Ладно.
Я тебя рано подниму.
А тебя кто разбудит? Зина знает, что тебе на работу уже не надо, а в военкомат не пустит.
Сам разбужусь, когда надо у меня это получается.
Она неожиданно для себя взлохматила его светлые кудряшки. Он мотнул головой, но не рассердился.
Мы с тобой безработные, ага? и хитренько подмигнул.
20
Вагон электрички пуст. Одна Аля сидит у окна, медленно приходя в себя. Как он кричал! Просто орал. Дряблые щеки тряслись, покрывались сизым румянцем:
Отнимаете время! Где совесть?
Именно совесть, потому я и здесь, раз комсомолка
Плечи его приподнялись возмущенно, он перебил Алю:
Комсомолка? А вы, комсомолка, умеете стрелять? Умеете раны перевязывать? Сможете вытащить солдата с поля боя?
Я же на заводе, на полуавтомате, сверловщицей Она хотела сказать, что закалилась, силенки нажила, но он опять не дал договорить:
Поле боя не завод. Там не до обучения, там смерть.
Я не собираюсь умирать, не запугаете.
На фронте некогда собираться, там действовать надо, чего вы не можете. Все, идите. Мне надо оформлять годных, в том числе по возрасту. Годных!
Годные нетерпеливо переминались в коридоре на усталых от долгого стояния ногах, сидеть тут было не на чем, пустой коридор и заветная дверь к этому злющему старику с тремя кубарями в малиновых петлицах. Славка вылетел от этого старика в один миг.
Что? спросила Аля, уже все поняв.
Велел подрасти. Пехота, да еще старая, да еще в малых чинах. Злющий. И почему надо быть дылдой, чтобы попасть на фронт?
Рост больное место Славика, но и лет ему всего пятнадцать.
В военкомате не выгорело. Теперь повидать Натку и на трудовой фронт. Фронт для солидности, вообще что-то вроде фронта работ, как говорил когда-то Горька, побывав на стройке.
Электричка встала у платформы Царицына ни с места. Подождав, Аля подошла к дверям, выглянула. Кучка людей, растерянные, нерешительно топчутся возле человека в железнодорожной форме. Когда Аля подошла, он устало повторил:
Электричка пойдет назад часа через четыре.
Почему назад?
Он ткнул рукой в сторону Подольска и быстро ушел в помещение вокзальчика. Что он этим жестом хотел сказать? Четыре часа За это время она вполне дойдет до Щербинки, повидает Натку и обратно. Тут всего-то остановок пять.
Аля спустилась с платформы, прошла к шоссе и направилась в сторону Щербинки.
Ветер поднимал дорожную пыль, скреб лицо, злой, осенний. Прохладно, но не страшно, плюшевый жакетик и лыжные штаны не дадут замерзнуть. Новый беретик, правда, легковат, она подняла воротник. Шла свободно, легко представляя, как обрадуется Натка
Настораживала тишина и безлюдье, ни души на шоссе, всегда таком оживленном: машины, повозки, велосипедисты, кого тут не бывало раньше, когда они с ребятами мотались глазеть на остатки царицынского дворца. Аля услышала пыхтение паровоза. Обогнал, покатил в сторону Подольска, старый, черно-облупленный, он тянул за собой пять пригородных вагонов, таких легких, что они бегут, чуть не подпрыгивая. Знать бы! Она смотрела, как дым, взмыв из трубы к небу, пригибался ветром почти к крышам вагонов и падал за ними на землю, рассыпаясь темной легкой дымкой. Смотрела и старалась понять: чего не хватает в этой картине? Электрички? Да, если бы на месте паровозика была электричка Ба, нет же проводов! Медных проводов, по которым ток питал электричку. Вот куда тыкал рукой усталый железнодорожник. Провода сняли. Зачем? Неужели чтобы чтобы ими не воспользовались немцы?! Значит, они и вправду близко. Вот это она попала Назад! А Натка? Одна и, может, ничего не знает, там у нее глушь. Добраться до нее, и тогда назад, но уже вместе. На свою Малую Бронную. Там мама, там все свои. Все близко, знакомо все родное. И как хорошо, что у нее с Наткой есть Малая Бронная
Теперь поднажать на скорость. Аля прибавила шаг. Только не бежать, сразу выдохнешься. Где она? Справа какие-то дома, вроде село. Наверное, Бутово. А ноги уже не слушались, не хотели идти. Заставляла их переступать: надо, там Натка, никому, кроме нее, Али, не нужная. И она упорно шагала, уже не зная, быстро или по-черепашьи. Лицо горело, хотелось пить, и, несмотря на холодный день, жарко.
