Я выполнял приказы командования,еле слышно ответил Майсель.
Не сомневаюсь в твердости вашей руки. Держите пистолет. У него верный бой. Если промахнетесь, не говорите мне, что целились старательно. Не поверю. И тогда придется доказать на вашем затылке. Вам представилась единственная возможность искупить свою вину. Не советую пренебрегать.
Гауптман издевательски разглагольствовал, он не спешилсигнал к вылазке гарнизона из форта еще не был подан.
Наша дальнобойная артиллерия стреляла залпами, тяжелые снаряды с гудением и шелестом проносились над фортом и долбили землю в западной стороне.
Колчин вспомнил: унтер-офицер Штейнер, перебежавший линию фронта, рассказывал в политотделе, что его выручила русская артиллерияразрушила домик, в котором он сидел под охраной до суда, и ему удалось бежать.
«Если бы наша артиллерия ударила по форту, если бы можно было вызвать огонь на себя, ни секунды не промедлил бы, и Шабунин тожемелькнула мысль у Колчина.Огонь на меня, огонь всей артиллерии, не жалейте снарядов, не щадите нас, пусть погибнут и враги! Молиться готов: давайте огонь!»
Но будет направлен только единственный выстрел из пистолета почти в упор.
Господин лейтенант, я просил вас говорить Томасу и Артуру о меня,Сказал Майсель по-русски.
Что? Повторите на своем родном языке. Кто такие Томас и Артур, их фамилии?быстро спросил гауптман.
Я сказал русскому офицеру, чтобы он передал привет Томасу и Артуру. Я знал их, и русский лейтенант знал. Не хочу называть фамилий. Эти немцы изменили фюреру, их нет
Передать привет на том свете? Это остроумно,рассмеялся гауптман.
Колчин не мог понять, что означают слова Майселя.
«Зачем говорить о Томасе Бухольце и Артуре Ворцеле? Это еще одна издевка, ехидная издевка: мол, просил сообщить, но, как видно, просьба не может быть выполнена Чего они медлят? А мне уже не страшно. Я уже смотрел в глаза смерти, помню чувство слабости, равнодушия к себе. И сейчас почти спокоен. А дальшеничего не будет, и у других не будетбессмертных нет. Не страшно. Только тяжело терпеть издевательства. Но ни слова они не услышат от меня, ни единого звука»
Щелкнул затворпистолет уже в руках Майселя. Он целится в затылок. Сверлящая боль вошла туда раньше пули. Тень перед Колчиным качнулась, ноги его, как в болото погружались. Он тяжело повернул голову к Шабунину.
Игнат Кузьмич, прощайте!проговорил Колчин, и, кажется, слов не получилось. Он поднял руку и вяло взмахнулпрощай!
Но Шабунин, стоявший справа, на расстоянии трех шагов, услышал и сказал:
Прощайте, товарищ лейтенант! Прощай, Юрийи замолчал: он не знал отчества Колчинав армии не называют по имени и отчеству того, кто старше званием, а Шабунин был дисциплинированным солдатом.
Позади словно стекло треснуло. Колчин резко качнулся вперед и уперся руками в стену, в свою тень.
«Только тень осталась, а меня уже нет Но если я вижу ее, значит»
Он не упал совсем, не был убит и даже не ранен. Промахнулся Майсель! Или намеренно. Что это? Пуля не ударилась о стену.
Гауптман рассмеялся с клокотанием в горле.
О, да этот большевистский офицертрус! Падает от одного звука. Обер-лейтенант Майсель, была небольшая проверка. Я дал вам пистолет, заряженный холостым патроном. Все в порядке, не огорчайтесь. Теперь смотритея вставляю обойму с двумя боевыми патронами, этого вполне достаточно. Ха-ха! Советский офицер оказался просто трусом. А еще предлагал нам капитулировать. Это не комиссар. Что вы скажете о нем, Майсель?
Этополитический офицер. Из политотдела дивизии.
Комиссар все же. Но очень молод. Таких я не встречал, а видал многих
У Колчина вспыхнула злоба на себя за допущенное малодушие. Он обернулся. Прямо в глаза бил сноп света. Колчин не видел своих палачей, лишь по голосу догадывался, где они, и крикнул не по-немецки, а по-русски:
Ты, зверюга, сволочь последняя, и не увидишь трусов среди коммунистов. А вот когда тебя поставят к стенке, держись за штаны!
