Под окном просигналила машина. Борис очнулся, встал. Неда, так и не допев, тоже встала. Он опять глянул на часы: прошло не два, а три часа. Какой все же человек полковник Строев.
Борис наскоро пожал руку матери. В полутемном коридорчике простился с Недой, но она тут же метнулась вслед за ним.
Вот она какая у тебя! весело встретил их Иван Григорьевич, едва они показались в широко распахнутой двери. Он по-военному представился Неде как фронтовой товарищ капитана Лебедева, потом взял ее руку, поднес к губам.
Ну, дорогая девушка, не забывайте нашего Бориса.
Машина тронулась.
Неда прильнула к точеному столбику крыльца своей единственной опоре. Ступенькой выше остановилась ее мать, с опозданием появившаяся в дверях. Так и стояли они до тех пор, пока автомобиль не скрылся из виду.
Иван Григорьевич устроился рядом с Митей, который гнал виллис напропалую. Казалось, старшина хотел поскорее преодолеть опасную для Бориса зону притяжения, где оставалась его Неделька, его Шумадиночка, первая и, может, последняя любовь. Кто знает, что их ждет всех там, на севере, за Белградом.
Белград выдвигался из-за горы Авала с кинематографической быстротой. Какой, в самом деле, белый город! Майор Зарицкий жадно рассматривал его между извивами двух трещин на ветровом стекле «оппель-адмирала». Город быстро наплывал, широко, раскинув крылья от Савы до Дуная. Уже были ясно видны окраинные кварталы, за ними возвышался главный амфитеатр югославской столицы.
Приехали, сказала Вера.
Не приехали, а дошли, отозвался Константин.
Какая разница.
Все не можешь привыкнуть к военному языку.
А ты уж так привык, что и с женщинами разговариваешь по уставу.
Какая неспустиха!
А ты задириха.
Фу, черт! выругался он, едва не толкнув буфером идущий впереди виллис Строева, который вдруг затормозил.
Остановилась вся колонна. Здесь, в белградском пригороде Милошеваце, короткий отдых перед завтрашним парадом.
Но разве полковник Некипелов даст передохнуть: как только расположились на ночлег, он немедленно послал штабных офицеров в стрелковые полки и спецподразделения, лично проверить, как там готовятся к параду.
Во всех домах и дворах, занятых дивизией, шла генеральная чистка оружия. Солдаты спешили управиться до наступления темноты. Особенно доставалось артиллеристам: они до зеркального блеска надраивали пушки, гаубицы, минометы, грузовики, стараясь сэкономить время для того, чтобы привести в порядок еще и карабины, автоматы, револьверы. Вся пыль балканского похода смывалась с каленой, потемневшей стали, которая насухо, тщательно вытиралась, и вслед за тем батарейные умельцы искусно наводили глянец тончайшей смазкой. На радиаторах автомобилей, лоснящихся, как новенькие, появились пунцовые флажки. Даже обозные гнедухи не были оставлены без внимания, их тоже чистили, стригли, расчесывали гривы, челки, протирали маслом разбитые копыта (лишь несколько верблюдов, которым удалось дойти до Белграда, решено было направить к Савскому мосту в обход столицы).
К вечеру уставшие люди могли, наконец, заняться и собой. Ремонтировали ботинки, сапоги, пришивали к гимнастеркам самодельные подворотнички, новые пуговицы, меняли выцветшие л ы ч к и на погонах, зубным порошком доводили до солнечного сияния ордена и медали. Вот когда старшины почувствовали себя старшинами: они подолгу всматривались в каналы пушечных стволов (чтоб ни одной соринки), с довоенной придирчивостью, как знатоки своего дела, проверяли обувь и обмундирование солдат, а самые дотошные, чтобы угодить комбатам, доставали из карманов белоснежные платочки и оглаживали ими крупы строевых коней, не осталась ли где хоть одна пылинка. Наверное, никогда за всю войну эта линейная дивизия, которой было не до парадов, не испытывала такого возбуждения, как в погожий декабрьский денек накануне церемониального марша через Белград.
Константин Зарицкий вернулся на квартиру, когда уже стемнело. Вера вместе с хозяйкой приготовила праздничный ужин: на столе поздние осенние цветы, графин с вином, хрустальные бокалы.