Лесок, голый, негустой Теперь опять домики, домики Поляна, за нею трехэтажка, другая. А людей нет, совершенно ни одного. Куда все подевались? Да туда, где ждут ее со Славиком и Зиной, на рытье окопов ушли. И тут же резанула мысль: Натка тоже на окопах! Вполне может быть. Так где же ее там искать! Ну и дела, ничего не смогла сообразить, рассчитать, бежала как на пожар. Спасательница Но уж теперь надо дойти до здравпункта, вот она, Щербинка. Ноги одеревенели, налились какой-то невероятной тяжестью. Поесть бы. Нет, только пить и упасть, отдохнуть, совсем немножко. Уже и спина, как приставленная, вот-вот отвалится. Когда-то Мачаня вздыхала:
Вы, девочки, не понимаете своего счастья. Здоровье это когда не чувствуешь, что у тебя есть спина. Не спина, а пружинящая легкость, вот это и есть молодость.
А ведь Мачаня права, спина теперь просто мешает, а раньше она ее не замечала. Слева березовая роща, вдали липы Теперь направо. Вон и кирпичное приземистое здание
Она не вошла, а просто ввалилась в белую дверь здравпункта, прямо на руки Натки. Та усадила Алю, стала разувать, ужасаясь:
Как же ты добралась? Электрички третий день не ходят. Неужели пешком? Все отсюда, а ты наоборот? Поближе к немцам?
Если ты немец, то да, поближе. Собирайся, я же за тобой.
Завтра вместе уедем, поезд раз в сутки на Москву идет, только утром.
А сейчас сколько?
Скоро два часа, обед, сейчас покормлю тебя.
Сколько же я шла? веки сами закрывали насеченные холодным ветром глаза.
Письма есть?
Игорь сам был, забежал на несколько минут. От Горьки ничего. Мачаня взяла из детдома Люську. А ты замуж собралась?
Натка засмеялась:
Я Мачане сказала, что сватают, а вот куда ни слова.
Разве сватают куда, а не за кого?
В санитарный поезд, медсестрой.
Слушай, встрепенулась Аля. Возьми меня санитаркой!
Поезд уже укомплектован, жду утверждения. И куда тебе, одуванчику? Там раненых таскать, на полки класть в вагонах, и вообще, ты не представляешь, что делает санитарка.
Я все буду, правда, правда!
Знаю. Но я покрепче, и то с трудом взяли медсестрой, а санитарами стараются брать мужчин.
И Натка за тем стариканом из военкомата! Только деликатнее: одуванчик. Натка ростом с нее, но крепкая, плотная, и Мачаней приучена к тяжелой работе, Натка и стирала, и мыла, даже дрова колола, а уж печки топить ее святая обязанность. А их две, в комнате Мачани и в «детской», разгороженной на два чулана, Горькин и Наткин. И все же обидно Аля лежала на кушетке, Натка собиралась чем-то смазать ей обветренное лицо, но, подойдя, увидела, что подружка, обидчиво поджав губы, отвернулась, глаза закрыла. Спит. И все же Натка осторожно смазала ей щеки, подбородок, лоб, Аля даже не шевельнулась.
Гу-ух-гух-гух, гух-гух-гу-ух Аля не могла понять во сне, откуда эти глухие раскаты? Где она? В Москве? Открыла глаза, вокруг все белое, чистое, а над нею склонилось румяное лицо Натки:
Выспалась?
Что это за стеной?
За стеной тихо, это к Серпухову фронт подкатился.
Накинув жакетки, они выскочили из дома. Стрельба стала явственнее, темное небо в стороне Подольска желто вспыхивало. Натка поежилась:
Ничего, кроме простуды, не выстоим. Берем по березке, и вытянула из кучи непиленых дров два тонких стволика в белой нежной кожурке, так и светящихся при вспышках артиллерийского огня. «Полешки» Натка засунула в еще не остывшую плиту кухни, и они весело вспыхнули.
Аля умывалась, причесывалась, а Натка поставила на стол большую кастрюлю гречневой каши:
Мне эту крупу один дядечка оставил, уезжал отсюда, а я ему руку подлечила, сильно поранил в погребе о железку какую-то, впотьмах не разглядел. Садись есть.
