Увы, Москва в осадном положении, если и подвезут, то утром.
Старик был щуплый, небольшой, даже в халате, натянутом на пальто, не казался полным. Кивнув, Аля вышла из аптеки. Побежала обратно и вдруг как споткнулась о мысль: с чем же к маме возвращаться?
Ваши документы?
Она подняла глаза: патруль. Старик в аптеке сказал же о комендантском часе теперь задержат, а мама там ждет.
Аля протянула бумажку, один из солдат подсветил фонариком и прочитал вслух.
Рецепт. Кислород. Кто болен?
Мама, шестидесяти лет, и ее вдруг обожгло: там, на Горького, не дали кислород, потому что мама немолодая.
Пошли! И патрульные повернули на улицу Горького.
Все так же слабо мерцал синий свет за стеклом двери аптеки у площади Пушкина. Солдат загрохотал прикладом ружья в низ двери.
Чего надо?
Патруль. Кислород есть?
Минут пять как отдала последние подушки, можете проверить. И, прильнув к двери, фигура лязгнула задвижкой, отворила дверь, и патрульные, и Аля поняли: фигура говорит на сей раз правду.
Где еще можно взять? спросил один из солдат.
До утра нигде.
Утром выдадите этой девушке беспрекословно.
Засов опять лязгнул, фигура уплыла. Никого и ничего.
Утром, сказал солдат Але, она кивнула и побежала возле домов к Никитским воротам.
В висках билось: кислород, кислород Столько воздуха в Москве, чистого, морозного, а маме его не хватает. Сколько лет А у этой фигуры нет мамы? Ей бы тоже фигура не дала кислород? Ни совести, ни сердца Может, деньги надо было дать? Поздно, да и нет у них с мамой денег.
Цок, цок, цок что это? Ой, это же ее собственные шаги. Каблучками по мерзлому тротуару без стука не пробежишь. Все кругом мерзлое и ноги заледенелые, забыла переобуться в бурки, как была, в старых туфлишках, так и помчалась. И все без толку. Остановилась в своей узкой, темной улице перед воротами, чувствуя себя песчинкой, беспомощной и крошечной, запавшей в земную складку под названием Малая Бронная.
В полутьме кто-то накинул на абажур полотенце, Аля разглядела Зину возле постели мамы. Стоит на коленках, смотрит куда-то в угол и сквозь ее хрип бормочет быстро и жалобно. Зина молилась. Она со дня гибели Славика все молилась и молилась.
Услыхав Алю, Зина встала, спросила:
Нету кислорода?
Не дали нарочно не дали. И Аля закусила губу, чтобы не крикнуть, не заругаться, шуметь нельзя, маме покой нужен.
Ты, если что, прибеги ко мне, и Зина тихонько вышла.
Поправив маме одеяло, Аля села рядом на низеньком креслице, не зная, что еще можно сделать. Ждать утра, тогда бежать за кислородом. Придет Горбатова настанет день, и маме полегчает.
В уютном, мягком мамином креслице Аля пригрелась и незаметно для себя задремала под однообразные, тягучие вдохи и длинные, со свистом, выдохи мамы. Ей приснился паровоз, черный, со свистом выпускающий струи пара, он стоял, набирая сил для дальней поездки.
Очнулась она от тишины. Все молчит: комната, Малая Бронная, Москва Люди окунулись в самый крепкий сон, на часах половина пятого. Отдыхают люди, телом, душой, все забыв, уйдя от забот. Вон и мама крепко уснула, дышит неслышно, совсем, как раньше.
Встав на занемевшие ноги, Аля наклонилась над мамой. Ни дуновения, ни звука. Мама не дышала. Прислонилась щекой к маминому лбу теплый. Взяла за руку, а пальцы уже ледяные.
Мама! Мамочка! звала Аля, понимая, что напрасно. Выбежала, застучала к Нюрке. Та высунула лохматую голову:
Ты чего?
Нюра, мама не дышит
По-мужски сильной рукой Нюрка схватила Алю за платье на груди и, втянув в комнату, сейчас же повернула в замке ключ.
Ложись со мной, вместе жарче.
Говорю же, мама там
Утром, все утром, перебила ее Нюрка. Я покойников страсть боюсь.
Пусти, она же одна там!
Ей теперь ничего не надо, а ты навек с этим страхом останешься.
Мама говорит, надо живых бояться, а мертвые ничего не сделают, вырвалась Аля из Нюркиных рук, нащупывая ключ.
И хорошего с покойничками мало, в темноте застонали под Нюркой старые пружины.
Аля постучала к Зине, открыла дверь. Та, увидев лицо Али, сказала, смиренно перекрестившись:
Померла? Царство ей небесное Хорошо померла, легко.
