Я вас увидел в окно, зашептал сосед тети Ляли. Не ходите, они выясняют ситуацию и многозначительно поднял черные брови, собрав морщинами смуглый лоб.
Зная о вечных ссорах соседей, Аля не послушалась и прошла.
Постучала. Не слышат, у них вход отгорожен шкафами, от соседей. Войдя, Аля увидела все те же два громоздких шкафа и услыхала голос старшего сына тети Ляли, очкарика Генечки:
Мы же не евреи, и дедушка с папой инженеры!
Отец обеспечит нам питание, а это главное, поддержала его тетя Ляля.
Но ты же, Генечка, комсомолец! послышался голос младшего Гришеньки.
Подумаешь! Сожгу билет и все, никто не заикнется.
Аля попятилась, вышла скорее к выходу. Сосед, услужливо открывая ей дверь, тараща и без того выпуклые карие глаза, торжествовал:
А я что говорил? Они ждут врага!
Такого, как у этой тети Ляли, Аля не слышала в своем дворе даже от Нюрки. От войны прятались, но чтобы ждать фашистов!..
Забыв о Диме, Аля брела по Большой Бронной с таким чувством, будто окунулась в помойку. А разговор вела дебелая, вальяжная тетя Ляля. Сколько помнила Аля, эта дама всегда лежала на постели, прикрыв ноги пледом, покуривала и брала конфеты из раскрытой коробки, положенной тут же, на подушке. Одну она протягивала Але, а маме, кокетливо улыбаясь, отказывала:
Тебе, родненькая, вредно сладкое.
Надо сказать маме, чтоб не ходила туда, никогда.
Мама выслушала Алю, постучала кончиками пальцев по столу, за которым они пили чай:
С тех пор, как погиб твой отец, я к ним не хожу, сытый голодному не товарищ.
Но Генька-то! Сжечь комсомольский билет!
Да, его жаль! Исковеркан парень, на фронт из-за скверного зрения не попал, только артачится и думает о собственном благополучии. Откуда-то берутся же предатели Но все это, думаю, вспышка страха, никого они не ждут, потому что не могут представить, что такое враг на родной земле.
Дима перед сменой встретил ее во дворе завода, специально ждал.
Удрала от меня? Искал, искал, как сквозь землю, и, наклонившись, хотел поцеловать.
Она замерла, только высоко поднялись брови. Неужели посмеет? Значит, за этим и в кино приглашал? А если бы пришлось звать его домой, что тогда? Драка.
Он, видимо, понял, отодвинулся виновато:
Ладно, перебьюсь, до свадьбы.
А глаза жалкие, какие-то щенячьи. Это при его-то внешности!
Какое у тебя лицо скульптурное.
Он пробежал длинными пальцами по резко очерченному носу, тонким губам, крутому подбородку искал изъяны. Она сжалилась:
Лицо волевого человека.
А-а одна ты из меня лепишь, что захочешь.
Смена тянулась, как никогда, долго. Уж очень тяжелы заготовки, от напряжения спину жгло между лопатками. Только и радости, что длинный рычаг у ключа зажима. Вот когда бы она согласилась на помощь Димы! Но он появился в самом конце смены, грязный, усталый, вытирая потное лицо ветошью.
Грузим.
Тяжело?
Не то слово Усталость ерунда, сердце рвется
Опять о фронте?
Он только махнул рукой. Значит, успел слетать в военкомат. Или ходил к директору завода? Не все ли равно, куда? Отказ. К ним подошел Мухин, глянул на паренька, уносящего от Али последнюю чушку с проточкой, сказал подавленно:
Три месяца сегодня четвертый пошел.
Что? Не понял, сказал Дима.
Войне уже три месяца, а мира не видать и одним глазом.
Мир захотел? Без победы? с враждебностью оглядел мастера Дима.
С победой, с победой, успокоил его Мухин, и неожиданно запел тенорком: Одержим победу, к тебе я приеду-у
Ты еще и дразниться?! Дима сграбастал Мухина, крутанул, будто собираясь забросить в угол цеха.
Пусти, некогда же! вырывался Мухин, ловя соскочившую кепочку. Пусти, в трубу тебя
Ладно, дедок, шагай, миролюбиво поставил его Дима на пол.
Мухин схватил с пола кепочку, натянул на лысину и побежал.
