А як же! Ясне деловнял, товарыш лейтенант. Чапа пока так и не принял решения: валять ванькуили рискнуть быть искренним. Поэтому и его ответ был не лишен противоречия. Однако ж я так поняв, товарыш лейтенант, война
Коллекция где, Чапа
Та де ж ей быть, товарыш лейтенант? В казармi ж вона, товарыш лейтенант. Як була у вашей в тумбочке
Надо признаться, что в этот момент Чапа даже пожалел лейтенанта. Не так, чтобы очень; чуть-чуть. В самом деле: ну как теперь лейтенанту быть? Войнаэто понятно. Только ж не круглые сутки война, не без продыху, иногда ж бывает момент, когда у человека возникает потребность душой оттаять, возле чего-то пригреться. Одномуписьма мамкины перечесть, другому, скажем, повспоминать или помечтать. Кабы прошлой ночью Чапа знал, что война, конечно, закинул бы в линейку не только шинель и смену белья, но и остальные лейтенантовы шмотки. Закинул бы все, что было в тумбочке. И злосчастную коробку тоже. Ни на что стоящее лейтенантовой души не хватает? пусть бы бритвочками бавился Но этой мыслизнаку мимолетной слабостиЧапа не дал ходу. Он никогда не думал о высоких материях, а насчет жизни был весьма широких взглядов, многое мог проститьесли понимал резоны, конечно. Но ведь есть и святые вещи, и там никакие резоны не могут стать оправданием.
Впрочем, это так, к слову
Теперь коробка с бритвами была ох как далеко! Не по километражу, а по жизни. Она была уже в невозвратном прошлом, и только один лейтенант не мог этого внять.
Чапа как воочию видел ту тяжелую казарменную тумбочку, в нижнем отделении которой лежала злосчастная коробка. На самом дне. Коробка была прикрыта запасным комплектом голубого байкового белья. Не для маскировки (ведь о ней знали все), а такдля порядка. А еще выше, завернутые в дивизионную газету «Штык Родины», лежали две пачки писем, перевязанные шнурками от ботинок. Письма были от барышень. Лейтенант имел блокнот с их данными. Каждой барышне была отведена своя страница, а на ней мелкими буковками, округлыми и разъединенными (во всем блокноте вы бы не нашли и двух букв, перетекающих одна в другую, что тоже говорит о характере и высоком самомнении), так вот, записи состояли из а) имени и фамилии, б) адреса, в) дня и года рождения, г) дня, отмеченного словами «есть контакт!», и, наконец, из д) очень точных деталей, внешних и интимных, которые бы позволили узнать эту барышню спустя какое-то время, если бы случилась такая нужда. Или желание опять ее повидать. (Теоретически это не исключается, не так ли?) Разумеется, имелись и фотографии, но фотографии оставались в конвертах вместе с письмами. Лейтенант доставал их в единственном случаекак иллюстрации, когда после второй или третьей бутылки читал приятелямкак он сам это называл«Выбранные места из переписки с подругами».
Сами понимаетеблокнот был всегда при нем. Лейтенант носил его в левом кармане гимнастерки. Это мой партбилет, посмеивался он про себя, а вслух, приятелям, говорил: «Он всегда согрет моим сердцем, всегда с пылу с жару. В трудную минуту мне достаточно почувствовать его на груди, а еще лучшеположить руку вот так, на карман, и прижать его к груди, прижать и становится так хорошо, так легко, и я думаю: жизнь прожита не зря!..»
Интересно: теперь, когда коллекция гавкнула, поможет ли ему пережить эту потерю знаменитый блокнот?
Но это такк слову.
Кстати, небольшая поправочка: и бритвы-то не все были на месте. Одна из них, чуть ли не самая ценная, находилась в мастерской. Немецкая, с грубой костяной ручкой, со свастикой у основания лезвия. Она даже имя имела, довольно простое, что-то там было насчет золы, только Чапа и не старался запомнить. Сам он еще не брился ни разуу них у всех в роду волос был светлый, тонкий и поздний, и был убежден, что привередничать из-за бритвблажь. Но как было потешно, слов нет, когда лейтенант, отдавая эту бритву мастеру для пустяшного ремонта (клепка в ней разболталась; всей-то работыпара ударов молотком), повторил раз пять, какая это ценность, и при том добавлял, что она дорога ему, как память. И вот теперь эта «память» осталась в мастерской, уж наверноенасовсем, потому что с войны не удерешь, это не маневры. Не сегоднязавтра Красная Армия пойдет вперед, на Берлин, чтобы задушить фашистскую гадину в ее собственном логове. Вот и выходит, что в это местечко, где были их казармы, лейтенант если и попадет, то ого как не скоро, и вряд ли тогда его признают, а скорее всегоне попадет вовсе. Выходит, бритватю-тю!..
