Теперь оставалось лететь куда глаза глядят, рассказывал далее Ящук. Бензин кончался. Вынырнули мы из облаков и увидели внизу большую деревню. Домам нет конца! Впереди вдруг другой незнакомый аэродром. Много самолетов. Краснозвездные! Приземлились, спрашиваем: «Что за деревню мы пролетали?» Москву, говорят. «А аэродром с «мессерами»?» Наш, Кубинка. Там поставили трофейные истребители для изучения их слабых и сильных сторон. А вот за пролет через небо Москвы с нас строго спросили. Мы, оказывается, причинили большие хлопоты командованию авиации ПВО, которое вынуждено было поднято по тревоге истребителей
Не знаю, сколько еще продолжались бы эти воспоминания, но в землянке раздался телефонный звонок, Малютин приказал выпустить в полет экипаж Богданова на разведку погоды в тылу врага. Одновременно он должен был сфотографировать намеченные объекты. Конечно, если позволит погода.
Витюнчикего по-прежнему так звали, несмотря на то, что грудь Богданова уже украшали два боевых ордена, лихо взлетел и через час радировал: «Погода неважная. Иду на цель». Еще через сорок минут: «Есть разрывы в облаках», «Веду визуальную разведку объекта». Затем он передал: «Возвращаюсь».
БОЕВЫЕ ПОДРУГИ
Наше одиночество кончилось. Еще две эскадрильи воздушных разведчиков перебазировались в Смоленск, а на подмосковной базе осталась одна учебная эскадрилья, в которой стажировались новички.
Мы с радостью встретили друзей-товарищей. Вместе с ними прибыла группа девушек-мотористок. Мы удивились такому сюрпризу, а начальство сочло, что на бомбардировщиках мотористкам будет работать нелегко, и решило переквалифицировать их в укладчиц парашютовработа физически не тяжелая, требующая ловких женских рук. Но главный доводне хватает укладчиц. Парашюты нужно было в определенные сроки распускать, тщательно проверять, если надостирать и гладить, затем укладывать. Словом, как и самолетам, им обязательно в срок надо делать профилактику.
Группа укладчиц парашютов, несколько девушек-фотограмметристок да два-три ефрейтора в юбках, работавших писарями, не могли не привлечь внимания молодых офицеров и сержантов. В часы отдыха на танцплощадке стало оживленнее. Заядлые преферансисты забыли о картах. У меня родилась новая тема для стихов:
Когда ночное небо сине,
А воздух холоден и чист,
Подходит девушка к машине
Мой белокурый моторист.
Пусть чуть заметны грязи сгустки
Она найдет их все равно,
Как на любимой белой блузке
Едва заметное пятно.
Все на моторной установке
Заметит острый женский взор,
Как у подруги на обновке
Красиво вышитый узор.
И если же хозяйским взглядом
Она мотор окинет мой
Моя машина без отказа
Приказ исполнит боевой!
Эти стихи не имели конкретного адреса, так как никто из прибывших девушек не растревожил моего сердцасрок, видимо, не пришел. Одной из тем лирики наших ведущих поэтов в пору Великой Отечественной была переписка между фронтовиками и оставшимися дома любимыми, их постоянными мыслями друг о друге, ожиданием встречи после победы. Эти стихи и песни не оставляли равнодушными и нас, хотя, правда, большинство в нашем полку надели курсантские шинели сразу после десятилетки и не успели завести подружек.
И вот вдруг наши огрубевшие на фронте сердца почувствовали женскую ласку. Мне приглянулась укладчица парашютов Женя Смирнова, милая белокурая москвичка. Я читал ей первой все мои новые стихи. Но она, в свою очередь, понравилась летчику Константину Дунаевскому, и вскоре я с ней почти перестал встречаться. Ефрейтор Шура, штабной писарь, проводила свободное время с моим новым командиром Валентином Сугриным.
Война продолжалась. Теперь летчики и штурманы, которые встречались с боевыми подругами, стали еще строже относиться к себе, к своим полетам. Они испытывали двойную ответственностьперед Родиной и перед любимой. «Иди в огонь за честь отчизны, за убежденья, за любовь» Эти некрасовские строки я переписал в один из боевых листков эскадрильи в те дни. Думал, политрук Пронькин забракует, но он ничего не сказал. Девушки старались не показывать волнения, когда их дружки улетали в тыл врага. Но можно ли сохранять спокойствие, если твой любимый мог не вернуться, погибнуть, попасть в плен?
