Подошла к толстому дереву, и прямо в глаза вырезанные на коре знакомые строчки: «В этом мире умереть не ново, но и жить, конечно, не новей». Простенькая витая ограда, такой же крест. Железо ограды и креста покрашены черным, но сквозь краску проглядывает ржавчина. В переплетении ограды оставлена записка. Послание ему Развернула: «Сережа, иду за тобой!» Бумажка почти новая, а в кресте торчит побуревшая. Аля зашла в оградку, вынула зажатый меж завитков креста листок. «Спасибо, дорогой Сережа, что путь от горя указал». Обе записки без подписи. Ничего себе, «путь».
Есенина читал ей Горька, утаскивая у Мачани зеленый томик. Но стихи не трогали. До войны они почему-то, казалось, не сливались с жизнью, березовые ситцы и запряженные в месяц сани были далеки от темпа строительства домен, выпуска тракторов, подвигов летчиков. Поэтому Горька, повидавший бурные стройки, читал их, как рубил. В ногу с жизнью шагал Маяковский. Но тут протестовал Игорь:
Всесторонний, социально, политически, не спорю, но ему не хватает нежности, он же поэт!
Была ли у Маяковского поэзия нежности, Аля не знала. Не хватало времени, так много хотелось ухватить, прочитать, увидеть. И классики влекли неодолимо, а они коротко не писали, время, видно, было у них замедленным, хватало на мельчайшие подробности. А Игорю, человеку военному еще со спецшколы, подавай нежность! Может, жизнь в семье без женщины, учеба в мужской школе, точные науки будущего артиллериста требовали противовеса нежности?
К Есенину на кладбище шли люди, потерявшие главное опору в жизни. Слабость? Но ведь чтобы «идти» за поэтом, требовалась решимость. Может, мгновенная? И все же
Пора к маме. Аля пошла в направлении к церкви, и вдруг вспомнилось такое уже далекое
Пашка вместе со всей ребятней шагал в соседний церковный двор, из любопытства. А интересным было все в небольшой церкви с двустворчатыми высокими дверями, с колокольней без колокола и синим ящиком на полукруглой спине церкви, обращенной прямо на Малую Бронную. Ящичек этот почему-то назывался кружкой, внизу красовался амбарный замок, а в щелочку сверху старушки кидали медяки. Кто и когда вынимал медяки, ребята не знали.
Внутри стены церквушки увешаны изображениями бородатых, босых мужиков в рубахах до пят и женщины с ребенком на руках, с глазами взрослого, строгими и печальными. И у всех над головами светятся круги.
В глубине церкви большие двери резного дерева, с крестами и лицами. Двери эти люди в церкви почему-то называли царскими вратами. Но самым интересным здесь было происходящее. Тут давали «кровь и тело Господне». Однажды они встали в очередь за старушками и поп, старенький, седой, жилистой рукой ткнул каждому в рот ложку, которую перед ними облизывали старухи. В ложке было что-то сладко-жидкое, дворничиха Семеновна уверяла, что это вино, оно же кровь Господня. А телом оказалась пышечка с крестом на верхушке и буквами ХВ. Пышечка была пресной и невкусной. Именно Пашка тогда предложил:
Спросим у Семеновны, что это за буквы, она знает, сильно божественная.
«Божественная» Семеновна и правда все знала:
Буквы эти Христос воскресе, а пышечка просфора. Христос воскрес, ангелы вы мои, пасха настала.
Они убежали, оставив Семеновне остальные пышечки. А вскоре на спор, его затеял Горька, целовали бумажку на лбу человека в гробу, такого серого лицом, безбрового, с проваленным ртом, что и не понять старик или старуха. Когда дошла очередь до Али, ее губы соскользнули с бумажки, коснулись серой леденящей кожи. Но она успела прочитать на бумажке: «Со святыми упокой». Больше она покойниками не интересовалась, одного воспоминания о серой холодной коже было достаточно, чтобы отбить охоту приближаться к гробу в церкви.
Зато Игорю однажды выпало быть отцом. Все та же Семеновна позвала его, как самого серьезного мальчика, заменить упившегося крестного отца. Игорь посмотрел на завернутого в голубое малыша и согласился. В церковь потянулись Аля, Горька, Пашка.
Сбоку от входа стоял чан на ножке, на его боках кресты и дети с крылышками вытиснуты. Чан парил теплой водой. Поп закатал рукава, перекинул цепь с крестом на спину, протянул было руки к развернутому ребенку, но приостановился и спросил Игоря:
Крещен, сын мой?