Но оказалось, что лейтенант видит ситуацию иначе. Высказав Чапе все, что о нем думает, лейтенант приказал:
Свой вещмешок оставляешь здесь. Налегке смотаешься в казарму. Внял? Даю тебе двадцать четыре часа. Чтобы ни минутой позже вся коллекцияи «золинген» из мастерской! были здесь. Внял? Напорешься на патрульсам крутись. Если вернешься с пустыми рукамисдам в спецотдел, как дезертира.
Ну что на это скажешь? Всегда прав тот, кто имеет право приказывать. А с этим лейтенантомуж какой естьеще жить и воевать. Поэтому Чапа и виду не подал, что он об этом думает. Конечно, приказ был еще тот, явно незаконный, но кто ссыт против ветра?..
Насчет вещмешкаэто лейтенант со зла, решил Чапа. По себе судит. Без вещмешказначит, без припасу; с пустым животомне разгуляешься, бегом побежишь к ротному котлу. Но почему он сказал «налегке»? Имел в видуи без оружия? Но коли это и впрямь война, какой же я красноармеец без винтовки? Нет уж; раз про винтовку конкретно не было сказаноя буду при ней.
Чапа набил оба патронташа; сходил к старшине (старшиначеловек полезный, поэтому Чапа еще в первые дни службы нашел тропку к его сердцу) и получил четыре больших сухаря; наполнил флягу водой из родника (родник был рядом, у основания холма позади их позиции) Сколько ни тяни, а идти придется. Чапа настроился на философский лади потопал к дороге.
Путь до казармы оказался неожиданно приятным. Его подобрала первая же попутная полуторка, а за развилкой Чапу пустил на фуру неразговорчивый вуйко в засмальцованном жилете из овчины и в картузе на манер конфедераток: весь углами и козырек лаковый. Солнце уже не пекло, дорога была гладкой, колеса у фуры богатые, на резине. Чапа как зарылся носом в то сено, так только перед казармой вуйко его и растолкал.
В расположение полка Чапа возвратился куда раньше назначенного срока, хотя от шоссе ему пришлось свернуть сразу: на первом же километре уже выставили КП, причем это были не красноармейцы, а энкавэдэшники, как известноребята серьезные. Разглядывая их через кусты, Чапа подумал, что бы это могло значить, ничего не придумали побрел лесом. С трехлинейкой за спиной и тяжелой коробкой под мышкой не разгонишься, но Чапа и не спешил. Когда вызвездилоориентировался по звездам. Потом уснул. Когда поднялсясолнце было уже высоко.
Своего полка на месте он не обнаружил.
Местото самое. Речка с характерным изгибом, с кувшинкамитам же, где и вчера. Каменный сарай с крутой соломенной крышей на краю луга. И позиция та. Вот место, где копал траншею он, Чапа. Если несколько часов подряд долбишь каменистую землюстолько мелких деталей, оказывается, запоминаешь. Траншею без него успели закончить. А вот и блиндаж лейтенанта, тоже законченный, даже дерном поверху успели обложить. Но красноармейцев нет. И признаков боя нет: ни одной воронки от снаряда или мины, ни одной гильзы на дне траншеи. Полк словно испарился. Чапа поискал в блиндаже: ведь лейтенант должен был хотя бы записку оставить Записки не было. Чапа выбрался наружу, сел в цветущую траву и положил рядом коробку с бритвами. Оцепенение длилось недолго. Когда оно рассеялось, Чапа знал, что теперь он дезертир. И нет ему оправдания.
Пахло свежей влажной землей, чабрецом и еще чем-то терпким, вроде лука. В густом воздухе плавали пчелы. Вязы стояли на вершине холма, как войско, изготовившееся к битве; роща кончалась вдруг, и оттого, что луга были выкошены, а кустарник вырублен совсем, крайние деревья казались стройнее и выше, чем были на самом деле. За долиной опять начинались холмы; из-за одного, сбоку, четко темнея на фоне белесого неба, выдвигался шпиль костела. Вчера Чапа его не заметил, не до того ему было, помкомвзвода сразу приставил к делу и следил, чтобы вестовой комроты не отлынивал. А сегодня Чапа был другим, сегодня Чапа примечал каждую детальи каждой находил применение. Еще бы: ведь теперь от этого зависела его жизнь
Он остался один.