Мой новый командир, малоразговорчивый Валентин Сугрин был отличным разведчиком. Он умел концентрировать в воздухе всю свою энергию и внимание. Крепко сбитый, Сугрин и в небе выделялся напористым характером. Его штурман Евгений Романов очень хорошо знал свое дело. Ребята летали на разведку почти каждый день. Мой третий самолеттьфу, тьфу! работал безотказно.
И вот однажды в конце июня Сугрин не вернулся. Уже на исходе был третий час с момента вылета. Ждать было бессмысленно, но мы не уходили с аэродрома и пристально всматривались в сторону заходящего солнца. Ведь могли сесть на вынужденную, подзарядиться горючим и прилететь. Но они не прилетели. Когда в тяжелом раздумье я добрел до наших казарм, то увидел на крыльце сгорбившуюся Шуру, писаря нашей эскадрильи. По щекам ее текли слезы, она шептала какие-то невнятные слова и, казалось, обвиняла в гибели ее любимого Валентина нас. Я попытался было ее успокоить, но вызвал лишь еще более громкие рыдания у девушки.
«СМОЛЕНСКИЕ ВОРОТА»
После освобождения Смоленска наши войска остановились на подступах к Витебску и Орше. Гитлеровцы создали тут мощный оборонительный рубеж не только на земле, но и в воздухе. Но дальним разведчикам было сподручнее переходить линию фронта именно здесь, через «Смоленские ворота». За ними лежал прямой путь на разведку и фотографирование важных объектов на территории Белоруссии, Литвы и Латвии. Однако «ворота» денно и нощно охранялись гитлеровскими стервятниками. Разведчиков стали сбивать. Чтобы сохранить боеспособность полка, командование решило посылать разведчиков в обход «ворот». Опыт показал, что наиболее безопасный маршрут пролегал севернее, между Витебском и Полоцком.
Летчикам приходилось целый час лететь над своей территорией, а затем они пересекали линию фронта. На полет в тыл оставалось мало горючего. Но другого выхода не было. «Смоленские ворота» были запертывсе подходы к ним защищались мощными средствами обороны. Еще осенью 43-го Сугрин с Романовым узнали, чего стоит полет сквозь эти «ворота». Они вылетели на разведку рубежей гитлеровцев на участке ВитебскОрша и впервые по-настоящему встретились лицом к лицу со смертью. Как раз этот полет и заставил командование задуматься, как воевать дальше.
Осень выдалась теплой, хотя и дождливой. Сугрин, как всегда, даже в непогоду приехал с непокрытой головой. В шлемофоне на земле ему было жарко, а пилотку не хотелось брать в полет. Романов же был при полном снаряжении. От его шлемофона, словно косичка, болтался шнур с вилкой подключения, а на бокупланшет с полетной картой. Как и стрелок-радист, Евгений обычно надевал широкие очки, и оба были похожи на мотоциклистов.
Но вот отданы последние указания. Валентин забрался в кабину, опробовал, плавно ли работают элероны, и, высунувшись в окошко, крикнул:
От винтов!
Есть от винтов!
В этот момент летчик надел наконец шлемофон. Метеобоги обещали неважную погоду в районе разведки. И они не ошиблись. Шел дождь, небо было в сплошных облаках. Когда пробили облачность, увидели, что находятся на подходе к цели. Евгений включил фотоаппарат, и почти одновременно вражеские зенитки открыли ураганный огонь.
Маневр, Валя, маневр! крикнул ему штурман и потянулся к выключателю фотоаппарата.
Наплевать и забыть про зенитки! зло крикнул Сугрин. Вперед, к цели! Пусть попробуют сбить
Снаряды рвались справа и слева от фюзеляжа. Чувствовалось, как мелкие осколки стучат об алюминиевое тело самолета. Но Валентин не собирался пикировать или сворачивать в сторону. При любом маневре объектив аппарата оказался бы смещенным. Фотографирование пришлось бы повторять, а значит, делать второй заход на цель.
Начинать все сначала было равносильно самоубийству. Сугрин всполошил всю противовоздушную оборону врага. Поблизости от объекта разведки находился вражеский аэродром с истребителями, они уже поднялись на перехват. Не успел Сугрин подумать об этом, как навстречу из облаков вынырнули два «фоккера». Фашистов явно наводили по радио с земли. Один из них мелькнул перед носом «пешки», но реакция Сугрина была мгновенной. Он нажал на гашетку переднего крупнокалиберного пулемета и увидел, как огненные трассы прошли под крылом стервятника. Валентин потянул штурвал на себя, дал форсаж моторам и скрылся в облаках.