У него кепчонка для фасонного прикрытия облезлой черепушки. А ведь и правда, четвертый месяц войне
Четвертый месяц
17
Ночь надо отоспаться, скоро пересменок, а днем какой сон? Но он, этот столь нужный сон, не шел. Сверлят мозг слова: четвертый месяц войны, четвертый И за три месяца всего два письма от Игоря. Что там с ним? А тут еще мама прихворнула. На работу еле ходит, а уж дома только лежит. Вызывать врача запретила:
Обычное мое состояние. Лекарства есть, а в институте на нашей кафедре я одна лаборантка осталась. Не умру, даю слово.
Еще и шутит И вот надо покупать что-то, готовить Всю жизнь этим занималась мама, а теперь надо самой.
И все равно ей легче, чем деду Коле, Диме, Мухину, Вальке. Она каждый день бывает дома, а они, кроме цеха, столовки и нар в убежище, где спят, ничего не видят. Грузят, грузят Мухин жаловался:
Хоть бы для продукции страдали, а то одно: скорей, скорей. Жена обижается: женились по любви тридцать лет назад. Всех бы этих гитлеров с подпевалами в трубу!
Худой, маленький, желтолицый, Мухин похож на старенького мальчишку.
Тут-тук-тук-тук тихий, знакомый-презнакомый стук в окно у кровати Али. Спросонья послышалось? Вроде бы не спала. Стук повторился, но еще тише, как бы в подтверждение: да, стучу. Аля, натянув платье, сунув ноги в туфли, выбежала на крыльцо.
Ночь дохнула октябрьской свежестью, отчего резче ощутился запах паленого сукна, дегтя, махорки. Перед нею стоял военный, это от него так непривычно пахло. Человек с фронта? Откуда ей знать, как пахнет война, военных-то видела только на улице издали.
Здравствуй, как-то неуверенно сказал человек шепотом.
Кто это? шепот показался совсем незнакомым.
Не узнала? чуть громче спросил он.
Игорь? Не может быть
Может.
Пойдем скорее в комнату, заторопилась Аля. Я разбужу маму, она обрадуется!
А ты? и тут же, будто испугавшись, смял свой вопрос новым: Где дед?
На казарменном. Ключ, как всегда, под ступенькой парадного крыльца, на вашем обычном месте.
Из прихожей он свернул в кухню, включил свет. Лампочка была слабенькая, электроэнергию надо экономить, да и некому в кухне хозяйничать по вечерам. Аля шла позади, поглядывая на пол, некоторые половицы осели, того и гляди в потемках каблук сломаешь и впереди увидела странные, с широченными голенищами сапоги на ногах Игоря. Оглядевшись, он снял шапку, сел на пустой стол. Курчавые волосы давно не стрижены, лицо темное, измученное, глаза лихорадочно блестят.
Ты болен? Я подогрею чай, пересядь, примус же
Он придержал дверцу стола ногой:
Нет, нет.
И смотрел, смотрел А взгляд неуверенный. Возле губ скобки морщин, скулы стали резче, грубее.
Что с тобой?
Н-ничего Главное ты. Ты молодец.
Она о себе ни слова, а он уже с выводом молодец.
Лампочка медленно погасла. В кухне холодновато и какая-то глухая тишина. Нюрка с Машей на работе, мама спит, с улицы тоже ни звука.
Ты надолго?
Сейчас же дальше. Эшелон на станции, на этот раз голос был тверже.
Но откуда ты?
Мы едем на переформирование. Понимаешь, твоя фотокарточка сгорела вместе с планшетом.
Она бросилась в комнату. Мама, верно, лежала на спине, дышала трудно, всхрапывая. Пусть спит. В темноте Аля нащупала альбом на этажерке, раскрыла, как полагала, заднюю корочку и вынула фотокарточку, она там была одна. Вернулась с нею в кухню. Игорь чиркнул спичкой, смотрел на фотокарточку, пока ее пламя не погасло.
Теперь ни она от меня, ни я от нее, вместе будем воевать. Он шевельнулся: Мне пора.
Ты должен сказать что стряслось? Он молчал. Не доверяешь, да?
Это была их давняя, еще детская, формула. После этого «не доверяешь» следовало доказать обратное. И он не устоял, он доверял ей всецело.
На бронепоезде я был командиром площадки, и замолк.
Она ждала, ничего не спрашивая, хотя понятия не имела, что это за площадка, которой он командовал.
Мы стояли долго. Яблоками объедались, неподалеку сады колхозные. Солнце, трава и эти яблоки на деревьях, на траве красные, желтые, запах! И вдруг команда: едем.
