Славик лежал на земле, вскинув руки над головой, словно командуя: «Огонь!» А его обнаженные светлые кудряшки темны, темно и лицо; голубые, широко раскрытые глаза почему-то серые Это же все пыль! Почему он не сморгнет ее с глаз-то? Но эта мысль мелькнула где-то на втором плане, а главное стало понятно, наверное, сразу, из молчаливой неподвижности Паны и Зины.
Аля напряженно смотрела и смотрела Черная глубина траншеи, клонящаяся все ниже фигурка Зины, неподвижная Пана, вскинувший руку Славик, его запыленные огромные глаза все слилось в одно с небом, которое ринулось на нее вместе с нестерпимой тоской и болью, расползающейся от ее левой руки к сердцу и мозгу. Ринулось и накрыло темнотой.
28
В больнице врач сказал, закончив недолгую операцию:
Осколок удалили, выздоравливай.
Она шевельнула губами: «Спасибо», но голоса не было. Стягивая с лысины белую шапочку, врач подбодрил:
Сил на слова не хватает? Крови много потеряла, наверстаешь, не горюй, и улыбнулся беззубо, совсем старенький, наверное, с пенсии вернули, как того вагоновожатого, центровавшего трамвай в день отъезда на трудфронт.
Положили Алю в коридоре, палаты забиты тяжелобольными и ранеными из гражданских.
Принесли ужин. Она не притронулась к синеватой манной каше. Не могла есть, измученная болью, еще не пришла в себя от навалившейся беды.
К ней наклонился тощий пожилой мужчина с соседней койки:
Не будешь кашку? Давай мне.
Он и рыхлая женщина с третьей койки ели, постукивая ложками об алюминиевые миски, громко прихлебывали чай. Женщина ворчала:
Иль за тобой гонются? Набил за обе щеки, как обезьяна в зоопарке, прости господи.
Ты, соседка, не ругайся, а вникни. Мать, бывало, поставит миску толченой картохи, а мы, пятеро, загребаем наперегонки, кто успел, тот и съел. Только хлеб жевали спокойно, у каждого свой кусок.
Поев, они умолкли. Теперь слышалось шарканье подошв, стук каблуков, нянечки и сестры бегали по палатам, что-то доделывали к ночи. Но вот и они утихомирились, и Аля опять услышала слабый тенорок тощего мужчины:
Я, к примеру, с язвой тут маюсь, а ты чего?
Вспоминать тошно, голос женщины дрогнул. Фашист поганый зажигалку прямо на ногу сбросил, зашибло и обожгло, и была-то в затишке, под аркой дома, а вот нашла судьбина.
Если кость в целости, заживет, обнадежил мужик.
Знамо дело, а обидно. Сколько я гимнастерок пошила бы за это время на своей швейной фабрике! Да что я, вон девка молоденькая как жить будет калекой? Это мужику можно без руки, завсегда подругу найдет, бабы жалостливые.
Так, так и то, сроду не видал, чтоб у кого безрукая или безногая жена была.
Мужики балованные, никакого понятия.
Не трожь мужика, он геройский на сейный момент, защитник.
Затихли и они. Аля смотрела на синюю лампочку под потолком коридора, чувствуя, как горяча набухшая рука. Неужели эта рука не будет прежней? Замужества, женитьбы все это пустяки, но работать без руки А врач сказал «выздоравливай».
Смутно, как сквозь пелену, вспомнился Яша, перетянувший ее руку прямо поверх рукава жакетки своим брючным ремешком. А сидя в кабине, она увидела свою кисть левой руки красная, как в перчатке. Кровь? Подумалось об этом как-то вяло, почти безразлично. Машину трясло, боль приливала с каждым толчком.
Помнилось, как Яша вытягивал ее из кабины. Над бортом полуторки виднелась голова в грязном пуховом платке, но Зина даже не повернулась, не взглянула на Алю. И как же ей было смотреть, когда на дне кузова возле нее лежал Славик Убитый Славик.
Знает ли о ней, Але, мама? Конечно, знает. Ведь Славика привезли на Малую Бронную. Если мама была не на работе, то Яша или Зина все рассказали ей.