Отличные зубы! Дорогие зубыиздевался Гауптман.
Несколько снарядов разорвалось перед воротами форта. Наши это снаряды или немецкиеневажно. Что-то изменилось вокруг форта. Вылазка гарнизона задерживаласькоманды не слышно, голоса солдат замерли.
Какие-то секунды осталось жить Колчину, и именно в эти последние секунды ему подумалось, что надо надеяться. Так легче, и больше ничего не оставалось, сам он бессилен, но надо надеяться, только не на милость гауптмана и разум Майселя. Сию секунду густо ударят мины и снаряды Ворвутся в форт бойцы Наумова
Шерц байзайтэ!{3}
Это сказал Майсель и сказал твердо. Он решил действовать. Но почему-то медлил.
«Надо надеяться. Даже когда упаду»Колчин стоял вполоборота. В свет фонарика врезалась большая яркая искра. Выстрел, через мгновениедругой. Потом дикий рев.
Луч фонарика оторвался от Колчина, взметнулся вверх, широко описал бледную синевато-белую радугу, уперся в противоположную стену и, скользя по земле, загаженной и забросанной обрывками бумаг, осветил то место, где были Майсель и гауптман. Оба лежали на землеМайсель неподвижно, на виске чернела рана, и рядом валялся парабеллум, гауптман корчился и орал, смертельно раненный в живот.
Немец с автоматом и фонариком в руке не собирался стрелять в русскихна все должен быть приказ. Колчин и Шабунин стояли обнявшись.
На выстрелы и крик прибежал комендант форта с солдатами.
Что здесь происходит?громко спросил майор.
Солдат с фонариком осветил ему Майселя, гауптмана, русских парламентеров и доложил. Комендант долго вслушивался в перестрелку, затем отдал несколько приказаний, смысл которых не доходил до Колчина.
Орущего гауптмана подняли солдаты и унесли. Колчин и Шабунин, едва передвигая ноги, приблизились к лежавшему Майселю и сняли шапки.
20
Из Пиллау гаулейтер поспешил к Гросс Хольштейну, где было намечено нанести главный удар по русским войскам, образовавшим фронт на полуострове, и прорваться навстречу гарнизону Кенигсберга.
Пока артиллерия вела артподготовку, танки выдвигались на исходные позиции. В окружении генералов и старших офицеров Кох наблюдал за сосредоточением пятой танковой дивизии. Гудели моторы, раздавался скрежет гусениц, иногда близко выплывали угловатые черные машины. Они выстраивались в две колонны и между ними занимали место бронетранспортеры с пехотой. Кох видел здесь обычную для немецкой армии организованность, четкое управление и совсем утвердился в мысли, что он поступил правильно, прибыв сюда: гарнизон Кенигсберга мало боеспособен и ничего существенного не добьется; все решит вот этот удар группы «Земланд».
Сосредоточение танков проводилось в полной темноте, со всеми мерами маскировки. Все шло по плану. Но с началом артподготовки русские усилили воздушную разведку. Одна из эскадрилий штурмовиков по каким-то признакам угадала, что тут затаились танки, и на бреющем полете атаковала их. Несколько машин загорелось. Русские не замедлили вызвать подмогу. Появились пикирующие бомбардировщики.
Огня на земле стало больше. Из черноты неба выныривали на свет голубоватые машины с алеющими звездами, обрушивали грохот взрывов, а огненные хвосты реактивных снарядов проносились почти горизонтально над дорогой, и там, где снаряды ударялись о бронированную цель, зажигался еще один костер. Зенитные пулеметы на бронетранспортерах открыли огонь по самолетам и обнаружили себя. Пехотинцы спрыгивали на землю, разбегались по лесу. Большой массив леса впереди, который предстояло танкам и пехоте преодолеть и затем уж ринуться в атаку, оказался под густым обстрелом тяжелой русской артиллерии.
Пятая танковая дивизия разваливалась, гибла в море огня. Какое-то время Кох тупо смотрел, не в силах понять случившегося. Задуманный отсюда удар с участием танковой дивизии, полностью сформированной и хорошо вооруженной, на деле превращается в небольшой эпизод сражения.
Чего вы ждете?крикнул Кох.Пока не останется ни одного танка?
Пачкой взлетели в небо ракеты, вспыхнули яркой гроздью. Уцелевшие танки вместе с пехотой двинулись на отсечный огонь русской артиллерии.