Как это?
Не знала о своем конце. Иль ты не видела? Она без памяти стала, еще до прихода Горбатовой, потому я и побежала, в надежде на врача, а все в руке божьей Значит, не поняла ты? И хорошо, а то вся испереживалась бы от страха, а пуще от бессилия. Оно, бессилие-то, больше всего гнетет человека, вот и припадешь ко всеблагому, всемогущему И опять Зина перекрестилась. Ты посиди у меня, здесь тепло, а к маме тебе сейчас никак нельзя, вот сделаю что полагается, кликну.
Аля сидела на стуле в кухне и не мигая смотрела на лампочку. Видела каждый ее волосок, красноватую яркость и только. В голове пусто. Сколько так просидела? Явилась Зина:
Пошли.
На улице, оказывается, светло. И в их комнате все окна отшторены. Мама лежит на хорошо прибранной кровати, в сиреневом платье, с туго подвязанной черной косынкой на голове. Волосы гладко зачесаны, руки сложены на груди, ноги прикрывает вышитое полотнище, по серому полю бордовые цветы, мама его на диван приготовила.
Лицо чистое, белое, глаза смежены, углы губ чуть опущены. Аля вцепилась в спинку кровати, стояла в ногах мамы, никого не видя, ощущая, как холод от маминых рук, которые она держала в своих всего час назад, перешел в нее, вполз в руки и ноги, в голову, в сердце
Вот когда характер человека виден, сказала Мачаня. После смерти. Видите, какое лицо? Гордое.
Да, покойница никогда не жаловалась, это так, согласилась Вера Петровна. И не ссорилась, мирный человек.
И справедливая, всхлипнула Нюрка.
Жаль-то как Славика она привечала Игорька, Наточку, тебя, Егорушка, плакала Зина.
Да, это уж да, сдавленно сказал Горька и встрепенулся: Куда ехать, что надо, я готов.
Странно, Аля всех слышала отчетливо, но никого не видела. Будто красное марево перед глазами, а в нем светлое пятно маминого лица.
Девчонка-то вся горит! вскрикнула Нюрка. Пойдем, ляжешь у меня, Алевтинушка, там тепло. Надо же, все еще в туфельках, а они дырявые
Нет, нет! закричала Аля. Там мама погибла
Ну-ну, лучше ко мне. И Зина обняла Алю за талию, повела к себе, уложила на, постель Славика. Прибежала Мачаня, сунула Але в рот таблетки:
Аспирин, запей водичкой, усни, и уже не для Али: Я и снотворное ей дала. Алечка, где у вас карточки продуктовые, за копку могилки берут только хлебом.
В ящике тумбочки еле выговорила Аля.
36
Красное марево сгущалось, темнело, становилось черным, и Аля глубоко погрузилась в него. Из темноты появилось мамино белое лицо, строгое, чужое, но такое знакомое, нужное:
Вырастила тебя, спокойна. И обо мне не волнуйся. Меня теперь ничто не касается. Не испугает бомбежка, не обрадует письмо. Никто не обидит и не утешит. Не заболит сердце. Ничего не будет. И никого. А ты сама справляйся со всеми хлопотами, заботами, горем, радостями. Дели их с другими, а меня, любившую тебя больше всех, теперь это не касается.
Да, да, ответила маме Аля. Я теперь одна. Совсем одна, но для чего справляться со всем, для чего жить? И Аля открыла глаза.
Возле нее стояла на коленях Зина. Как тогда, рядом с мамой, и бормотала молитвы Нет, теперь ничего не изменишь, не поправишь.
Проснулась? ласково спросила Зина. Пошли, помянем твою маму, по русскому обычаю.
В их комнате накрыт стол: хлеб, картошка, соленые огурцы, чай и шоколадка посредине, рядом с бутылкой вина. Кто-то взвыл:
Ой-о-о!
Нюра, ну зачем же так? досадовала Мачаня, ставя рюмки.
Нюрка каталась черноволосой головой по краю накрытой пикейным одеялом постели мамы, одетая, в валенках, только платок стянула и пыталась утирать слезы.
Страшно-о на кладбище. Могила вся мерзлая-а, кругом кресты-ы, страшно-о
Алю напугаешь, а мы и без тебя все видели, сказала Зина.
Она о себе, о своей жизни убивается. Вера Петровна подошла к Нюрке, приказала тихо и строго: Прекрати.