Хозяином дома оказался пожилой русский человек, эмигрант, назвавший себя Геннадием Андреевичем, бывшим студентом Санкт-Петербургского университета. Он был искренне рад гостям и говорил, говорил без конца. Откровенно рассказал о том, что служил в деникинской армии, в чине поручика, хотел перейти к красным и, наверное, перешел бы, но влюбился в дочь полковника генерального штаба, да так, что уже не мог жить без нее. В двадцать первом году они поженились в Болгарии, потом перекочевали в Югославию, где вскоре и умерла от воспаления легких его бедная Марина. Он остался без жены, без родины, без средств к существованию, даже тесть отвернулся от него. Хотел покончить с собой, не хватило духа. Любовь привела его на чужбину и бросила здесь в полном одиночестве. Надо было все начинать сызнова. Юрист по образованию, он долго служил в приказчиках, выбивался в люди. Помогла вторая жена Ксения Миланович. А потом подрос сын, Петр. Когда в Югославию пришли немцы, молодые русские эмигранты потянулись к партизанам, не усидел дома и его Петр. В свои восемнадцать лет сын решил искупить вину отца перед Россией. Был на хорошем счету у партизанских командиров, да не повезло мальчику: незадолго до вступления советских войск в Сербию Петр угодил в засаду и погиб, отстреливаясь от швабов.
Константин и Вера, выслушав печальную исповедь Геннадия Андреевича, посочувствовали ему. Хозяин пил немного, но все больше хмелел от воспоминаний, от встречи с русскими. Хозяйка, красивая, молодящаяся женщина, сидела на отшибе и ревниво следила за рассказом мужа, который был растроган вниманием земляков.
А это, простите, пожалуйста, за любопытство, ваша жена? спросил Геннадий Андреевич Зарицкого.
Да, жена, самодовольно улыбнулся он цыганскими глазами.
Вот такой же белокурой и совсем молоденькой была и моя Марина, когда мы познакомились в Ростове.
Вера поморщилась: ее, кажется, впервые назвали так просто, буднично женой, и это почему-то резануло слух.
Узнав, что майор тоже родился и вырос в Оренбурге, хозяин прослезился, начал расспрашивать, как теперь выглядит город, целы ли кадетские корпуса, жив ли кто из Панкратовых, Мальневых, Юровых и прочих тузов степного края. О городе Константин мог еще кое-что рассказать, а всех этих Панкратовых и Юровых знал лишь по старым названиям самых больших домов и самых больших оренбургских мельниц. С Геннадием Андреевичем его разделяла не просто четверть века, а и весь новый, революционный век. Особенно эта разница обнаружилась дальше, когда хозяин живо заинтересовался тем, на каких условиях можно открыть хотя бы лавку в случае возвращения на родину. Тут уж Вере совсем стало не по себе от наивных вопросов интеллигентного хозяина и слишком популярных объяснений Константина. Она извинилась, сказав, что подышит немного свежим воздухом.
На улице ее поразило, как ярко освещен Белград, несмотря на близость фронта. Где-то пели знакомую песню из старого боевого киносборника, который она смотрела в первый год войны:
Помнишь годину ужаса,
Черных машин полет
Вера долго бродила по Милошевацу. Никто не спал, отовсюду доносились русские песни.
«Такой же белокурой и совсем молоденькой была и моя Марина», вслух произнесла Вера слова хозяина. Значит, и тогда, в гражданскую войну, любовь сопутствовала людским мукам? Ну конечно! Об этом написано столько книг, сложено столько песен. Так что ты не исключение. А тебе все как-то неловко перед солдатами. Ну что поделаешь, если суждено полюбить на фронте. И не нужно сгорать от стыда, не надо низко опускать голову. Да, ты счастливая, но ты каждый день под огнем, под пулями. Это, может, еще тревожнее, чем жить одними письмами любимых, что там, далеко в тылу. Недаром они с Костей ждут не дождутся друг друга, когда он или она уходят на передний край. И все-таки, сознайся, что ты никому на свете не уступишь такого мученического счастья. Ведь любовь сильнее смерти. И не только в сказке, но и в жизни, и на фронте, и повсюду. Любовь в каждом, кто идет на смерть, кто побеждает ее в рукопашной схватке. В самом деле, если бы не было любви, то сколько бы еще людей погибло на войне.
