10
Мама на работе, в квартире обычная днем тишина, Олежка у Семеновны, к котятам он равнодушен, как и ко всему на свете. Пусто, грустно. Аля прилегла поспать, сегодня в ночную.
Разбудили женские голоса за раскрытым окном. Отодвинула тюлевую штору, а во дворе Нюрка гукает над Пашуткой, лежащим на руках бабки:
Как, солдатик, поживаешь? Воюешь?
Неважно, у Музы молоко пропало, спасибо, молочница возит, как прежде, раньше деньгами брала, а теперь шью ей, жаловалась Вера Петровна.
Вот тебе и плохая жена затянула тетка-нянька Славика. Извелась вся Муза ваша, одни глазищи остались.
На сына почти не смотрит, все бегает работу ищет. А чего искать? Классную машинистку куда угодно возьмут, так и шла бы поближе к дому, пеняла на Музу свекровь.
Так они до ночи будут Музу перебирать по косточкам, и Аля нетерпеливо перебила их разговор:
Нюр, как проводила Толяшку?
А так, недовольно обернулась Нюрка, уже выложившая все о проводах женщинам. Народу на вокзале! Густота, крик, плач. Я к знакомому проводнику. Подлезли под вагон, он с той стороны открыл дверь. На вторую полку определила их, чтобы в спокое ехали. Поезд при мне отошел. На перроне, в вокзале осталось народищу Хороши детишки, да больно колготно с ними. Бедная голова, да одна.
Плакали близняшки?
Как не заплачешь, ответила за спиной Али сама Маша. Неизвестность ждет, обмираю.
Ну и ехали бы с ними, сказала Зина.
А Денис мой? Явится, поцелует пробой и домой? Дом у него на колесах, сегодня в Уфу, завтра к фронту. И Маша судорожно вздохнула.
Бабы мы, бабы, всех жаль, только о себе не думаем, вздохнула Зина. Вот хотя бы я Для меня Славик роднее родного.
Все во дворе знали, что это действительно так. Мать Славика, родив его, через шесть месяцев укатила к мужу в геологическую партию. Малыша оставила на свою дальнюю родственницу Зину, выписав ее по такому случаю из деревни. Родители приезжали редко, увозили Славика к Черному морю, и тогда Зина не знала, куда себя девать. Однажды она вздумала отчитаться за присылаемые деньги и посылки, на нее посмотрели, как на ненормальную, и Зина поняла, что стала членом семьи. Это было для некрасивой одинокой женщины счастьем. О собственной семье она давно перестала даже мечтать, все в жизни заменил Славка. Теперь если Вера Петровна, занятая бесконечными заказами модниц, просила Зину помочь по хозяйству, Зина гордо отвечала:
Я Славика ращу, управляйтесь сами, не больная ведь.
Если бы Вера Петровна попросила приглядывать за Пашей, Зина не отказала бы, но Пашу, который был старше Славика на пять лет, мать опекала сама, а мыть полы и стирать за «барыню» Зине не позволяло самолюбие. Воспитывала Зина своего ненаглядного лаской и беззлобной воркотней, и Славик рос веселым, добрым, мягким. Зина считала его привязанность к себе заслуженной, но не забывала, что у мальчика есть родители, и внушала ему:
Пиши маме-папе, они родные, ждут, беспокоятся.
Солнце уже садилось, скоро мама придет. Аля с Нюркой и Машей, не сговариваясь, пошли на кухню.
Там горела только одна керосинка Барина. Женщины принялись разжигать примуса. Пришла мама, посмотрела, как варится в кастрюле кулешик, и вдруг сказала:
У Нины щи выкипают, как бы не пригорели, теперь мясо дорого, пойди, Аленька, скажи ей.
Аля постучала в дверь Барина. Никто не отозвался.
Никого нет
Куда, ж им деться, и Нюрка рванула дверь. Уже смеркалось. Нюрка включила свет, Аля бегом к окну, опустила штору светомаскировки.
Огляделись. Кровать показывала полосатый матрац с выпирающими пружинами, стены голые, шкаф настежь, пустой. Только у дверцы на поперечной веревочке пояса от Нинкиных платьев, даже черный бархатный Эти черные бархатные пояски были криком моды и надевались на ярко-цветастые платья. У Нинки было красное, желтыми цветами, от которого Вера Петровна приходила в ужас:
Сверх-безвкусица!
Зато модно, возражала ей Муза.
И вот этот модный поясок болтается среди зеленых, голубых, синих
Сбежали, сказала Нюрка и метнулась из комнаты: Я счас!