Зачем это? удивился он.
Нехристь?! Вон из храма божьего!
Расстроенный Игорь сказал ребятам уже во дворе:
Какое его дело? Меня Семеновна позвала быть отцом.
Каким отцом? Тебе десять лет, это все неправдашнее, закричал Горька.
Крестным отцом, у него был бы сын, почти свой, тихо, но знающе сказал Пашка.
Неудавшийся отец со всей ватагой ребятишек стал каждый день бегать вокруг церквушки, крича во всю мочь:
Долой, долой монахов, долой, долой попов, мы на небо залезем, разгоним всех богов!
Поп не выдерживал, выскакивал из церкви, задирал подрясник и ну догонять! Запыхавшись, кричал хрипло:
Антихристово семя! Милиции на вас нет! Ну, попадитесь
Расплата явилась в виде дядьки в черном костюме, не пустившем их в церковь смотреть свадьбу.
Кыш, кыш, бесенята, и отталкивал их трясущимися, но сильными руками.
Пришлось ждать у церкви. Вот и невеста в белом, жених в черном
Длинноносая страшила, определил Пашка. Он уже тогда был знатоком женской красоты, как истинный сын портнихи оценил: Платье крепдешиновое.
Рядом старушка прошамкала:
Сподобились прельстительным зрелищем
Дома Аля спросила:
Что это сподобились?
Удостоились, наградились, ответила мама.
Аля не посчитала увиденных жениха с невестой наградой.
Давно снесена церквушка, на ее месте стоит школа. Юные жители Малой Бронной легко расстались с церквушкой, весело бегая зимой без пальто в столь близкую школу. А вот взрослые не все. Барин, выходя из дому, приподнимал шляпу левой рукой, а правой скользил по груди. И однажды услыхал за спиной насмешливый, трубный голос Нюрки:
Гляньте-ка, крестное знамение наш Барин творит!
Страшно божье наказание, сильно нагрешил? взвизгнула смехом Маша.
Ну что вы, женщины, он просто суеверен, как все артисты, заступилась мама.
Барин кивнул ей признательно. Где он теперь? О семье Барина во дворе не говорили, будто ее и не было тут.
Наконец Аля нашла папину могилку, но мамы не было. Ушла? Оглядевшись, Аля увидела маму у могилы со стальной звездой. Анастасия Павловна оканчивала ее уборку, кучка сорняков лежала на дорожке.
Пошли, пошли, все уже сделала, душу свою успокоила, поднялась мама с колен, отряхивая зазелененные руки.
Трамвай только хвост показал, пошли потихоньку до следующей остановки, скоро не дождешься, теперь вся жизнь замедлилась, кроме военной.
Ма, а как ты за папу вышла замуж?
По расчету.
Расчет и мама просто не вяжется. А мама улыбнулась:
Все рассчитала: жених старше меня, не пьет, добрый, из себя видный, женат не был. И очень полюбился он мне, образованный, а выбрал простушку. О себе ничего не скрыла: бездетная вдова, болею сердцем. Одно душе спасение книги. Заслужу, говорит, ваше доверие. Зажили ладно, а тут ты родилась, как награда.
Папа очень хотел видеть тебя юристом.
Их нагнал пустой трамвай, мама помахала, и он притормозил.
Спасибо, улыбнулась мама вожатому.
Они ехали по Москве, Аля смотрела, не видя, думала о Пашке, об убиенном Павле. И гнала от себя страшную мысль: кто еще?
16
Вчера керосин был, девушка, сказала старая продавщица, которую Аля знала с тех пор, как стала бегать в эту лавку.
А завтра будет?
Должны подвезти, если не разбомбят нефтебазу.
И когда война кончится
Никогда. Так и будет, в одном месте затихнет, в другом возьмется. А все мужики! Неймется им, все им мало, захапистые.
Так наши же не хотели воевать, мир заключили с немцами, возразила Аля.
Так то наши. Бабы должны править в странах, они знают, каково родить, разве ж своих детей убивать позволят? Так?
Аля пожала плечами.
Может быть
Точно, точно. Ну, приходи завтра.
Выйдя, Аля встала, посмотрела в даль Малой Никитской, потом на высокий забор, вздохнула, вспомнив, как она с ребятами подстерегала Горького. Он тогда жил за этим забором, и тишина там была такая же, как теперь. В один такой день «дежурства» их здесь, под забором, отыскал дед Коля. Узнав, что им тут надо, скомандовал:
Марш домой! Не писателя Горького надо смотреть, а его пьесы да книги читать.