Взрывы переместились дальше, из-за леса доносились резкие выстрелы танковых пушек, и гаулейтер сказал:
Прорываются
В десяти шагах от Коха и генералов находился пост полевой жандармерии и эсэсовцев. Сюда приводили поодиночке и группами солдат, у которых не хватило духу подняться с земли и пойти за танками в лес и дальше, где бушевал артиллерийский огонь. Это были главным образом фольксштурмистыстарики и подростки. Отдельно стояла группа солдат и унтер-офицеровтыловиков, задержанных потому, что при бомбежке оказались в расположении не своей дивизии.
Пригнув голову, Кох медленно приблизился к тем, что испугались идти в атаку, и молча стал рассматривать их. Они жались в кучу; впереди оказались два фольксштурмиста: одному было около шестидесяти лет, другойсовсем мальчик. Отец и сын, вероятно. А может, дед и внук? Рядом с нимипожилой солдат. Кох разглядывал его, испытывая удивление и смутную радость. Если бы гаулейтер был не в генеральской шинели и фуражке, не такой толстый, важный и без усов, а как этот пожилой солдатв грязном обмундировании, с дряблыми щеками, то их трудно было бы различить. Генералы и старшие офицеры, обступив Коха, не видели сходства между ним и солдатом, а он, вообразив себя на секунду переодетым во все солдатское и отощавшим, как в зеркало смотрелся.
Солдат фольксштурма?спросил отрывисто Кох.
Никак нет, мой генерал,солдат не знал гаулейтера в лицо.
Докладывайте!
Солдат тринадцатого мотострелкового полка пятой танковой дивизии Рольф Бергер.
Откуда родом?
Хазенмоор, недалеко от Гамбурга, мой генерал.
Родные есть?
Нет, мой генерал,пожилой солдат отвечал смелее, надеясь на помилование.Жена умерла, сын погиб на фронте, дочь замужем, в Восточной Пруссии,никаких известий.
И ты струсил? Хорошо, что отвечать за тебя некому
Гаулейтер распахнул полы шинели и левой рукой вытащил из кобуры пистолет. Солдат побелел, рыжие, как у Коха, ресницы стали видны отчетливо. Все фольксштурмисты в испуге отшатнулись от него. Гаулейтер выстрелил солдату в лицо и, когда тот упал навзничь, выстрелил еще, опять в лицо, потом повернулся к старику и мальчишке, спросил, кто они, и закричал:
Какой позор! Семейное и групповое дезертирство!
Он поднял пистолет, навел на юнца, и тот заверещал, как заяц. Выстрел в упор оборвал его визг, полный отчаяния. После другого выстрела гаулейтера, с той же левой руки, отец безмолвно рухнул на маленький трупик сына.
Всех расстрелять!повелительно махнул рукой гаулейтер.
Началась расправа. Жандармы и эсэсовцы пихали обезоруженных солдат прикладами в спины, отгоняли в сторону. Смертники падали, их поднимали ударами,
Всех прикончили выстрелом в затылок. Гаулейтер распорядился:
Взять у них документы.
Чтобы не пачкаться, старший из эсэсовцев приказал задержанным тыловикам осмотреть убитых, и те принялись раздирать шинели и выворачивать карманы.
Вот, господин гаулейтер, все тутсказал старший эсэсовец, поднося документы.
Кох презрительно отвел их рукой и кивнул на своего адъютанта.
Родственники трусов и дезертиров будут репрессированы,сказал он, обращаясь к генералам и офицерам.Надо быть беспощадными, лишь при этом условии мы добьемся победы. И нужно верить, верить!
Он кричал о незыблемой вере в фюрера, который создал великую Германскую империю, и эта империя никогда не погибнет, временные неудачи пройдут, оставленные земли будут возвращены. Он стремился заразить генералов бешеной страстью биться до победного конца, повернувшись лицом к востоку.
Но как бешенство выносит свой приговор человеку и смерть неизбежна через несколько дней, так и гитлеризм был перед неминуемой кончиной. Гаулейтер чувствовал это, и крик его явно был с нажимом.
Он думал о собственной жизни и потому застрелил солдата с рыжими, как у себя, ресницами.
Надсадно-фальшивый крик продолжался и тогда, когда стало ясно, что войска продвигаются очень медленно, а это означало неудачу, и множество танков горело, выпуская в небо клубящийся, коричневый в свете огней дым.