Ух, аж вспотел, облегченно вздохнул Валентин и, сдвинув шлемофон на затылок, вытер пот со лба и спросил штурмана: «Сколько лететь до дома?»
Оставалось триста километров, около половины из них над вражескими войсками, засевшими в окопах у «Смоленских ворот». На подходе к линии фронта разведчики снова попали под ураганный заградительный огонь зенитной артиллерии. Снова снаряды взрывались рядом с бомбардировщиком. Валентин постоянно маневрировал, менял курс, снижал или увеличивал скорость «пешки». Самолет словно заколдованный мчался сквозь зенитный огонь. Но вдруг тупой треск заглушил ровный гул моторов. Самолет тряхнуло. Валентин взглянул на правый мотор и заметил в капоте огромную зияющую дыру. Из нее сифонил зеленоватый антифриз и била коричневая масляная пена. Давление масла одного мотора упало до нуля.
Какое-то мгновение самолет летел по инерции, но вот «пешку» стало кренить вправозаклинило мотор, винт остановился. Валентин с трудом выровнял машину и крикнул штурману:
Романов, плохи дела! Полетим на одном моторе!
Но штурман не отвечал.
Романов, ты жив?
В наушниках шлемофона тишина.
Женька, изо всех сил закричал Сугрин. Отзовись! Что с тобой?
Штурман по-прежнему молчал, но он был жив. Осколок снаряда
полоснул ему по бровям. Кровь заливала глаза Романову, и он ничего не видел. От сильной боли в глазах он решил, что ослеп.
Во время крена Евгений потерял равновесие и скатился в дальний угол штурманского отсека кабины. Сугрин крутил головой, но за толстой бронированной спиной не мог разглядеть Романова. Падая, тот шнуром шлемофона задел за какой-то рычаг, и связь прекратилась. Прошло минут пять, пока «слепой» Евгений нащупал шнур, присоединил его и наконец услышал крики Сугрина.
Не ори, спокойно сказал Романов, не на пожаре мы.
Жив, жив! обрадовался Валентин. Хорошо, что не на пожаре. Этого не хватало. Скажи, какой курс домой?
Боюсь, командир, я тебе больше не помощник. Ранен я, глаза заливает кровью. Возьми планшет, посмотрикурс указан на карте.
Пока Валентин маневрировал, уходя от огня, самолет потерял высоту. На одном моторе летчик сумел поднять «пешку» до 800 метров, пролететь 270 километров в густой облачности и благополучно приземлиться на своей базе в Смоленске. К счастью, Евгений скоро поправился.
Что же могло случиться теперь с опытнейшим экипажем? Я глубоко переживал случившееся. За время боевой работы мы с Сугриным и Романовым крепко подружились.
День клонился к вечеру, когда, удрученный, я пошел на ужин в технарскую столовую. Но не успел спуститься с лестницы казармы, какглазамсвоим не верю! мне навстречу идет Женька Романов с забинтованной головой. За ним, как всегда вразвалочку, шагал целехонький Сугрин.
Крепко обнялись, будто не виделись сто лет. Романов коротко рассказал, как над Витебском, когда уже возвращались домой, «тройку» подожгли зенитки. Аварийно приземлились «на живот», добрались до Смоленска на автомашинах. Валентин, не изменив себе, и на этот раз отмалчивался, развел лишь руками, что означало «оплошали». Увидев счастливую Шуру, я вспомнил ее рыдания на крыльце казармы, несправедливые упреки, в том числе в мой адрес, и сказал:
Ну что? А кричала: «Вы убили моего Валентина!» А дело, оказывается, не в самолете.
А разве я твой самолет имела в виду? возразила острая на язык Шура.
А что же?
Забыл? Кто устроил вчера гулянку на всю ночь? Полетели на задание невыспавшиеся Что, неправда?
Верно, вчера мне исполнилось двадцать два года. Когда о дне рождения узнали мои боевые друзья, они дружно настояли отметить это событие. Никакой «гулянки», однако, не было. Шура ее вообразила. Она не присутствовала на дне рождения.
ПРОЩАЙ, «ТРОЙКА»!
В июне 1944 года, когда немцы предчувствовали, что наши армии вот-вот перейдут в наступление на рубежах «Смоленских ворот», они усилили бомбардировку Смоленска, «юнкерсы» стремились уничтожить эшелоны с подкреплением, которые шли на фронт через город. Фашисты развешивали по ночам осветительные бомбы и методично бомбили район вокзала и железнодорожного узла, возле которого находилась наша казарма.