С того дня они сдвинулись с «Челкаша», читали Горького с интересом. И повезло, попали во МХАТ, посмотрели «На дне». Ходили удивленные, словно сделали открытие. Вот так люди жили? И такие? Горька сейчас же стал артистом, несколько дней кряду говорил, как Барон, жестикулировал. А Алексея Максимовича они так и не увидели, в тот же год он умер. Было это летом, всей ватагой они сидели на Тверском, вокруг зелень, солнце, а им бы лучше ненастье, Максим Горький оказался их первой общей утратой.
Сколько бы он еще написал?.. сказала Натка.
Нисколько, он же старый, возразил Пашка.
И заспорили, до скольких лет пишут люди книги. Никто не знал.
Так ни до чего и не доспорились
Аля заторопилась домой без керосина. Мама уже пришла обедать, примус гудел на кухне, а она сидела в комнате, понурая, опустив руки с газетой на колени.
Что?
Киев уронив газету, мама сжала гладко причесанную голову: До каких пор?.. Нельзя, так нельзя! Неужели непонятно
Конечно, плохо, кто ж спорит, но чем она, Аля, может утешить маму?
Поели овсяного супчика, мама ушла на работу, а Аля вместо сна принялась за уборку. Вычистила, вымыла комнату и кухню, может, маме будет легче, она такая чистюля. Потом наполоскалась под краном вдоволь: одна на всю квартиру, никто не ждет, не подгоняет. А радости нет Нюрка на своей шоколадной фабрике, Маша на казарменном положении. Столовку ее закрыли, и она определилась в санпропускник:
Военных приказом к нам доставляют, а гражданских силком затаскиваем, никак не втемяшить людям: чистота первое средство против заразы и вшей, для их пользы делаем, а нам только тяжкие хлопоты, смотри, чтоб мылись, одежу парь-жарь. Беженцев дополна, и все оборванные, грязные, возимся, а они нас матерят.
Все дела переделала, можно поспать до ночной смены пару часов. Мама разбудила, когда времени было как раз, чтобы поесть и бежать.
Я зашла к Вере Петровне, представляешь, Пашутка улыбается. Да и то, что ему, несмышленышу? Гукает и улыбается.
Правда улыбается? И Аля вспомнила серьезно сопящего малыша, когда он сосал молоко из бутылочки после купания.
Да, растет новый Паша и мама почему-то погладила Алю по голове.
Пришла в свою смену, работалось почти легко, колечки так и выскакивают из-под сверла. Подошла Катя, промерила колечко-другое, похвалила:
Все в порядке, и норму превышаешь, девушка. Ни прежней улыбки, ни веселости тоскует.
Перед обедом, пробегая мимо, крикнул мастер Мухин:
Тебе, стрекоза, третий разряд присвоили! За сообразиловку, и постучал кулаком по своей черной кепочке.
Это почет и деньги, она уже разобралась. Почет приятно, и деньги нужны, она и в этом стала разбираться. На рынке все дорожало невероятно. У них деньги забирало молоко, выдавали его только детям и больным. У мамы больное сердце, Нюрка ей сколько раз втолковывала:
Сходи, Пална, к врачу Горбатовой, тебе не откажет.
Что я, умираю? У детей отбирать последнее дело.
Да мало ли их, детей этих! Себя сохраняй, ты больная.
Неужели ты могла бы взять себе молоко вместо Пашутки?
Насчет Пашутки, нет, не смогла бы, наш ребенок. Отнесу ему шоколадку, лома маленько дали. Она, Петровна-то, распустит в молоке. И, достав из кармана сверточек, отделила кусочек шоколада, завернула отдельно и пошла в третий номер, к Пашутке.
Ну вот, третий разряд прибавка маме на молоко! А за час до конца смены явились незнакомые здоровенные мужики, оттащили ящики с готовыми кольцами и заготовками в сторону, вырубили ток, и один из них ловко поддел Алин станок, длинным ломом. Остальные поддерживали станочек, чтоб не рухнул, не покорежился.
Стоя в сторонке, Аля молча прощалась со своим сверловочным станочком, узеньким, высоким, симпатичным. Она не протестовала, не подавляла слез, их не было. Так надо. Очередь сверловочных станков уезжать из Москвы. Глядя, как его поднимают на машину, спросила никого и всех:
А мне теперь куда же?
Мухин не ответил, Иванов тоже смолчал.