Прикрыли дверь, пошли в кухню. Вернулась Нюрка и заговорила как-то завистливо-зло:
Пока мы Толяшу провожали да по работам кухтались, Барин подогнал машину, нагрузил, Нинку с Олежкой к вещам посадил, сам с шофером и был таков!
Что ж не поездом? Или до вокзала? спросила мама.
Семёновна сказывает, не до вокзала, она просилась с ними, не взяли, нет места! Подушкам есть, а человеку и Нюрка замолчала.
Керосинку погасила Маша, заглянула в кастрюлю:
Вот драпанули, кастрюлю щей на горящей керосинке бросили, ну, если бы от нее пожар?
А давайте съедим? предложила Нюрка. Разливаю! Федор, иди угощаться.
Ели молча.
Вроде поминок вздохнула Анастасия Павловна.
Зато вкусно, Нинка индивидуально готовила, ответила Нюрка и заторопила Федора: Вздремни, а то неизвестно, как дальше, на каких перинах
Аля обвела всех глазами:
Странно нас так мало осталось
Войдя в комнату, мама как-то боком повалилась в кресло, белая, слабая.
Тебе плохо? испугалась Аля.
На душе нехорошо что же Нина так поступила Взяли бы Глашу с Толяшей, дети же вместе выросли. И, посмотрев на встревоженную дочь, улыбнулась через силу: Иди на завод, а здесь Маша дома, ей скажи. На всякий случай.
Не дрожи губами, а то пуще душой, похлопала Маша по плечу Алю. И присмотрим, и лекарства дадим, а нужно будет, врача покличем, у нас же Горбатова, настоящий врач, поможет во всю силу.
Уехала Аля с неспокойным сердцем.
Седоватая, румяная врач Горбатова сказала Але:
У твоей мамы слабенькое сердце, ей покой нужен, и, выписав больничный листок и рецепт, добавила: Пусть отдохнет денька три.
Отдохнет Где? Как? Бомбежки без передыха. Хорошо хоть днем можно побыть с мамой, лекарства купить, в магазин сбегать, просто посидеть рядом. А ночью работа и волнение: как там на Малой Бронной, мама же не ходит в убежище.
На третий день домашнего отдыха мамы Аля примчалась домой непривычно радостная:
Ма, пойдем погуляем, сейчас тихо.
Мама, согласилась. Вышли на Малую Бронную, Анастасия Павловна оглядела ее внимательно:
Уполовинился народ на нашей улице.
И правда. Идут люди, но не густо, а детишек почти не видать. И на Тверском то же самое. Эвакуация подобрала людей.
Шли не торопясь вниз по улице Герцена. Постояли между консерваторией и юридическим институтом. Мама посмотрела на вывеску института. Папу вспомнила, он здесь преподавал
Вышли к Манежу.
Вот, смотри!
Мама понимающе кивнула.
Самолет стоял прямо посреди площади. Тупорылый, трехмоторный, темный, с развороченным крылом. На крыльях и хвосте белела намалеванная по трафарету свастика. К нему подходили и подходили люди. Смотрели, даже трогали вражескую машину. Старшие отгоняли мальчишек, норовивших залезть внутрь.
Бомбардировщик.
Фашист
«Хейнкель», поди
Попался, тварь!
Наши «ястребки» приземлили.
По крылу артиллерия врезала.
И зенитчики не подкачают.
Люди отходили, удовлетворенно переглядываясь. Новые спрашивали:
Успел бомбы-то сбросить?
А как же, отвечал знаток-подросток в ковбойке. С бомбами рухнули бы вдребезги.
А летчик?
Может, и жив, кабина цела.
Расстрелять гада!
И то, сколько народу сгубил, порушил
Вот так, вблизи, никто еще не видел поверженного врага, и люди все прибывали. Насмотревшись, уходили, и тут же новая волна окружала фашистский самолет.
Пойдем, попросила мама. И все же Даже подбитый он мне страшен.
Побольше бы их тут стояло, подбитых, возразила Аля. Раз этого смогли, то и с остальными справимся.
А ты права, удивленно посмотрела мама на Алю.
Возвращались по улице Горького. Странная она стала Вместо витрин мешки с песком, тротуары пустоваты, нет прежней густой, пестрой толпы. Зато по дороге шли строем военные, ехали груженые машины, тягачи с пушками, громыхали танки. И парили смешновато-пухлые аэростаты.
Вот и Пушкин, черный, невеселый.
Как хорошо на него смотреть, сказала мама. Миром веет, вот и детишки играют.