В темноте он пошелестел бумагой, закурил. Махорочный дым, такой непривычный для Али Знать бы, у ребят папирос попросила бы
На ночь, ложась спать, я, по своей дурацкой привычке, разулся. Только дежурные офицеры и часовые не спали. Разоспались под стук колес. А поезд как споткнулся. Света нет, от толчка все полетело к чер Да. Команда: всем из бронепоезда. А уже дым глаза ест, выскочить бы горим. Как были, повыскакивали, я босиком, где там сапоги искать? Хоть оружие при мне. Уже начинало рассветать, из полутьмы огонь, мелкий ружейный и покрупнее, похоже, пушки. Пушки близко, не страшно, перелет, а ружейный огонь это пехота.
Он встал, тяжело потоптался, сел.
Мой старшина Дубенко кричит: ложитесь, товарищ лейтенант, а я не могу. Иду и стреляю в силуэты немцев, они мутные, и все это как во сне. Зато мне в грудь вполне реально ткнули дулом автомата. Я машинально, как бывало в боксе, отбросил рукой это дуло вбок. Очередь прострочила над плечом. Я смотрю: этот немец автомат выправляет ну, я выстрелил. Он упал, я нагнулся подобрать автомат, из пистолета много не настреляешь и увидел это старик, в морщинах, и седая прядь из-под каски. Оказывается, солнце взошло. Упал он как-то чудно, вроде сел и головой к ногам клонится, клонится, а на широченные, тупоносые сапоги кровь капает
Он наугад бросил окурок в раковину, и тот зашипел.
Надо было отступать, и я повел огонь по немцам из автомата, но теперь они были обычные, живые, а не силуэты. Отходил на голоса своих.
Как же ты узнал в таком гаме свои голоса?
По словам, их только наши умеют так впечатывать.
А дальше?
Отбили атаку. А бронепоезд разворочен, пристрелялись, гады. Собрались в лесу, кто уцелел. А на душе скребет старика этого, немца, я же не убил, мучается, наверное? Так что же, добить?
Они надолго замолчали. Вопрос Игоря ей никогда в жизни бы в голову не пришел. «Добить». Ужасом от этого слова дохнуло
Командир бронепоезда проверяет наличный состав, а я босиком. И тут является мой старшина и бряк, перед мною стоят сапоги. Я их сразу узнал. А Дубенко говорит:
Босым до Берлина не дойдете, товарищ лейтенант, а они гарные, чоботы як железны.
А я не могу их в руки взять. И мой старшина понял:
Тому старику они вже не сгодятся, помер, а вам ехать нема на чем, только своим ходом, как ребенка уговаривает и чистые портянки протягивает: Та не шарахайтесь, це мои, сменные.
Надо поблагодарить Дубенко, а я никак. А он приволок мне шинель, красноармейскую, тоже с убитого, но нашего.
Он пошел к крану, напился в темноте, опять сел. Алю знобило.
Я учился тактике, стратегии, ну, устав, оружие и прочее. Бронепоезд казался твердыней, а его разнесли Дальнобойные расчеты, боеприпасы, а тут старик немец. Убил и в его сапогах дальше. Мародерство какое-то шиворот-навыворот. А Дубенко, он старше меня, трое ребятишек
Война-зверюга, ще не такэ покажет, все побороть трэба!
Я молчу, а во мне нельзя так!
Аля почувствовала, как кровь прилила к лицу, сказала с болью:
А то, что он тебя можно? Или решил, что в армии тебе нечего больше делать?
Ты что подумала?! Струсил, да?
Если раскисать над каждым немцем, они до Москвы доберутся. Тут если не ты, то тебя. И меня. И всех.
Да. Выходили из окружения, видели повешенных и девушек тоже.
Под потолком слабо засветилась лампочка. Алю уже не знобило, наоборот, стало жарко. Игорь соскочил со стола, посмотрел на нее внимательно и молча пошел. Она прихватила в прихожей мамин старый платок и, накинув его на плечи, шла рядом с Игорем по Малой Бронной, темной, тихой и прохладной.
Дальше нельзя, патруль задержит. Он остановился, взял ее руки в свои, горячие-прегорячие.
Ей захотелось приласкать его, такого замученного, ослабевшего. Но он словно почувствовал волну ее жалости, подобрался, самолюбиво и обиженно:
Забудь этот мой приход.
И, выпустив ее руку, быстро пошел, четко ступая тяжеленными сапогами. Аля закусила губу, чуть не плача от бессилия. Он вырвался из пекла, а она ничем не облегчила навалившегося.