Вера озябла и вернулась в дом. Константин продолжал читать хозяину политграмоту. Теперь они просидят до утра, а завтра ведь парад и после него обычный дневной переход к фронту. Она послушала их немного и ушла в другую комнату, где, может быть, жила та самая Марина, за которой Геннадий Андреевич потянулся на чужбину. Вот это уже трагедия. Любовь сильнее смерти, но к чему она без родины?..
С восхода солнца заиграли оркестры, вдоль шоссе начали выстраиваться полки. Не только Вера, даже Зарицкий был удивлен, что в дивизии сохранился не один комплект духовых инструментов и что нашлись свои музыканты в частях.
Автомобильная колонна штаба дивизии вступила в город первой, за ней маршировали, держа равнение, батальон за батальоном, и, поотстав на парадную дистанцию от пехоты, шла моторизованная артиллерия. Правда, настоящего парада все-таки не получилось: ждали, что в центре города Белградскую дивизию встретят маршал Толбухин и маршал Тито, но у них, как видно, были неотложные дела. Зато тысячи горожан образовали бесконечные шпалеры на всем пути от южной окраины до чудом уцелевшего моста через Саву.
Югославская столица была удивительно похожа на русские города, которые остались далеко на северо-востоке, и каждый из солдат почувствовал себя как дома. Конечно, на улицах попадались темные провалы разрушенных домов, кое-где были срезаны огнем углы перекрестков, но люди, населяющие город, воспрянули духом. Среди них выделялись нарядно одетые молодые сербки и четкие фигуры партизан. Все неистово махали руками, поодиночке и слитно выкрикивали слова приветствий, подбегали с цветами к машинам, орудиям, гарцующим коням, а ребята ох, уж эти ребята любой страны! важно пристраивались за пехотными колоннами и провожали их до самого берега Савы. Но особый восторг вызывали у белградцев русские женщины: Вера Ивина, Раиса Донец, Панна Михайловна не знали куда девать цветы, а им все дарили новые, и они, как невесты в этом необыкновенном свадебном поезде, то и дело кланялись направо и налево. Нет, строгого традиционного парада не вышло; однако эта встреча так взбудоражила всех, что даже не в меру щепетильный Некипелов, глядя на генерала Бойченко, решил, что сейчас не до соблюдения правил воинского церемониала. Комдив пропускал мимо себя полк за полком, довольный и тем, что народ сплошь не запрудил весь центральный проспект, благо, оставался узкий коридор на мостовой. Рядом с ним на открытом автомобиле стоял полковник Строев. Он был растроган и плохо различал знакомые лица офицеров все слилось в один ликующий людской прибой, среди которого то совсем терялись, гасли, то опять взмывали к небу сильные трубные звуки марша. Проплыло знамя бондаревского полка. Проехал на своем горячем Орлике Бахыш, потом Дубровин, и снова батальоны и шпалеры горожан сомкнулись.
Только к полудню головной полк, вразнобой протопав по Савскому мосту, достиг западного пригорода столицы Земуна, который оказался битком набитым болгарскими войсками. Теперь уже русские, в свою очередь, приветствовали болгар: «Добре дошли, братушки!»
ГЛАВА 13
На всей придунайской равнине застоявшийся, горьковатый от пожухлых трав декабрьский туман. В нескольких метрах ничего не видно. В нескольких километрах от передовой ничего не слышно. Трудно дышать. Трудно идти. Вязкая белая муть заполнила все пространства между землей и небом. Самолеты не летают. Пушки не стреляют. Война тяжело переворачивается с боку на бок.
Дивизия Бойченко получила новую задачу: наступать на северо-запад, в общем направлении на город Осиек, поддерживая тесную, локтевую связь с 1-м Пролетарским корпусом Народно-освободительной армии Югославии. Надо было отбросить немцев подальше от Белграда, и кому же, как не Белградской дивизии, сделать это. За три дня изнурительного марша по низкому берегу Дуная, который местами перехватил заливчиками прибрежную дорогу, стрелковые полки дьявольски измотались, парадного глянца как не бывало; солдаты шли, точно против ветра, клонясь в тумане всем корпусом вперед. На четвертый день остановились передохнуть в маленьком городке Шид, который только что освободили партизаны, в кюветах еще валялись трупы гитлеровцев. Отсюда уже совсем близко до передовой.