Сели на скамейку, но мама спохватилась:
Ты же не выспишься до ночной смены! Пошли, ляжешь.
Аля так и не выспалась. Просто не спалось. Не выходил из головы бомбардировщик на площади. Тучами налетали они на город Универмаг на Крестьянской заставе стоял без крыши и стекол, хорошо, что ни людей, ни товаров в нем уже не было. На заводы фашистские асы тоже проложили дорожку
А ночью работала, работала, и как-то вдруг все поплыло. Присела на ящик, а у ног вода плещется Она, сидя в деревянном долбленом огромном корыте, гребет лопатой, а рядом с ней визжат от восторга трое малышей. С неба громыхнуло, полил дождь, она вся мокрая, ребятишки от страха притихли. По берегу мечется баба:
Куда ж тебя понесло, окаянную! Измочалю! И мужик ушел
Но «мужик» нашелся, семнадцатилетний Игорь. Сбежал к реке, мгновенно разделся и, прыгнув в воду, канул Все замерли в ужасе. А корыто вдруг двинулось к берегу, мокрая голова Игоря высунулась сзади:
Эй, мореплаватели, сейчас причалим!
Баба схватила ребятишек, забыв «измочалить» Алю.
А они с Игорем плескались в реке, дождь хлестал, и рокотал гром, все стихая и переходя на однообразный привычный шум
Погромыхивал ее полуавтомат, ритмично и знакомо. Прислушалась. Дребезжит конец прутка, повизгивают сверло с резцом. Шаркают шлифовальные станки, скрежещет железо у токарей, вдали ухает электромолот. И все это, как своеобразная музыка, то усиливающаяся, то замирающая в паузе, затем меняющая тональность, плавно идущая до взрыва сольных ударов молота или дружного пения сверл. А берег реки мгновенное воспоминание? Вон еще и пруток не кончился.
Заморилась ты, деваха, мало привычки к нашему делу и витаминов в тебе нету. Иди хоть подыши, сказала всевидящая тетя Даша.
Аля нагнулась к очередному прутку, но тетя Даша не уходила, стесняя.
Я вчерась глядела, как дышать в противогазе, кино такое оборонное. Ты бы в энтом противогазе отдала концы за пять минут, ой право. Витаминов набирайся, конец июля на дворе, где их потом взять?
А где теперь? Да на Щербинке у Натки! Там когда-то были плантации черной смородины
И не заезжая домой, мама все равно на работе, Аля катанула на Щербинку. Не будет смородины, так Натку повидает, собиралась сто лет, наконец-то выбралась.
За окнами электрички мелькали поля, лесочки, вот и река, под колесами загудел мост. И платформы с крупнобуквенными надписями: «Бица», «Бутово», «Щербинка»
Искать пришлось недолго. За белой дверью, среди идеальной чистоты, Натка в белейшем халате. Какое у нее лицо! Все улыбка. Обнялись. Натка засуетилась, разогрела тушеную капусту, Аля выложила хлеб. Ели и так радовались, чуть не до слез.
Как хорошо, что выбралась ко мне!
А ты вот так и сидишь в одиночестве?
Тошно, но не велят оголять участок, вдруг бомбежка, жертвы, и не докажешь, что строительство законсервировано, люди разбежались Ты с ночной? Аля кивнула. Подремли, а то бледная.
Ладно, я часок, и виновато посмотрела на подружку: Столько не виделись, а я спать Да, о главном! Письма от Игоря и Горьки. И и Паша
Я знаю, была у Мачани, ты как раз с мамой куда-то ходила.
Самолет фашистский смотрели Лежа в Наткиной постели, Аля чувствовала, как тяжелеют веки.
Проснулась от жажды, хорошо присолила капусту Натка.
Попили чаю на липовом цвете, и только тут Аля вспомнила про черную смородину.
Сейчас пойдем, хотя ее уже сняли, но я знаю один секрет, дня два, как его раскрыла. И хитро улыбнулась. Как тетя Настя?
Вот уж кто тебя любит, так это моя мама. Аля шла рядом с Наткой, плотненькой, розоволицей. Говорит, ты мягкая, уступчивая, открытая и будешь хорошей женой и матерью и прекрасной медсестрой.
Прекрасной лентяйкой, сижу и ничего не делаю, а ты вон из сил выбиваешься.
Они перешли через шоссе к липовой роще. Густые кроны, воздух сладкий, и птицы щебечут, наговариваются перед сном, солнце уже сползает ближе к земле. Натка подпрыгнула, сорвала несколько круглых листьев, дала Але:
Попробуй, вкусные.