И нет, нет, нет! подняла Нюрка побагровевшее, зареванное лицо. Война же! Кабы не она, у Палны сердце б выдюжило, Пашка живой был, Горька не с перебитой ногой, и мы бы не умирали за своих мужиков страхом. Всех мне жаль, всех! А уж Алевтину всех жальчее, мать родная душа, поймет, обережет, поможет А теперь она сиротинушка-а Ладно, выпьем за упокой души. И первой села за стол.
Возимся с этой лошадью, а девчонка занемела от горя, всполошилась Зина. Может, каплю водки ей?
Аля отрицательно покачала головой, взяла со стола шоколадку и отдала не сводившей с нее глаз Люське. Та обрадованно закивала, развернула и быстро сунула всю маленькую шоколадку в рот. Мачаня не успела перехватить и смотрела сердито-предостерегающе.
Они живут, едят, пьют, сердятся, жалеют, а что делать ей? Але?
Тяжелый, пустой, невыносимый день. И сколько еще таких? Зачем?
Опустошение и скованность. Ничего не хочется, ничего не надо. Третий день Аля дома, об учебе и не вспомнила. Не то чтобы забыла, но ненужной казалась эта учеба.
Аля слышала знакомые шаги. Вот просеменила Мачаня, постучала легонько. Через время мягкая поступь Нюрки, потом короткие шажки Зины. Никому не открывала. Они переговаривались, когда встречались у ее дверей:
На учебе, авторитетно утверждала Нюрка.
Вот и слава богу, отвечала Зина.
И все затихало. Аля разогревала кипяток, варила клецки. Хлеба не было, карточки отдали копальщикам могилы, поэтому можно сидеть, никуда не выходя незачем.
В голове было смутно. Жизнь, смерть, мама а хоронили ее без нее, Али, и это мучило. Заболела, говорили ей тогда. Может быть, но не разболелась, выстояла, а все мама, она поехала в деревню менять вещи на продукты. Очень это помогло дочери, а сама мама Лучше не думать ни о чем.
В дверь давно стучали, Аля не обращала внимания, привыкла уже.
Аля, открой, это я! крикнула Натка.
Да, только Натка могла не поверить, что Аля ушла. И Аля открыла. Натка вошла, поцеловала ее, сняла шапку, шинель и сразу взялась хозяйничать. Согрела воды на керосинке, притащила корыто и за стирку. Все мамино белье выстирала, развесила на чердаке, вернулась, вымыла полы. Нашла сковородку, достала из своей противогазной сумки банку тушенки, разжарила:
Давай есть, и потопаем.
Аля не спрашивала, куда, не все ли равно? Поели. Натка залезла в гардероб, что-то искала. Велела одеться, сама тоже шинель, шапку вмиг натянула:
Вот и хорошо, закрывай дверь.
По Большой Бронной, на Палаши. Палаши тут баня. Точно, Натка привела её в баню! И надо же так подгадать: сегодня у бани рабочий день, а вообще-то она открывалась редко, когда был уголь. Мама ходила с Алей сюда охотнее, вода мягче, ну а если закрыто в Черныши, за Леонтьевский переулок. Теперь сюда ходили не просто мыться, а и отогреться.
И все равно баня почти пуста, Москва обезлюдела.
Натка, как в доброе довоенное время, взяла четыре шайки, две им под ноги, две для мытья. Сели поближе к кранам и душу. Уже моясь, Натка заговорила:
Подруженька, нельзя так, живи. Я ведь маму потеряла в детстве, и тетю Настю любила как родную. Все понимаю.
Любила Аля удержала вздох. А я люблю и всю жизнь эта любовь будет со мной.
Думаешь, я забыла свою маму? словно подслушала ее мысли Натка. При Мачане тоска по маме стала как ожог. Но жить надо, а жить это делом заниматься. Понимаешь?
Угу, Аля мыла голову, благо Натка мыла привезла. А ты почему так скоро вернулась?
Всего на два-три дня раньше. И, подумав, решилась: Поезд наш разбомбило вчистую.
А раненые? А ты? Как же ты спаслась? И в глазах Али страх, могло же и Натку
Как стали бомбить, мы с Олегом Петровичем сразу кинулись раненых выносить из вагонов. Он впереди носилки держит, я сзади, чтобы легче. Таскали в лесок, прямо на снег, больше некуда.
Она поменяла воду на горячую, села, тихонько поливаясь.
Идем к поезду с пустыми носилками, как жахнет! С обеих сторон, по роще и поезду. Мы упали в снег. Переждали, улетели фашисты. Мы ходим между ранеными, а они все убиты. Натка опустила мокрую голову, и непонятно, вода или слезы ползут по ее щекам. Ну, собрали тех, кто жив остался, от всего поезда двенадцать человек. Олег где-то раздобыл полуторку. Довезли семерых, да еще врача женщину из нашего поезда, ее вышвырнуло из тамбура взрывной волной, контузило.