Я надеюсь, что в этой операции, несмотря на тяжелые потери, вы добьетесь успеха.
Отдав приказание любой ценой пробиваться к Кенигсбергу, гаулейтер поехал обратно в Пиллау.
Узкая полоска земли, протянувшаяся к Пиллау, была изрыта траншеями вдоль и поперек. Тут множество бункеров, длинных и низких, с песком наверхуони мало заметны среди песчаных дюн; чернели только квадратные отверстия входов.
С моря дул влажный ветер. Кох смотрел туда, в темную под звездами даль.
Господин гаулейтер,наклонился к нему сидевший позади полковник из штаба армии.Необходимы разъяснения. Осмелюсь сказать: здесь многих удивило ваше приказание, отданное из Кенигсберга три дня назад,выделить морской транспорт для заключенных поляков. Между тем в Пиллау, как вы изволили видеть, ждут эвакуации раненые солдаты и даже офицерыне хватает судов. А сколько гражданского населения! Тот транспорт был крайне необходим, но ваше приказание, разумеется, было выполнено без обсуждений. Однако возникли вопросы
Кох обернулся. Резкие морщины, разделившие брови, стали еще глубже, заметнее.
Кто может сомневаться в правильности моих распоряжений? Я действую по воле фюрера. Этот транспорт должен был вернуться в порт максимум через час.
Да, он вернулся быстро.
В том-то и дело Остановитесь!приказал гаулейтер шоферу.
Дорога здесь, огибая дюны, выбегала к морю. Под звездным небом небольшие волны, искрясь, перекатывались без пенистых гребней, и все же они были разные: одни темные, другие пестрые. Пестрые словно волокли на себе что- то тяжелое, с трудом поднимая и опуская от усталости.
Полковник подошел ближе к берегу. Волны накатывались почти бесшумно и, облегченно вздохнув, отходили. Стала понятна суть распоряжения гаулейтера. Заключенных поляков сбросили с транспорта в море, и теперь всюду на пологий берегнасколько хватал глаз и было видно весенней звездной ночьюволны не спеша, методично выталкивали трупы в полосатой лагерной одежде.
Потрудитесь,сказал Кох полковнику,усилить патрулирование. Заключенные и пленные не должны подходить к берегу.
Долго еще море возвращало земле трупы людей, словно для того, чтобы показать: вот что сделал гаулейтер!
* * *
По ночам движение в Пиллау усиливалось: русские самолеты не бомбили вслепую город, забитый беженцами. Крытые машины мчались в порт, беспрерывно гудя. Всюду сновали эсэсовцы, кричали, угрожали, но, кажется, без толку. Все солдаты, способные держать оружие, находились на переднем крае группы «Земланд». В порту скопились беженцы с колясками и чемоданами и столько раненых, что крики и угрозы не действовали на них. Разговор шел об одном: как бы поскорее уехать.
Через час отправляется еще один транспорт. Возможно, посчастливится и нам.
Транспорты уходят и не доходят: русские торпедные катеры и подводные лодки топят их. Ночью все же надежнеес неба меньше опасность.
Я отправился бы немедленно.
Господин гаулейтер заявил: все раненые будут эвакуированы. Гаулейтер остается здесь. Русские сюда не придут, я уверен.
То же говорили о Кенигсберге
Но будем надеяться на лучшее.
В порту у мола стояла громадная баржа. К ее высокому борту прижался небольшой буксирэти два столь разных судна напоминали кита-великана со своим детенышем. Было много и других судов, но люди, столпившиеся в порту, замечали, что крытые машины, придя из города или еще откуда-то, чаще останавливались возле баржи, в нее сгружались ящики и тюки, хорошо упакованные, затем некоторые спускались с высокого борта баржи на буксир.
Низкие тучи накрыли море. Раненые, многие полуодетые, дрожали и не покидали порта, надеясь попасть на транспорт.
Во второй половине ночи, ближе к утру, когда беженцы и раненые солдаты, намучавшись в напрасном ожидании, уснули где попало, к молу проскочил черный мерседес. Эсэсовцы, пропустив машину, сомкнули цепь, перегородили мол. Дальше, около баржи, стояла группа военных. Открылась дверца машины. Из нее вылез человек в штатскомнеказистое пальто, шляпа-котелок, на ногах черные ботинки.