Славик. Ее дружок по детству, по заводу, по трудфронту. Сосед, почти родной. Был и нет. И никогда она его больше не увидит. Какое страшное слово никогда. Рвался к опасности, на фронт, а убило почти в Москве. Может, правильно называется трудовой ф р о н т? Всего и разницы, что трудовики безоружны. Нет, это не так. На фронте бои, атаки, рукопашная. А у них на окопах всего-то бомбежка и обстрел, как и в Москве. Всего а Славика нет. И почему именно он? А, к примеру, не тот дед в зеленой шляпе? Но и у него семья, вон какой начищенный, рубашка белейшая. Жена, дети, внуки, любящие и любимые. Он им нужен, может, он их опора. А Славика не любили? Да Зина за него душу отдавала, мать, отец, и все во дворе его любили, такой ясноглазый, веселый, честный мальчик. Ценность каждой жизни не измерить. Кто нужнее, кто любимее? Кого можно убить, кого нет? Лучше никого. Лучше без войны. Лучше мир. Так ведь за мир они и воюют! И умирают. Заколдованный круг.
И что такое смерть? Али она до этого не коснулась. Когда умер отец, Алю срочно увезли к знакомым. Позже мама ей сказала:
Ребенку не место на похоронах, помни его живого.
И она помнила живого, чуть насмешливого, любящего отца.
Пашка? Он погиб, его нет, но и он живым остался в ее глазах. Постарела Вера Петровна, рос Пашутка, а Пашка так и остался призывником в хлопчатобумажном военном костюме, маловатом на его длинную фигуру, таким, каким она его видела в последний раз. Последний. И навсегда таким останется. И папа не будет сгорбленным и седым. А Славик никогда не перерастет ее, Алю, будет кудрявым, голубоглазым, задиристым до до конца ее дней. Все будут до ее собственной смерти такими, какими она их видела в последний раз.
Мертвого человека до этого она помнит только в гробу, в церкви на Малой Бронной, когда они, ребятня, на спор целовали бумажку на лбу с непонятной надписью: «Со святыми упокой». Тогда соскользнувшие с бумажки губы брезгливо ощутили холод сероватого лба. Но этот мертвый человек был ей никто, она больше не желала его видеть. А если ребята вспоминали тот случай, ее знобило от неведомого, к чему случайно прикоснулась.
Тогда знобило, а теперь что? Ведь не чужой умер, а Славик. Алю обдало холодом. Славик теперь ничего не знает, не чувствует ни страха, ни боли, ни того, что происходит вокруг. Ему безразлично, что станет с его мамой, отцом, как нестерпимо Зине, как вот сейчас у Али сдавливает горло и что-то твердое и большое заполняет грудь. Смерть сняла со Славика все заботы и желания, он не рвется на фронт, не думает ни о войне, ни о своем росте: ни о чем!
Почему не к ней, Але, пришла эта неумолимая смерть? Или это судьба, о которой только что говорила тетка с «уроненной» на ногу зажигалкой? Как хорошо не знать, как это ужасно видеть мертвым близкого человека. И не надо умирать тысячу раз за маму, за Натку, за Горьку, за единственного совсем близкого друга, настоящего друга Игоря. Легче самой умереть.
Умереть, возможно, и легко, но ждать смерти невыносимо. Вот это захватывающее чувство в груди да это и есть страх. Страх смерти. Он забирал ее всю, без остатка, наваливаясь все плотнее, не давая ни о чем больше думать, туманя мозг.
Неужели все переживают такое? За кого ей страшно? За любимых и близких? Да. Но это не все. И за себя. Да, да! Не дышать, не видеть, не знать, не понимать, не б ы т ь! Из-за этого сбежали Барин с Нинкой, бросив на керосинке борщ Из-за страха удирали люди из Москвы шестнадцатого октября, вися на трамваях.
А как же на фронте? Все вожмутся в землю, замрут? Но они этого не делают, снова и снова идут на врага. Не боятся? Этого не может быть. Страх в каждом. Пока смерть не обдала ее, Алю, своим холодом, своей необратимостью, Аля тоже думала о страхе за себя как о выдумке. Зато теперь поняла: страх есть. Но кто-то не умеет с ним справиться, бежит. А другие пересиливают это могучее, беспощадное чувство. И ей надо пересилить страх. Но как? Так и видишь распахнутые, припорошенные земляной пылью глаза Славика Просто думать не о себе, не о смерти, а о других, о маме, например. Вот ей сейчас страшно, она же не знает точно, жива ли Аля Комендантский час, в больницу не пропустят, осадное положение, строго
Не уснешь? спросила, наклоняясь к Але медсестра. Болит рана? Выпей порошочек.
Выпив, Аля с благодарностью подумала о Натке, вот так же следит за ранеными в своем санитарном поезде, кому не спится, кому больно, ласковая, славная.
Спасибо, сестричка.