И правда, даже сладкие:
Надо маме нарвать на обратном пути.
Нарвем.
Вот и смородиновая плантация. Кусты высоко вскинули освобожденные от тяжести ягод ветви. Одни листья Аля приуныла.
Ложись на землю, и Натка первой опустилась под куст. Смотри в самом низу.
Лежа на боку, Аля обнаружила у стволика куста густой кружок ягод, да таких крупных! Сюда трудно добраться, и сборщики их просто не достали. Стали кидать ягоды в прихваченную старую кошелку. Обобрали один куст, второй десятый. Ползали, ползали Глянули, кошелка полнехонька! И давай сами есть. Ягоды пыльноватые, но вызревшие, сладкие.
Возвращались чумазые и довольные: наелись до отвала и с собой кошелка. От вкуса ягод, от запахов листьев смородины и лип в роще, от полноты в желудке Аля словно чуточку опьянела.
Здесь будто и войны нет.
Хотела сюда привезти Мачаню погостить, да она умерла бы от зависти.
Разве можно умереть от зависти? засмеялась Аля.
Еще как. Бывало, одеваюсь утром, она тут как тут, уставится и воркует: ты налитое яблочко, никаких украшений не надо.
Это чтобы не покупать тебе ничего. Но ты и правда прелесть.
А глаза поросячьи
Они у тебя просто застенчивые. Ресницы покрасишь, и всех наповал! Ты вообще немного робкая.
Это правда. Мачаня затюкала. Все кричала, на шее у нее сижу, будто папа не зарабатывает. Ну ее Часть Горькиного письма соизволила прочитать мне. Он пишет: «Мой друг Егор под Смоленском».
Военная хитрость, соображает Горька.
Как там Пашутка растет?
Его баба Вера прячет, боится, эвакуируют, а чем такую кроху в дороге кормить?
А Муза как?
В военкомате пороги обивает, говорит, пусть возьмут хоть кем, а она там найдет способ отомстить за Пашку.
Я ее понимаю, печально опустила светловолосую голову Натка. Я уже сколько заявлений написала в военкомат! На фронт надо, а я здесь от безделья толстею: картошки тут полно, дачники побросали все посадки. Капуста, помидоры, яблоки Привожу Мачане, да нельзя часто отлучаться, а если и правда несчастье с людьми, а я продукты развожу?
Ополоснулись под умывальником, вытряхнули земляную пыль из платьев, хорошо, хоть черное в горошек платьице надела, не так видно, что запачкаю, улыбнулась Аля.
Натка заставила взять кошелку с ягодами, сетку с картошкой, вилок капусты да еще букет липовых веток с душистым цветом и пучочек полевых гвоздик, мелких, но ярко-малиновых.
Натка проводила до электрички, махала рукой, а на глазах слезы
Домой Аля только забежала перед сменой. Мама ахнула:
Как ты все это дотащила?
Все тебе от Натки! Вот гвоздички от меня.
Дорогие вы мои девочки спасибо, шепнула мама растроганно. Сварю щи, луковица вот есть, и положила ее на стол, рядом с подарками. Угостим и Мачаню, и Нюрку с Машей, целая гора продуктов!
Аля ехала на завод, чувствуя, как взбодрилась. Теперь ясно, плохо ей было не только от бессонницы, утомления, но и от разлуки с Наткой. В первый же свободный день опять к ней! Накопить сахарку, взять крупы, а то она все на одних овощах. И хлеба. У Натки его маловато, карточка-то служащей
11
Вечерело. Солнце косо освещало Малую Бронную, такую узкую, что на ней едва могли разминуться две полуторки. Нет здесь никаких предприятий, несколько небольших магазинчиков да палата мер и весов. С детства Аля удивлялась: что там меряют и взвешивают? Была еще когда-то китайская прачечная, мальчишки бегали смотреть на чудо-прачек. И Аля от них не отставала. Странными казались эти прачки: худые, желтокожие, с плоскими лицами и добрыми узкими глазами. Они вежливо кланялись клиентам и никогда не кричали на мальчишек.
Сколько ног топтало эти тротуары и дорогу? Именно ног, машины появлялись редко, еще реже лошади. И деревьев вдоль улицы не было, просто негде сажать. Оазисом были Патриаршие пруды. Зато какие дворы, особенно по правую руку, если идти от Садового кольца к Тверскому бульвару. Целые садочки, кусочки парков с тополями, кленами, лужайками и цветниками.