Мама отдала одну комнату племяннице с мужем, себе с Алей оставила другую. Нинка все же окончила курсы бухгалтеров и стала жить, как чужая. Почувствовав себя в доме первым лицом после смерти отца Али, Барин перестал играть в порядочность, стал самим собой, резонером, как определила мама его жизненное амплуа.
Однажды он вышел на кухню в нижнем белье и, оттягивая кальсоны на манер галифе, похвастал:
Егерское бельецо, чистая шерсть!
Все оторопели. Первой закричала Маша, перекрывая шум примусов.
Как барин разгуливает, бесстыжие глаза!
Он озлился. Назло расхаживал в своем егерском белье, закрывал Машу с ее командированным мужем на висячий замок, а однажды с этим мужем, Денисом Совой, поспорил на бутылку портвейна и поехал в Нинкином халате и шляпе, нацепив на шею бусы, в трамвае. Туфли жены, на высоких каблуках, он снял сразу за воротами, сильно жали. За ним пошли только Денис и Аля, остальные остались ждать во дворе.
На Барина оглядывались, а в трамвае к нему подошел милиционер и вежливо предложил:
Гражданин, сойдите, люди волнуются, считают душевнобольным.
Вернулись они пешком. Денис не поставил бутылку:
Был уговор в полной форме, а ты без обутки.
Жмот!
Это было ложью, Денис был щедрый, но считал уговор дороже денег, и, не приученный обороняться словами, сделал это кулаками. Расквашенный нос Барин Денису не простил, перестал с ним разговаривать.
Я живу своим устанным трудом, а он морду воротит? Бар-рин с презрением процедил Денис и затаил обиду.
Дней прошлых не вернуть,
Их только жаль
Тенорок умолк, и наступившую тишину прорвал радиоголос:
Граждане, воздушная тревога миновала отбой. Граждане отбой отбой.
Убрав патефон, Аля помчалась за мамой, Славик за теткой-нянькой Зиной, Натка пошла к себе.
Навстречу тянулся поток людей из бомбоубежища. Лица бледные, какие-то усталые, хотя, казалось, сидели, отчего устать?
Ждать да догонять самая тягомотина, крикнула бегущая к Славику Зина. Где ты был? И как я тебя потеряла в толпе? Пошли накормлю, голодный, перепугался, да?
Ага, успокоил свою тетку-няньку Славик.
Мама тоже бледная, молчит, а увидела во дворе деда Колю, сказала сердито:
Пропади они пропадом, и убежище, и Гитлер! Чтобы я еще хоть раз в подвале тряслась? Ни за что! Умирать, так вместе и на воле.
А помните, Анастасия Павловна, первую бомбежку? ласково поглядел на нее дед Коля из-под сивых бровей.
Ха, повыскакивали, головы задираем, веселимся как же, учебная тревога, очень интересно.
Дед Коля потихоньку смеялся. Он всегда радовался встречам с мамой, да не очень умел занять ее разговором.
Пошли, мам, все кончилось.
Э, несмышленыш, все только началось, вздохнула мама.
Все в доме опять стихло, только подружки на крыльце первого номера шептались.
Письмо от Игоря есть?
Нет
Мачаня хвасталась, любящий сынок каждый день писать обещал, а тоже ничего
Дед Коля вчера белье развешивал на чердаке Я бы помогла, но он ведь какой
Они все трое сами все умеют. А сегодня-то мы с дедом зажигалки тушим, а Барин с Федором в убежище спрятались. Смешно.
Смешно, да не очень, вздохнула Аля. И Нюрка с Нинкой в убежище, и близняшки а если бы и мы все? Сгорели бы, как те гуси Музкиного папаши. Ну их Тебе трудно в Щербинке?
Знаешь, больных совсем нет, если и приходят, то одни симулянты, за справкой, чтобы мотнуть подальше. Сейчас не до болей, некогда. И ведь пятьдесят процентов болезней от мнительности, это установлено. Приедешь ко мне?
Конечно, как узнаю, что Горька письмо прислал
Или Игорь Что это так светло?
Луна Красиво.
Туда бы там не убивают.
Двор облит лунным сиянием, видны клены и тополя, даже силуэты заброшенных цветов перед сторожкой Семеновны.
А пахнет, как осенью, горелыми листьями, подняла голову Аля, вглядываясь в вершины деревьев.
Зажигалками листья попалил фашист. Когда же все это кончится!
Аля вспомнила слова мамы, что все только началось, но промолчала.