Глянув в зеркало, Аля сказала:
Ты настоящий медик, лицо в порядке, даже не щиплет, только вроде чуть загорела
Постучали в дверь. Аля замолчала, глядя на подругу:
Кто бы это?
Больной, наверное. Я приколола объявление у сельсовета, что здравпункт закрывается завтра, чтобы приходили, кому нужно. И крикнула: Открыто!
Дверь открылась, и на пороге встал лейтенант, красивый и суровый, как с плаката. Спросил вежливо:
Можно у вас солдатам обогреться?
Ой, конечно же! Проходите, кашу будем есть, чай пить, и Натка заторопилась, поставила тарелки, вывалила на стол все ложки: Сколько вас?
Четверо, лейтенант перевернул белый здравпунктовский табурет набок, поставил у топки, расстегнул шинель и сел, забыв снять фуражку. Когда вошли остальные, лейтенант поднял на них большие пасмурные глаза и коротко приказал:
Сушитесь, повернулся к топке, поправил березки и уставился в огонь, сполохи которого метались по его неподвижному, словно отчеканенному, лицу.
Солдаты поздоровались, стали раздеваться, потом и разувать сапоги. Облепили плиту портянками, сразу стало душно.
Самый старший, низкорослый, плешивый дядечка, в котором ничего не было военного, кроме гимнастерки, потянул толстым носом:
Каша душа наша.
Садитесь, садитесь, всем хватит. Натка засмущалась: Без масла вот.
Молодой высокий солдат блеснул озорными глазами:
А мы зачем? И стал доставать из объемистого сидора, видно, одного на всех, консервы, сахар и квадратные ржаные сухари с чудесным запахом тмина.
Полна тарелка нарезанной кубиками тушенки, розовой, аппетитной, каша парит, и чай из листьев посушенной Наткой липы уже в стаканах и чашках.
Начали есть, а лейтенант никак от печки не оторвется. Натка положила в тарелку каши, тушенки, сбоку пристроила сухарь, ложку, в другой руке чашка чаю, подошла к лейтенанту, но он отстранился.
Он ранен? спросила Натка у пожилого солдата. Я медсестра, помогу.
Нет. Горюет Политрука убило, и остальные полегли. От нашей роты всего нас и осталось Прислали на переформирование.
Поев, солдаты помоложе закурили, старший же свернулся прямо на полу у печки и сразу заснул.
Дядечка, перейдите на кровать, тронула его за плечо Натка, он не отозвался.
Пусть здесь, каждая минута сна дороже перины, сухо сказал лейтенант.
Аля сейчас же предложила:
Так и вы прилягте, и остальным место найдется.
Не могу спать после боя, и лейтенант опять поправил березки.
За убранным девушками столом остались двое, тот молодой, быстроглазый солдат, закуривший папиросу, и толстый темнолицый человек. Этот курил жадно, как и ел, но и съел немного, и папиросу до половины только скурил. Он, а за ним и девушки, слушали молодого солдата:
Бьет по нас из орудий, гад. Мы отплевываемся огоньком винтовочным, а он уже танки гонит. Взбежали мы на бугор и катмя к речонке. Обрыв нас скрыл. Только слышим, танк на него взбирается, рухнет на нас, передавит к матери! Ищем плавсредства, речонка между каменных ребер зажата, узкая, мелкая, да только, глядим, густая в ней вода, не переплыть, не перейти солдат вскочил, глаза заблестели, руками трясет: Полна речушка, братья наши пострелянные в ней, теснятся, как лесины на сплаве! Вода бурая, кровушкой разведена! А в излучине, он повел рукой и глазами к только ему видимому, затор, скопление убитых, один солдатик, как есть, стоймя, качается, вытолкнуло! На длинной шее солдата задергался кадык: Век не забуду. Он сел, стукнул по колену стиснутым кулаком.
Перешли? спросил толстый.
Бродом в кровушку братьев своих окунулись
Да, у страха глаза велики.
А ты его видел, страх этот, боров медицинский скрипнул зубами молодой.
Да, я в плену был.
Отъелся там, старый хрыч, тебя бы с нами на передок, а не тут кашу трескать.
Старый? Мне двадцать восемь, смотри, и ткнул себя в темную, пухлую щеку, от пальца осталась глубокая вмятина. Отек. Нас не кормили, а главное, без воды держали, почки сдали.
Ну как же это тебе удалось освободиться? все же недоверчиво спросил быстроглазый.