Та памятная многочасовая бомбежка аэродрома Выползово, когда сгорела «пешка» Гриши Вольского, казалась теперь обычным налетом по сравнению с бомбовым адом, который устраивали фашисты каждую ночь над Смоленском. В первый раз нашлись среди нас ухари, отказавшиеся укрыться в бетонном бомбоубежище. Они пошли посмотреть, как наши зенитчики вели дуэль с фашистскими «бомберами». Фашистам не удалось поразить нашу батарею. Зенитчики храбро сражались, сбили один самолет, но вынуждены были прекратить стрельбу. Почему? Докрасна нагрелся ствол их орудия, и стало опасно стрелять. Когда один из наших разведчиков возвращался с батареи, осколком взорвавшейся бомбы ему перебило щиколотки.
Во вторую ночь бомбоубежище было переполнено. Вражеская атака была еще мощнее и продолжительнее. Казалось, бомбы взрывались рядом с нашим укрытием. Стены качались.
Налеты на Смоленск продолжались, и мы получили приказ перебазироваться из города в малоприметную отдаленную деревушку. С ней установили телефонную связь. В избах поселили нескольких старших авиамехаников, которые по команде могли быстро добираться до стоянок и отправлять самолет в разведку.
Операция «Багратион» началась внезапно для фашистов и, увы, для нас, праздновавших день моего рождения в тихой деревушке. Поздним вечером, когда тосты были уже сказаны, обсуждены лучшие эскадрильские дела, спеты песни под аккомпанемент баяна, когда я трижды сыграл Малютину «Дунайские волны», а Попову его любимую песню «Мама», Иван Голубничий решил послушать по радио последние известия. Мы вышли на крыльцо покурить, как вдруг Иван закричал:
Ура, братцы! Прорвана оборона под Оршей. Идут бои на улицах Витебска
Из репродуктора раздавался треск и шум, голос диктора был едва слышен. В конце сводки он снова сказал о наступлении на нашем фронте, об упорных боях за Витебск и Оршу.
Началось, братцы авиаторы! воскликнул Юра Дерябичев. Теперь нам будет легче!
Это почему же?! переспросил кто-то.
Немцам будет не до нас, разъяснил Юра, только успевай отбиваться от наших истребителей и бомбардировщиков да сматывай удочки
Хватит, пограбили наши города и села! Настал срок держать ответ! гневно сказал Попов.
Давно пора было расходиться, но мы все еще обсуждали радостное событие на нашем фронте. Разошлись, когда уже начинало светать. Я успел лишь снять хромовые сапоги, расстегнуть красивую коверкотовую гимнастеркув день рождения я, разумеется, принарядился, как вбежал возбужденный радист Миша Пономарев и сказал, чтобы я срочно отправлялся на аэродром. Позвонили из штаба, приказали послать на разведку экипаж Сугрина. Валентин и Евгений уже сидели в кузове грузовичка. Они не успели переодеться, лишь накинули на плечи меховые куртки-«американки» да сменили хромовые сапоги на унты.
Сон как рукой сняло. В радостном настроении мы помчались на аэродром. Столь ранний и поспешный вылет Сугрина подтверждал весть о нашем наступлении. Помню, я спешно стягивал промасленные чехлы с моторов и кабин. Помню, как бегал по плоскостям «тройки» от горловины одного бензобака к другому, проверяя, полностью ли самолет заправлен горючим, достаточно ли воды и масла. Я запыхался один без механика и моториста, да и отвык от такой работы, давно доверяя ее помощникам. Помню, как «тройка» порулила по смоленской земле, скрылась в пыльном облаке, которое сама и подняла. Самолет как птица вспорхнул и растаял в предрассветной дымке.
Мои товарищи легко выполнили сложное задание. Они сразу почувствовали, что вражеские истребители заняты в жестоких боях с нашей штурмовой и бомбардировочной авиацией. Мощная оборона немцев, простиравшаяся далеко в тыл, дрогнула. Не хватало ни сил, ни времени на борьбу с одиноким советским воздушным разведчиком.
Сверху Сугрин и Романов увидели взломанные рубежи обороны, которые им не раз приходилось фотографировать. Они разглядывали колонны наших войск, двигавшиеся по шоссе уже западнее Витебска, и пришли к заключению, что крепкий орешек наконец-то расколот. Естественно, теперь нет нужды «давать кругаля» в сторону Полоцка, и разведчики взяли прямой курс домой через Витебск.