Я тебе, маленькая, в мамы гожусь
В сон Аля ушла медленно и беспокойно, мешала рука, такая огромная, огненная. Все же порошок подействовал, уснула. И увидела
Синяя равнина, предвечерняя, гладкая, снежная Она с Игорем медленно идет по насту. Они держатся за руки. Он в командирской шинели и шапке, она в своем синеньком пальто и таком же беретике. Идут долго, молча. И кругом абсолютная тишина. И вдруг они оба разом проваливаются. В квадратную глубокую снежную яму. Она тоже искристо-бело-синяя, но по углам прозрачно-черные тени. Игорь подставляет Але колено, она ставит на него ногу. Потом он подставляет руку, и она выбирается опять на ровно-снежное место. И все без единого слова. Она снова идет по равнине, в сизых сумерках, в надвигающуюся ночную мглу, прекрасно зная, что Игорь остался в снежной яме и что она ничего не в силах для него сделать. И стало ей невыразимо одиноко, но в черном уже небе замерцали три крохотные звездочки. И она заплакала от случившегося, от бессилия, горя и от вида этих приветливых крохотных звездочек.
Так, всхлипывая, и проснулась. Лежала с закрытыми глазами, и сон этот, со снегом и звездочками, не уходил, не забывался. Ей стало опять страшно, и она открыла глаза. А рядом мама! Даже не поверилось.
Выспалась? улыбнулась мама, А ну, пошевели пальцами!
Аля согнула и разогнула торчащие из бинтов пальцы.
Все в порядке, успокоилась мама. Теперь обедать, я все принесла.
Как обедать?
Завтрак проспала, уже и обед у других тут кончился, посмеивалась мама, раскладывая на салфетке хлеб, ложку, вилку и раскрывая маленькую кастрюльку, из которой так и дохнуло тушеным мясом.
А ты?
Неудобно есть здоровому в больнице, понизила голос мама.
Поев, Аля внимательно смотрела на маму. Та погладила дочь по немытым волосам:
Ничего не поделаешь, доченька, кто ж мог подумать?
Это она о Славике И Аля смолчала, спрашивать бередить раны себе и маме.
Вставай, попробуем дойти в ванную, там все приготовлено.
Идти было трудно, Алю шатало, хотя чувствовала ноги целы.
Мама сама ее мыла, стараясь не забрызгать повязку на левой руке. Стыдясь, Аля говорила:
Как маленькую моешь
Ты для меня всегда будешь ребенком.
Уловив мамин напряженный взгляд, Аля решила не рассказывать свой сон, напугается, он и вправду тяжелый.
Устроив Алю на прежнем месте в коридоре, мама сказала:
Пойду тебя отпрашивать у врачей.
Нечего спрашивать, почему: в больнице, наверное, и всегда не мед, а теперь и вовсе. Лежать не хотелось, только села, а к ней возвращается мама, и не одна, с Яшей.
Ну, героинечка, врач отпускает тебя под нашу авторитетную ответственность, присел Яша перед нею на корточки.
Ласково, почти не касаясь, погладил по забинтованной руке, и Аля увидела в его стоячей шевелюре седину.
Что это? невольно вырвалось у нее.
Яша печально улыбнулся:
Метинка, чтоб не потерялся.
Аля провела пальцем по седой прядке, уходящей от узкого лба вбок, и тихо спросила:
А остальные целы? Все-все?
Все, ласточка, все, слава богу. И, вскочив на тонкие ноги все в тех же хромовых сапогах, заторопил: Поехали!
Он закутал Алю в ватное, принесенное мамой одеяло, повел на улицу. Вышла, путаясь ногами в толстом одеяле, вдохнула свежего, холодного воздуха, приободрилась.
И опять Яша усаживал Алю в кабину полуторки, спрашивая у мамы ключи.
А ты, мам?
Поезжайте, я скоро.
Вскочив в кузов, Яша постучал по крыше кабины.
Постоянный шофер этой полуторки не отрывал глаз от дороги, хмуро сосал самокрутку. Аля догадалась:
На Ваганьковском похоронили Славика.
Все как положено, неопределенно ответил он, но это была неопределенность утверждения.
Наверное, где-то близко от могилки отца И, представив голое, безлюдное кладбище, Аля сжалась.
Свернули на Малую Бронную. Пустая, тихая, бессолнечная. Печальная. И все же к сердцу прилило тепло: цела, живет ее бомбоупорная улица.
Здравствуй, Малая Бронная.
29
Аленька!
Натка! Ты? Приехала
Она, Натка, кто ж еще? Но какая? В шинели, ушанке чуть набекрень. И такое спокойствие, былой робости как не бывало. А взгляд само внимание, будто только о тебе и думает, о тебе все ее заботы.