Шла обратно и думала: он же из боя, он убивал. Так страшно, а она не нашла нужных слов, вырвались, какие пришли в голову, ну как Нюрка Все правильно, но как страшно! До ее ли поцелуя ему, от смерти вырвался. И шел-то он не к ней, а к деду Коле. Уж старый нашел бы что сказать, чтобы Игорю стало полегче. А она просто подвернулась в такой момент, когда надо, нестерпимо надо открыть боль души. Толку-то? Хорошо хоть о Пашке не брякнула. Как же ему скверно, ни о ком не спросил. Устал смертельно. Его бы к Маше в дезокамеру, отмыть, переодеть во все чистое, дать выспаться. А он опять в эшелон.
Ушел. И остался. Как иголка в сердце, ни дышать, ни шевельнуться в памяти только он. Если бы знать, если бы самой видеть, самой так же На фронт? Ах, если бы
18
Мама сделала побольше громкость «Зорьки», но слышимость неважная, и мама припала к черному кругу репродуктора, а Аля зажала уши руками: ничего, ничего не знать!
Дослушав, мама выдернула вилку из штепселя. Аля опустила руки и тут же услышала:
Теперь англичане и американцы поторопятся с помощью, немцы бомбили Англию. Научат их сочувствовать нам.
Какой город? не выдержала Аля.
Вязьма
В цехе пусто. Ни станков, ни людей. Мухин с Валькой и токарями постарше укатили на Урал, готовиться к встрече эшелона с оборудованием. А как это готовиться? Дед Коля рассказал бы, да он уже на Урале, еще раньше Мухина уехал.
Аля спросила у женщин, вместе с которыми большими рашпилями снимала заусенцы с головок снарядов:
Что наши делают сейчас на Урале?
Кто знает. Может, фундаменты готовят под станки, предположила тетя Даша, но заботило ее другое: Поганцы-то к самой Москве торопятся
Побоятся, возразила Аля.
Скажешь тоже криво усмехнулась тетя Даша.
Да, побоятся, упрямо повторила Аля. Им нужно быстренько раздавить нас, прихлопнуть Англию и вместе с японцами делить Америку. Все это Англия уже почувствовала, и Америка не слепая.
Это ты, девка, газет начиталась, а сейный час москвичей обучают, как уничтожать танки, гранаты метать, и все такое Я надысь в кино про это смотрела, примеривалась.
И не побоишься против танка идти, теть Даш?! изумилась Катя.
Еще как забоюсь! А пойду.
Героиня. А ты, Аля? Катя сердито глянула на нее.
Аля не отмолчалась, сказала правду:
Я немецкий танк в глаза не видела
А если немец на тебя пойдет, стрельнешь? прищурилась тетя Даша.
Стрелять не умею!
Вот! с торжеством встала тетя Даша. Никто из нас воевать не умеет.
Не женское это дело стрелять, робко возразила Миля, откладывая рашпиль. Трешь, ширкаешь, устала.
Теперь все дела женские, сказала тетя Даша, садясь. Айдате, девки, на военную подготовку, есть на заводе такая.
Пойдешь, Аля? спросила Катя.
Тетя Даша засмеялась:
Аля пойдет, куда ж она денется, раз международные дела постигла? Не горюйте, девчатки, сдюжим. Вон под Москвой какую оборону копают! А там сибиряки подоспеют, осилим.
Шшу-ур, шшу-ур, шшур Тяжелы рашпили, заусенцы на самой маковке головок снарядов торчками, а то и змейками поблескивают, новенькие головки, ладные, а ведь для войны предназначены, для смерти Ну и что? Фашисты тоже не конфетами стреляют. И снарядов надо больше, делать их скорее, а тут эвакуация.
Сидели они, четверо женщин, в закутке мастера Мухина. Стол, за которым он быстренько подписывал бумаги и составлял рапортички, вынесли, сидели женщины на пустых ящиках. Им приносили в таких же ящиках головки снарядов, и они, очистив от заусенцев, складывали головки обратно. Готовые уносили. Все это медленно, головок делали все меньше и возили их из другого цеха.
А за перегородкой пустота и тишина, да и темновато, лампы только над проходом светят. Катя часто уходила в кабинет к Иванову. Возвращалась с красными глазами, молча брала рашпиль и ожесточенно сдирала заусенцы. Никто ее не трогал.
За стеклянной дверью встал мужчина. Аля так привыкла в последнее время к замотанному, чумазому Диме, что не узнала его. В темном костюме, вымытый, щеки гладкие. Открыв дверь, он улыбнулся:
Демонтировать, упаковывать и грузить это не станочки налаживать, не до мытья-бритья, так, девушки?