А дальше?
Сдали в первый же госпиталь, а сами на переформирование, в новый санпоезд, сейчас оформляют новый личный состав.
Когда поедешь?
Скоро, может, завтра.
И как же ты такая после всего?
Ты о моих килограммах? Да уж, не твои ребра, все на месте, и Натка засмеялась. Есть надо, а то что я смогу в санпоезде? Их понянчи, переверни, подтяни, перенеси, укол делаешь, он брыкается, придержать надо.
Когда вымылись, Натка потребовала:
Дай посмотреть твою рану.
Ловко разбинтовав мокрые бинты, Натка взбила в ладошках мыльную пену и мгновенно втерла ее в рану. Аля морщилась, сильно щипало.
Твоя рана бани требует, потерпи.
Потом они отправились под душ. Рана промылась и оказалась неглубокой.
Видишь, как ей хорошо, теперь надо перевязать.
Быстренько выстирав бинты, Натка побежала одеваться. Идя сзади, Аля любовалась крепким ее телом, розовым, без пятнышка. Невольно оглядела себя. Против Натки она подросток.
Вынув из своей неистощимой противогазной сумки новый бинт и какой-то порошок, Натка похвалилась:
Белый стрептоцид, теперь все заживет.
Закончив бинтовать, Натка пощупала свои и Алины волосы:
Подсохли, пора идти.
На улице темно, вот это поплескались! Зато так легко и рука в самом деле не ноет.
Натка, Натуська, не уезжай так скоро.
Надо. Но сегодня мы вместе. И Натка прижалась тугой щекой к лицу подруги.
Дома только расположились с чаем, и вот он Горька. Сел в низенькое кресло, ногу вытянул на стуле, взял предложенную чашку кипятка, но поставил, стукнул себя по лбу:
У меня ж прощальные конфеты, и вытащил из кармана кулечек леденцов. Угощайтесь, подружки.
Почему же прощальные? посмотрела на него Натка с подозрением. У тебя нога еще не зажила.
С Люськой расставались, получили по пакетику. Мачанечка сдала ее обратно в детдом, говорит, не справилась с ребенком. И умолк, увидев изумленные, возмущенные глаза девчонок.
Но обе не проронили ни слова, будто не слышали про Люську.
Ты учишься? повернулся Горька к Але. На кого?
На санитара, буду выметать человеческий мусор.
По стопам отца. Понятно. И твоя мама об этом мечтала. Что ж, воров ловить тоже кому-то нужно. Слушай, как тебе мой экстерьер?
Повара тебя в госпитале не обижали.
Вот морда все дело портит, а мне нужен томный вид.
Зачем? пожала плечами Натка.
Чтобы девушки любили.
Сейчас в Москве таких нет, веселые удрали.
А ты? и уставился на Алю.
Обалдел? Думай, что брякаешь, оборвала его Натка.
Извините, девушки, солдатская шутка. Ну-с, я принес вам развлечение, и опять полез в карман шинели, которую не рискнул снять, в комнате виден пар от их дыхания.
Вынув пачку писем, раскинул их на манер карт, веером, выдернул одно:
Внимание! Номер первый нашей программы. Он заглянул в конец письма. Таня. И стал читать: «Милый Егорушка, буду ждать тебя. Крепко целую Таня». Для большей выразительности читаю только существенные выдержки. Номер второй. Он опять заглянул в конец следующего письма. Зоя! «Так рада вашему письму, жму левую руку, она ближе к сердцу. Зоя». Он выдернул третье письмо. «Спасибо, незнакомый товарищ, за письмо и фото. Может, вы моя судьба»
Достаточно, развлек, остановила его Натка.
Зачем тебе это, донжуан с Малой Бронной? укоризненно спросила Аля.
Скучно же
А если они всерьез?
Не все же. Впрочем, это их личное дело.
А почему ты Натке не писал или мне? Мы же с тобой друзья детства.
И юности. Но вы же не такие. О чем вам писать. О грязи, холоде, гибели людей?
И что? Да и на фронте есть хорошее.
Хорошее? поднял брови Горька. Интересно. Что же это?
Дружба. И то, что защищаешь.
Пионерка. Махнуть бы в Канаду, там тихо.
Ты трус?
Ранен в бою. Просто жизнь у меня одна.
А у других десять?
Каждый решает за себя. А я, девушки, только снаружи цвету, внутри почти усопший, опять запаясничал Горька, но, не увидев сочувствия, встал: Намерзся я у тебя, подруга, всесторонне. Больше не могу, сдаюсь. Хенде хох! И он поднял руки. Шагом аррш!