7
Письмо! Такими набита сумка почтальона, Аля сама видела. Треугольники, треугольники И это бумажный треугольник. И почерк Игоря. Как всегда, ей лично, не только фамилия, но и инициалы. И обратный адрес из пяти цифр, а на конце еще и буква. Полевая почта Почему именно полевая, а, скажем, не лесная? Какие глупости лезут в голову! Значит, так нужно. И только тут призналась себе, что медлит развернуть треугольник, почему-то страшновато он же оттуда, с фронта.
Осторожно раскрыла листок. «Здравствуй, Алевтина!» Наконец-то это «здравствуй» дошло до нее! И обычное его обращение к ней полным именем, все привычно, все, как было. «Я здоров, а следовательно, и жив». Все. И вопросы: «Как мой дед? Где ребята? Что делаешь ты на работе? Привет маме. Жму руку. Игорь».
Ничего себе, расщедрился на три строчки. Дождалась. Но ведь сама хотела два слова, всего два И все же не такое же скупое, даже пустое, ни о чем не говорящее. Что это с ним? Не хочет писать? Кто ж принуждает, она может и у деда Коли узнать, что здоров, а значит, и жив. Стало трудно дышать. Что это, обида? Да. Словно ударили ни за что
Аккуратно сложила письмо треугольником. Сидела не шевелясь, перемогая обиду. Столько лет вместе, «познакомились» чуть не со дня ее рождения, выросли рядом, ей ли не знать Игоря? Не мог он стать вдруг таким чужим, таким сухарем. Но ведь вот оно, доказательство очерствения, треугольник с тремя строчками его размашистых букв. И все же не верилось.
Она перечитала письмо, даже слова посчитала: двадцать три. Перевыполнил ее желание по-стахановски, на двести процентов. Чего ж еще? И вдруг увидела под текстом, под его такими знакомыми буквами имени, почти у края листка, слабо оттиснутые герб, а под ним печатные буквы: «Просмотрено военной цензурой», а еще ниже цифры 365. Аля внутренне сжалась от этого фиолетового штампа и мгновенно поняла Игоря. Нет, он не боялся написать все, как там у него на фронте есть. О фронтовой трудной жизни открыто писали газеты, рассказывала кинохроника, говорило радио. Просто не смог, зная, что чужие глаза прочтут строчки, адресованные только ей. И Але стало неловко при мысли, что и ее письма кто-то прочтет до Игоря, и поняла: ее строчки будут не менее скупыми и сдержанными. Скованность перед этой безликой, многоглазой цензурой останется у нее надолго. Откуда ей было знать, что люди, читающие переутомленными глазами бесконечные строки чужих писем с такими разными почерками, не враги и никогда не встретятся ей, опасаться и стыдиться их нечего. Они просто выполняют свой долг. Возможно, все эти письма воспринимаются ими как одно огромное письмо о бедах, разлуках, смертях и редких в этом потоке горя радостях. Зачем же им впитывать столько боли, этим цензорам? Недаром же вышел указ о паникерах, и есть военные тайны, которые нельзя сообщать в письмах, и не только в них.
И вновь перечитывая письмо Игоря, Аля сквозь строчки улавливала их истинный смысл. Раз не пишет, что ему хорошо, значит, трудно. Он на фронте, а там легко быть не может. Но здоров, обратный адрес не госпиталя, не ранен. Он уверен, что она не сидит сложа руки: «Что делаешь ты на работе?» Она улыбнулась. Помогаю фронту вместе с дедом Колей. Так и надо ответить. И цензуре спокойно, и ему понятно. Какое счастье, что они со Славиком на заводе! Это же второе место после фронта, делать оружие «Как дед?» Знает, что старый не напишет, если ему худо, тут они одинаковые. Здесь Игорь просчитался, если и будет что плохое, она ни за что не пошлет плохую весть на фронт. Но дед Коля в норме. А вот адреса ребят отправит, сегодня же сходит к Мачане и Музе.
Пришла мама с работы, спросила, кивнув на треугольник:
Как там он?
Все хорошо, тебе привет, с легким сердцем ответила Аля.
Мама пошла на кухню варить пшенную кашу, Аля же помчалась через черный ход к Мачане. В первом номере тишина. Здесь всегда так было. Сначала Аля заглянула к деду Коле. В большой, как и раньше, неуютной комнате обычная чистота. Дед Коля что-то зашивал, но при появлении Али спрятал под скатерть.
Тоже получила? догадался он, пряча довольную улыбку в сивые усы: внук в один день написал обоим.