Я теперь совсем один, понял Чапа, и эта мысль испугала его, как если бы вдруг оказалось, что он остался один-единственный на земле. Рядом не было лейтенанта, за спиной которого, оказывается, Чапе жилось безбедно. Рядом не было товарищей по роте. Ни с кем из них Чапа не дружил (исключением, как вы помните, был старшина; с остальными Чапа предпочитал держать дистанцию, хотя и не показывал этого; напротивс каждым имитировал близость; это было у него в крови, от предков), но они были свои, Чапа мог на них рассчитывать; конечнодо какой-то черты. А теперь их не было. Никого. Он остался один. Сам себе командир и сам себе товарищ, сам и разведка, сам и основные силы
Еще немногои Чапа запаниковал бы, но что значит светлая голова! Он вдруг понял, что именно здесь произошло. Здесь не было боя, понял Чапа, потому что наши пошли вперед. В наступление. К границе. А можетуже и границу перешли
Это меняло оценку ситуации принципиально. Одно делоесли вообще не понятно, что происходит, и совсем иноеесли все очевидно. Наступлениеэто как переезд из старой хаты в новую. Никто не знает толком, что где лежит, каждый кладет на телегу по своему усмотрению, хозяйка мечется, хочет везде успетьи только добавляет неразберихи; дети носятся, собака путается под ногами Во время наступления кому интересен вестовой, пару часов назад посланный командироми по деревенской тупости потерявший свою часть? Да на меня просто никто не обратит внимания!
В общемЧапа почти успокоился. Почему «почти»? Душа вдруг напомнила о себе. Что-то было не по ней. Как известно, любой ум при желании можно всегда уговорить, потому что ум доверяет логике и аргументам. Но с душой такие штуки не проходят. Душа живет своей жизнью; откуда она получает информациюей одной известно; без нужды она не вмешивается в твои дела, но уж если подала голос
Чапа поерзал по земле, еще раз осмотрелся. Вокруг были мир и покой, но душу что-то не устраивало. Она пока только предупреждала об этом, но уже где-то рядом была тоска
Надо сказать, что Чапа не был трусоми знал об этом. И явись ему предчувствие, скажем, полвека спустя (допустим, что ему те же восемнадцать, но он городской и начитанный молодой человек, в курсе популярной околонаучной информации), он бы решил, что пространство вокруг него наполнено волнами тревоги и страха, где-то рядом происходят страшные вещи, объятые ужасом души вопиюти его душа слышит этот безмолвный крик. Кстатитак оно и было. Пространство уже наполнялось набатом: «обходят!», «танки!», «окружили!», и душа Чапы отзывалась на первые его удары. Увы, хотя предостережение Чапа слышал, понять смысл он не мог.
Гудели разбитые, натруженные ноги, манили разбросанные по лугу стожки. Завалиться сейчас в какой-нибудь, ноги разуть ах, разуть ноги, да придавить эдак минуток триста, как идти после этого будет легко да весело!..
Чапа тяжело поднялся, закинул трехлинейку за спину, взял коробку с бритвами под мышку, еще раз оглядел долину, какая она тихая да пригожая, велел душе, чтоб заткнулась, и пошел в сторону городка. Уж там-то я встречу наших, говорил себе он, под «нашими» имея в виду не обязательно свой полк, а нечто большее, за чем стояла привычная, надежная, родная атмосфера Красной Армии. Встречу наших, даст Богподхарчусь
Он и разойтись толком не успелкогда увидал шоссе.
На шоссе были немцы.
Выбирать было не из чегои Чапа заспешил вдоль шоссе на восток.
Первого убитого красноармейца Чапа увидал издалека. Красноармеец сидел почти на открытом месте, привалясь спиной к кусту бузины; правда, с шоссе его было не видать. Чапа не сразу понял, что красноармеец убит. Он вроде бы отдыхал, и это поначалу сбило Чапу с толку. Но когда до него осталось метров двадцать, Чапе что-то не понравилось, хотя он и не сразу догадался, что именно. А потом подошел совсем близко и увидал, что красноармеец весь в засохшей крови, и по ранам на животе и груди было ясно, что его добивали в упор. Здесь-то Чапа и понял, что его насторожило раньше: в траве белели бумажки, вывернутые из карманов красноармейца, и это даже больше диссонировало с окружающей пастельной зеленью, чем труп.