Комдив вызвал к себе Строева, чтобы посоветоваться перед тем, как принять решение.
Будем воевать, Иван Григорьевич, сказал он, когда полковник, сняв захлюстанную плащ-накидку, подошел к столу, накрытому длинной склейкой новых листов двухсотки. Посмотрите, какие топи. Везет же нам прямо с гор да в болото.
Одно другого стоит. Но попробуем.
«А ты становишься все более самоуверенным, подумал генерал. Чувствуешь поддержку с в е р х у».
Смотри, Иван Григорьевич, вот он, Осиекский выступ. На его острие город Вуковар. Хорошо бы срезать этот клинышек. Но подступы к нему прикрыты сплошными топями. Как ты думаешь, почему командующий фронтом завернул весь наш корпус именно сюда, в болотный угол между Дунаем и Дравой?
Конечно, нам бы куда удобнее сразу махнуть на север, там главные силы фронта.
А ты не иронизируй.
Я вполне серьезно, хотя, верно, без иронии в таком положении не обойтись. Думаю, что маршалу Толбухину важно сейчас, когда развивается наступление севернее Дравы, сковать немцев тут, южнее устья.
Цель?
Не дать противнику нанести контрудар во фланг нашей главной группировки, которая, судя по всему, пойдет на окружение Будапешта с запада.
Допустим, сказал Бойченко и для себя отметил: «А ты, пожалуй, прав, черт возьми». Допустим, допустим, раздумчиво повторил он. Однако нельзя полностью исключать и другой вариант.
Какой же? быстро спросил Строев.
Командир дивизии помедлил, взял толстый цветной карандаш.
Наступление в глубь Хорватии. Ведь не случайно на подходе еще и болгарская армия.
И все-таки центральная задача окружение и разгром будапештской группировки противника. Пока немцы в Будапеште, нечего и думать о Хорватии. А мы тут лишняя гирька на ногах немцев.
Гирька, гирька
Да, вроде бы довеска. Так было в Белградской операции, так будет, возможно, и в Будапештской.
«Рассуждает, как генштабист», недовольно повел плечами командир дивизии и сказал тоном старшего:
Ну, хватит, давайте работать.
Они просидели над картой больше часа. Теперь их интересовали лишь эти три километра фронта, отведенные дивизии в топком междуречье Дравы и Савы. Левее действовали партизаны, и надо было позаботиться о том, чтобы надежно обеспечить стык. Строев посоветовал двинуть туда бондаревский полк, которому еще при жизни старого командира Ивана Бондаря всегда поручались самые трудные задачи. Генерал охотно согласился. В оперативное подчинение Мамедова решили передать истребительный противотанковый дивизион и две гаубичные батареи артполка, тем более, что рассчитывать на поддержку с воздуха очень-то не приходится, погода нелетная. Но как матушке-пехоте наступать по такой трясине? Если бы крепкий морозец-утренник, тогда другое дело. Однако прогноз погоды неутешительный: днем туман, ночью ноль градусов, а при нуле всего тяжелее месить грязь до судорожной боли стынут ноги. Значит, остается одно: срочно готовить штурмовые мостики, фашины. Без них и шагу не ступишь по гиблым топям.
Уж лучше бы минные поля, чем проклятые болота, сказал в заключение комдив, устало разгибаясь над рабочей картой, испещренной условными знаками боевых порядков пехоты.
Я все-таки считаю, что должны быть тут какие-никакие дефиле, стоял на своем полковник Строев. Ночью произведем инженерную разведку. Сколько нас подводили карты.
Ты оптимист, Бойченко все передергивал плечами, но это уже был озноб, а не его старая привычка.
Вам что нездоровится?
Немного. К утру все пройдет.
Вид у него был действительно неважный: небритые щеки в красных плывущих пятнах, воспаленные серые глаза утратили молодой, задорный свет. Однако он держался.
Вам надо отдохнуть, Василий Яковлевич. Может быть, прислать врача?
Никого не нужно. А вот боевой приказ, пожалуйста, продиктуй и пришли мне на подпись. Машина должна крутиться.
Не беспокойтесь, все будет сделано точно в срок.