Коротенькое очень, вздохнула Аля. Дедуня, давайте помогу, шить я умею, правда, правда
Знаю. При такой матери, да не уметь Только солдат все должен делать сам. Так и сына, и внука выучил. А письма Мне тоже две строчки. Бои. И болтливый солдат врагу находка.
Склонив голову набок, Аля полюбовалась на упрямца, больше похожего на ребенка: я сам, я сам! Трудно ему с покалеченной в гражданскую войну ногой, и года, наверное, немалые, почти совсем седой, лицо в глубоких резких морщинах, ссутулился. Вздохнув, Аля распрощалась и пошла к Мачане.
Ну, тут другое дело. Ковры, вазы, пахнет кофе, которого Мачаня ни за что не предложит, она и раньше не приваживала соседских детей, да и своих не баловала.
Маленькая, чуть не по пояс Горьке, карманная мама, так он ее называл, нарядная, красиво причесанная, похожая на куклу, правда, слегка облезлую, Мачаня заулыбалась:
Вспомнила Егорушку? Спасибо, мне это приятно. Прислал весточку, как же не написать маме?
Но письма не показала, Аля рассердилась, но сдержанно попросила:
Пожалуйста, дайте адрес, Игорь с фронта просит. И испугалась: может, Мачаня хвастает, а никакого письма от Горьки нет?
Но Мачаня неохотно встала с дивана, взяла с пианино резную шкатулку, достала треугольник письма. Сама же нашла клочок бумаги, собственной рукой переписала адрес.
А нам он ничего не передает? думая о Натке, спросила Аля.
Как же, как же, всем привет.
Не спрашивая ни о Натке, ни о ее отце, все равно толком ничего Мачаня не скажет, Аля убежала.
Уселась за своим школьным столиком за письма. Из кухни пахло кашей. Как это она раньше не любила пшенной каши? Такая вкуснятина!
Только вывела адрес Игоря на конверте, без стука влетела Нюрка, схватила Алю в охапку, руки железные, длинные, прямо обезьяньи, словно на деревьях на них висела
Пойдем-ка, дельце есть и лепешечки, Федя испек, ты их раньше жаловала!
И втащила в свою комнату, усадила за стол, на нем миска с румяными толстыми лепешками, Это не пшенная каша на водице И чай крепкий, с сахаром.
У вас праздник? спросила Аля, уплетая воздушные, сытные лепешки.
Ты ешь Дело у нас, Нюрка нервно пригладила ладонью свой черный перманент.
Только тут Аля заметила, что хозяева и не прикоснулись к лепешкам и чаю, отодвинула чашку.
Федя, как назло, руку обжег, кивнула Нюрка на замотанную тряпицей руку Федора. А я грамотей плохой. Напиши одно заявленьице, ладно? Аля кивнула, ей стало стыдно за лепешки, и так бы написала, без них. Вот бумага, ручка, чернила. Давай: в милицию
Я же тебе сказал в прокуратуру, туда вернее, и высушенное жаром плит лицо Федора передернулось нервным тиком.
Пиши: прокурору.
От кого и адрес полагается, попридержала ручку Аля.
Нюрка переглянулась с мужем:
Все проставим в письме. Давай дальше. Заявление. Посередке, правильно, одобрила Нюрка, нависнув над Алей. Пиши: повар вагона-ресторана Федор Краснов сделал недостачу, большую, об чем сообщаем. Примите меры. Недостача пятьсот рублей. Он гуляет, соседи подтвердят, проживают вместе на Малой Бронной Нюрка передохнула. Поставь номер нашего дома и квартиры. Число, месяц, год.
Двадцать третье июля сорок первого Кто подпишет? подняла голову Аля.
Это мы сами. Иди, спасибочки, возьми для матери остальные лепешки.
Но Аля постеснялась, не за что же. А мама сразу спросила, потянув носом:
Да от тебя Федоровыми лепешками пахнет!
Угостили
Кашу не станешь есть?
Посмотрев на бледно-желтую кашу в маминой тарелке, Аля подумала: почему это соседи разугощались лепешками? Не такое сейчас время, да и Нюрка после той, всеобщей гулянки с соседями и корочку даже мальчишкам не предложила. И тут ахнула:
Письмо-то я на дядю Федю написала!
Какое письмо?
Что у него большая недостача в ресторане почему-то перешла на шепот Аля.
Глаза мамы вскинулись на Алю, миловидное лицо сразу стало чужим, далеким каким-то, губы побледнели, медленно синея. Аля бросилась за лекарством, подала маме рюмочку с каплями, но она оттолкнула руку дочери:
За лепешки ужас! Ни-че-му не научила девочку. Знал бы отец и заторопилась из комнаты, забыв даже дверь прикрыть.