Это ты возле раненых такая стала?
Какая? и смеется.
Уверенная.
Я же от ига освободилась, Мачаниного. Вот и стала сама собой.
И смеется Натка по-новому, понимая, что смех ее хорош: ласково-воркующий, и зубы такие, что не стыдно блеснуть ими в улыбке.
Где была?
Взяли раненых в госпитале у линии фронта. Сколько боли, горя А мужчины, ну прямо дети, от боли на стену лезут, а поохаешь над таким, и затихает. Самое же страшное здоровые, сильные, а то без ноги, то без руки, иные и вовсе плохие. А им же дальше жить надо. Ночью другой раз не вагон, а сплошной стон, ругань, команды, маму зовут. Страшно, сердца не хватает выносить такое, а куда ж уйдешь, как их оставить?
Помолчали, Аля ждала. Натка снова заговорила:
Так всего этого фашистам мало, они наш поезд с красными крестами бомбили. Он сейчас такой обшарпанный, закопченный, во вмятинах, окна фанерой забили. Теперь наскоро ремонтируют, а я вот домой. Вначале было тяжело, дышать трудно, кровь, гной, пот, судна Привыкла, раненым еще тяжелее. Я выбегу, отдышусь в тамбуре, а они только куревом запахи отгоняют, но ведь не спасешься никаким табаком. Им же еще и боль ко всему этому, еще и жизнь сломанная, неизвестно, как примут жены, о невестах уже и говорить нечего, в них часто не верят. Больше не могу. Давай о тебе. Почему руку на перевязи держишь?
Попала под бомбежку.
Три слова от всего пережитого. Не распространяться же о своих ахах-страхах, Натка не такое повидала. Да и стыдно после гибели Славика, когда на фронтах такие бои, раненых эшелоны, братские могилы Всего не перечтешь, бед и горя. А ей что, тыкать людям свой осколочек, вынутый врачом из руки? Вот о Славике:
Понимаешь, Славик все хотел попасть на фронт, мы с ним решили поступать на курсы радистов. Ему, конечно, не терпелось в настоящий бой, но до восемнадцати еще три года. И, как он говорил, погибнуть, так с музыкой, потянуть за собой с десяток фашистов. А он без музыки. Так, ни за что.
Он романтик, наш Славик. Не верится и о Пашке тоже.
Натка смахивала слезы, а они все текли продолговатыми капельками по побледневшим щекам. Капли В памяти всплыли далеко вверху отделившиеся от брюха самолета капли бомб, но те были черными.
Что с тобой? тронула Натка плечо Али.
Вспомнила тот день может, Славик один шаг не сделал к жизни, я же звала, он шел за мной. Или нас вместе? Меня задело, а его совсем. Куда попало, не знаю, спрашивать у Зины боюсь, но крови будто не было, да ведь все засыпало землей. Славика я видела, а о Пашке тоже не верится, не видела его неживым. Так страшно лежал передо мной Славик, и уже его не было.
Натка все плакала, а Аля завидовала: наверное, так легче. Вот она вытерла слезы, спросила, виновато моргая:
Письма есть?
Ни от кого.
Пусть не пишут, только бы живые
Вошла мама, за нею Нюрка с Машей, все в пальто, платках.
Наточка, здравствуй! так и просияла мама. Вот радость.
Еще бы не радость, Натка жива! Как мама не слегла после гибели Славика? Надо было выхаживать дочь, это придало ей сил.
Ничего не спрашиваю, замахала мама на поднявшуюся к ней навстречу Натку. Главное, жива, цела, она поцеловала Натку, прижала к себе. Может, пойдешь с нами? В кинохронику на Тверской, парад смотреть.
Да, успеваю, увольнительная до вечера, конечно же, я с вами. Потом раненым расскажу, им это лучше лекарств, как воздух.
Аля смотрела, как целуют Натку Маша и Нюрка. Раньше у них к Натке никакой особой нежности не замечалось, а вот она с фронта, и вдвое дороже им стала.
Когда проходили мимо дверей первого номера, Натка вздохнула:
Где Мачаню носит? Да еще с ребенком. Я Люську так и не видела.
Небось отоваривать карточки потащила Люську, с детьми без очереди, заметила Нюрка.
Вот и взяла бы дите, посоветовала Маша. Пригодилось бы во всех отношениях, своего-то не ждать, а так кормилец будет.
Сама прокормлюсь, а ребенок в такое время несподручен мне. Замиримся, может, и возьму.
Замиряться она собралась! возмутилась Маша. Победим.