На шлифовку? В ее голосе просьба и надежда.
Шлифовку тоже демонтируем, сердито бросил Иванов, и не приказал, а вроде бы спросил: Станешь к токарному? Аля поспешно кивнула. Мухин, покажи!
Но Мухин только смотрел из-под козырька своей кепочки, сдвинутой на глаза, как Аля зажимала неуклюжую толстенную заготовку, грязную и тяжелую, как подводила резец, нажимала кнопку пуска Всего одну проточку требовалось сделать, и вот она засияла в замасленной, чумазой заготовке. Когда сделала две детали, Мухин убежал, дел у него столько, что даже на обычные нелепо-мальчишеские слова, какими он ободрял своих молоденьких рабочих, времени не хватало.
За первый час работы Аля уходилась до пота. Чушки были, конечно, тяжелы, но еще труднее их закреплять. От напряжения дрожали руки, а от страха душа. Не уронить бы на ноги, такая железяка придавит дай боже! И больше всего кабы не сорвалась во время работы из станка. Рванется, и пропал станок, в который попадет, о человеке и говорить нечего. Что это за деталь такая странная, пузатая, тяжелая, некогда было думать. Детали эти она после проточки не складывала у станка, их брали тепленькими, очень, видно, нужны.
Так бы она и мучилась до конца смены, но подошел Дима, вставил и закрепил очередную заготовку с легкостью фокусника, и Аля позавидовала:
Вот бы мне такую силу!
Еще чего! Может, и бороду?
Он принес ключ зажима с длинной ручкой и, наблюдая, с каким облегчением стала работать Аля, сказал:
Слушай, невеста по случаю открытия совещания СССР, Англии и США и начала сентября смотаемся в киношку? Я уж и не помню, когда вылезал с завода, а теперь станков почти нет, можно. Люди «Большой вальс» хвалят, музычку послушаем, а? Ну, будь человеком!
Она согласилась стать человеком, совестно отказывать. Дима так помогает всегда После смены поехали в центр.
О чем молчим? улыбнулся Дима.
Аля испуганно отвела глаза, вдруг поймет, что голодная и мечтает не о «музычке», а просто о каше? Каша это отлично, но она все больше становится похожа на супчик, жиденькая. Летом было лучше, Аля искала возле своего фундамента под кленами бугорки, разгребала вспученную землю, и оттуда выглядывали белые шляпки шампиньонов. Из этих красавчиков на вишневой гофрированной подкладке суп получался душистый, вкусный
Угостить? И Дима протянул ей горсть кедровых орешков.
Она подхватила их обеими руками, еле вместились. Дима усмехнулся:
Не руки у тебя ручки.
Вкусные, одобрила Аля орешки. А где раздобыл?
Секрет фирмы, подмигнул он.
К началу сеанса опоздали, но их пустили, зал полупустой.
Киножурнал уже кончился, и Аля прямо с ходу окунулась в чужую, переполненную музыкой и красотой жизнь. Сколько солнца, света, счастья ну, не без огорчений, но и они такие небудничные, изысканные. Стыдно, конечно, но ее мучил вид огромного свадебного торта, кусочек бы На экране жизнь-праздник, самые прекрасные минуты жизни артиста, но вовсе оторваться от забот и волнений сегодняшнего дня, как бывало раньше в кино, и особенно в опере, Аля не смогла.
Когда вышли из кинотеатра, в ушах продолжала звучать музыка: «О прошлом тоскуя» И вдруг ее перерезал вой сирены. «Граждане, воздушная тревога» А они, прогуливаясь, уже прошли от Арбата до улицы Горького.
Крикнув Диме:
Убежище рядом, беги, Аля рванула за угол, на Большую Бронную.
Не оглядывалась, боялась, что Дима бежит следом. Ведь придется его пустить на квартиру, а там никого. Она никогда не боялась оставаться одна ни с кем из своих ребят, а Дима чужой и мужчина, а не мальчишка.
На Большой Бронной сразу за казармами выскочила тетечка с противогазом на боку, растопырила руки:
Гражданка, в убежище, а то оштрафую!
В это время Аля поравнялась с зелеными железными створками знакомых с детства ворот, приподняла цепь, соединенную замком, и боком проскользнула во двор.
Топот ног, голоса, Дима спрашивал, куда она делась, а женщина кричала свое: «Гражданин, в убежище» Наконец все смолкло, Аля прошла в самый угол двора, здесь жила знакомая мамы, тетя Ляля. Дверь ей открыли прежде, чем она позвонила.