Чуть погодя Аля услыхала горланящую Нюрку:
И пусть, правду мы. Не отдам!
Отдашь. Я тебя привлеку за совращение несовершеннолетней.
Да подавись ты этой бумажкой! Сами справимся, без грамотеев.
Пишите хоть иероглифами, но никого в свою грязь не тащите.
Вернулась мама раскрасневшаяся, со злополучным заявлением. Тут же сожгла его в чугунной пепельнице.
Никогда не пиши доносов, это подло.
Я просто не сообразила да еще на самих себя, дико же.
Мозги у человека, чтобы думать, устало ответила мама.
Подавленная, Аля села за письма, но уже без прежней радости. Мама легла. Дышит ровно, успокоилась. Заклеив конверты, Аля все же спросила:
Мам, а зачем они на себя пишут? Но мама спала.
Как она устает! Ей бы на пенсию, а тут война. И до войны она все пила капли, ходила медленно, но работала. Сама же Аля бегала в школьницах. Пенсию за папу получала А могла бы работать и в вечерней школе И помогать не только мытьем полов да стиркой. Мама не давала, приговаривая:
Еще нахлопочешься, семья, дети, все впереди.
Аля смеялась, думая шуточки, о маме не заботилась, а ведь другой мамы не будет, да еще такой доброй Анастасию Павловну все уважают, а Барин только ее в квартире и побаивается.
Погасив свет, Аля вышла на цыпочках. Побежала на Большую Бронную к почтовому ящику прямо у сто четвертого отделения связи, чтобы и Игорь, и Натка поскорее получили ее письма. А опустив их, вспомнила: Пашкин-то адрес не взяла.
Уже в своем дворе услыхала выматывающий вой сирены воздушной тревоги. Обождав на крыльце, увидела среди бегущих в бомбоубежище Музу. Переваливается уткой, смотрит в сумятицу прожекторов в небе.
Муза! Муза! та остановилась. Пашин адрес дашь? Ребятам на фронт послать.
Нет никакого адреса. Ой-о-о-о, голубчик мой, да где ж ты, отзови-ись, запричитала она и повисла на подоспевшей Нинке.
Помочь? спрыгнула с крыльца Аля.
Муза плакала, волочась в обнимку с Ниной.
Двор опустел, а сирена все выла. Славик работал в ночную, Натка далеко, Аля дежурила на крыше одна, а внизу дед Коля.
На этот раз зажигалки сыпались в стороне площади Пушкина, опускаясь на землю гроздьями черных капель в лучах прожекторов. Вдруг где-то недалеко ухнуло так, что дрогнул дом, Алю качнуло в проеме чердачного окна, еле успела ухватиться за раму. Вжимало, отбрасывало; боялась, не удержаться. И гудело, казалось, по всей Малой Бронной
Но вот утихло, и дед Коля снизу крикнул:
Эй, внучка, тебя не унесло?
Она сбежала по чердачной лестнице к черному ходу первого номера и в распахнутой двери в темноте наткнулась на старика.
К тебе наверх собрался. Спрашивают отвечай, проворчал он сердито.
Дедуля, что это было?
Бомбу настоящую всадили где-то поблизости, гады. И как тебя не сдуло?
За раму удержалась. А чем это?..
Взрывной волной. Опасайся ее, может, и не убьет, а уж покалечит без всякой совести, шмякнет обо что ни попадя.
Мама же дома одна! Аля помчалась к себе, все еще чувствуя напор непонятной силы от этой невидимой взрывной волны.
Сидя в своем креслице, мама зябко куталась в шаль и читала газету. Увидев испуганное лицо дочери, мягко улыбнулась:
Ничего, наш домик мал, да удал, бомбоупорный. Ты только подумай, за вчерашний день немцы бросили на Москву двести самолетов! Двадцать два наши сбили, остальных отогнали, а они опять! И бои на Прохоровском, Житомирском, Смоленском направлениях Что ж французы, поляки, скандинавы не взорвут их изнутри, как мы в гражданскую белых и интервентов? Своими бы руками их Чуть здоровья, пошла бы в партизаны, как в двадцатом. Труса не праздновала, стреляла в белых карателей.
Ты партизанила?!
А кто ж, как не такие вот, как мы с дедом Колей вашим?
Вот это да! Старая гвардия То-то дед Коля с мамой понимают друг друга с полуслова.
Почему же ты никогда ничего не говорила?