Чапа впервые видел убитого человека, и приблизился к нему с неохотой. Перекрестился, присел на корточки и долго рассматривал красноармейца, потом взял за конец ствола и потянул к себе его винтовку. Но то ли рука убитого уже оцепенела, то ли винтовку что-то удерживало, только легкого усилия оказалось мало. Чапа потянул сильнее, затем дернул винтовку. Убитый качнулся так по-живому, что у Чапы сердце замерло и он сел на землю. И даже вспотел. Но винтовка была уже в его руках. Зачем ему вторая винтовкаон не думал. Может быть, сработал крестьянский инстинкт: однахорошо, а двелучше. Все-таки ценная вещь. Мысль, что вторая винтовка весьма затруднит его в пути, пока не созрела. Опять же: нельзя оставлять оружия врагу.
В винтовке патронов не было.
По нагару в затворе Чапа понял, что красноармеец успел выстрелять всю обойму. На войне патроны лишними не бывают, Чапа преодолел в себе сопротивление, приблизился к убитому и осмотрел патронташи. Они были полны. Но ведь не в карманы же сыпать патроны!.. Вывернутый немцами вещмешок убитого валялся здесь же. Немцы не взяли ни чистых, еще не старых портянок, ни пару чистого нательного белья, ни вафельного полотенца и мыла. Не позарились они и на печатную иконку Николы-угодника и потертую, читанную-перечитанную Псалтирь. Еды не было ни крошки. Чапа специально пошарил по карманам вещмешка. Ничего.
Зато теперь у Чапы снова был вещмешок.
А мой-то где? с грустью подумал Чапа. Небось, путешествует где-то вместе со скаткой по лесным дорогам. Или валяется, вот так же вывернутый, в канаве Если б не лейтенантвещмешок был бы сейчас со мной, мой друг, с которым мы перевидали столько снов. А сколько замечательных вещей сберегал он для меня!..
Прежде всего Чапа поменял портянки; ногам сразу стало легче. Свои портянки отправил в вещмешок. Следомбелье, полотенце и мыло. Две пачки махорки. Отдельнопатроны. Хотел положить туда же Псалтирь и иконку, но спохватился: ведь нужно похоронить убитого, а раз он был верующийсоблюсти ритуал
Кабы Чапа спешил, убегал, спасался, об этом и речи бы не было. Но он уже не спешил. Схоронить человекадело нетрудное и полезное для души. Если бы Чапе было, о чем подумать, от этой остановки ему была бы двойная польза, но предмета для размышлений Чапа не видел, поэтому прикрыл убитому глаза, стянул с него скатку (одна из пуль пробила шинель, значит, в ней теперь несколько дырок, ну и кровь, естественно; но кровь можно смыть, дырки заштопатьи пользуйся вещью; когда еще другуюпоновейдобудешь), отстегнул с его пояса саперную лопатку, высмотрел (по сочности травы) где земля помягче, и дай Бог помощь. Копать было приятно: давненько ему не доводилось тратить свой труд с такой очевидной пользой. Чапа сразу решил, что копать будет не глубоко, на два, нетна три штыка саперной лопатки. Вот когда потом тело перенесут на цвинтарь
Длину и ширину могилы Чапа отмерил с запасом, поэтому тело легло свободно. Нигде не зажалось. Чапа вложил в нагрудный карман убитого его красноармейскую книжку, закрыл пилоткой его лицо, вложил в сложенные на груди руки иконку и раскрыл Псалтирь. В последний раз Чапа держал ее в руках вспомнил! ему было лет пять-шесть, и бабулька все норовила приобщить его к слову Божью: «сперва из этой книжечки, внучок, а уже потом сказочку» В церкви он никогда не обращал внимания, когда отец Лаврентий называл номер псалма. Какой прочесть теперь?
Псалтирь раскрылась почти в самом начале, указательный палец Чапы упирался в 5-й псалом. Хорошо, когда все получается само собой и можно не думать.
Чапа начал читать, не вникая в смысл слов. Оно и понятно: ведь не для себя он это делает, а для этого парня. Последняя ему услуга на этом свете. Слова входили в глаза Чапыи тут же слетали с языка, не углубляясь до мозга. Но уже на четвертом стихе Чапа запнулся.
Господи! рано услышь голос мой,
рано предстану пред Тобою,
и буду ожидать.
Чапа перечитал стих еще раз, опять только глазами; сосредоточился
рано предстану пред Тобою
А если это обо мне? Если это мне предостережение о короткой судьбе?..