Я врач, а у немцев конвой отравился окороком, на вид хорош, а уже не годился. Другого врача не было, привели меня. Назначил лечение, а они сперва его на мне проверили Зато узнал, что больна половина охраны. Сколотил кулак, прорвались, теперь к вам, а у вас переформирование.
Ага, врачом в роту? усмехнулся молодой солдат.
А Медбратом для начала, проверка, усмехнулся и врач.
С полу привстал старый солдатик, протянул руку за папиросой, приняв ее от врача уже зажженной, затянулся и попенял:
Гляньте на девчушку, служивые, обмерла от ваших баек, и кивнул на Алю.
В дверь без стука вошел молодой солдат, что-то коротко и тихо сказал лейтенанту, тот кивнул быстроглазому.
Подъем! гаркнул быстроглазый, и стал натягивать шинель.
Пожилой солдат, сидя на полу, аккуратно накручивал портянки:
Высохли ко времени, теперь ноге тепло за фрицами бечь.
Девушки вышли проводить гостей. Луна, круглая, чистая, заливала поселок неживым, каким-то алюминиевым, светом. Под ногами погромыхивала задубевшая от ночного морозца земля. Вдали гудели, слившись, залпы артиллерии, висело сплошное зарево огня
Эх, поцеловать бы вздохнул молодой рассказчик, приобнимая Натку, и та постеснялась высвободиться, на передовую же идет солдат
Отставить! резко приказал солдату лейтенант, и тот послушно отпустил Натку. Спасибо вам, девушки!
Да за что же? искренне удивилась Натка.
За тепло.
Старый солдат обернулся, потряс рукой не унывайте, девчатки Остальные не обернулись. Ушли.
Почему они говорили о прошлых боях, а о последнем ни слова? удивилась, подумав, Натка.
Наверное, им еще страшно, не пришли в себя.
Я первый раз встретила людей, которые прямо из боя. Надо было самим спросить. Нам читали немного психиатрию, человеку надо выговориться, тогда легче.
Они стояли, обнявшись, напуганные, беспомощные.
Понимаешь, Нат, так я хотела поцеловать Игоря! Он был ну совсем не в себе, тоже из боя, шалый какой-то, но подумала: он такого навидался, а я со своим дурацким поцелуем, стыдно же. А этот солдат хотел тебя поцеловать, значит, ему это было нужно?
Наверное. Но лейтенант не разрешил.
Подумал, что тебе неприятно, ты так поежилась.
Дуры мы с тобой, ничего-то не знаем, надо, не надо, заключила Натка. Холод какой, и эта неживая луна Пойдем домой.
21
Сидели за столом, под кругом света, падающего неярко из-под абажура, молчали. Нюрка не выдержала:
Пална, иль ты не мать? Куда девку гонишь. Там же холод, и работа землю ворочать.
Вместо ответа Анастасия Павловна прочитала, расправив газету:
«Постановление Госкомитета обороны. Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на сто сто двадцать километров западнее Москвы, поручена генералу армии товарищу Жукову И, как-то растерянно посмотрев на дочь и Нюрку с Машей, стала читать только главное: С двадцатого октября тысяча девятьсот сорок первого года осадное положение Воспретить всякое движение отдельных лиц и транспорта с двенадцати ночи до пяти утра» Подпись: Сталин. И мама опять грустно посмотрела поверх газеты на Алю.
Мам, ну что ты? Я постараюсь вырваться, повидаемся, ты только обещай не болеть.
Дошло, Пална, куда дите толкаешь? упрекнула Нюрка, впрочем, довольная своей прозорливостью.
Нюра, Нюра, я бы сама пошла, да уж куда мне. Кто же поможет Москве, если все попрячутся? Фашисты идут не с подарками.
Дверь распахнулась, и на пороге встал Славик: кепка на затылке, разрумянился, веселый:
Эй, гражданка, крикнул он Але. Вас ждет трудфронт!
Уж и не знаю, кого из вас просить за кем приглядывать? вздохнула мама, складывая газету.
Не волнуйтесь, Настась Пална, я с ребятами еду, выглянула из-за спины Славика Зина.
Вот утешила, у меня от сердца отлегло, спасибо, Зинуша, в голосе мамы подрагивали слезы.
Славика под контроль и Алю не оставлю, обнадежила Зина, а теперь, Славочка, пошли, надо готовиться, помыться, прибрать, что с собой взять.
Чтоб в пять утра как штык! приказал Славик Але.
Маленькой, сильной рукой Зина повернула его в прихожую: