Глянул Цыбулька на небо, там посередкесиняя полоса, а направо и налево от неекуча солдат, один на другом, голова к голове, лошади, повозки, оружие, в небе полным-полно солдат видит синяято полоса сужается и солдаты идут стенка на стенку
И это тоже исполнилосьтолько еще прежде сна!
Пршемысл Отакар пал от злодейской руки, а Либуше, его супруга, значит, умерла, не знаю уж как. Корочевсе перемешалось с тем убийством в Сараеве, а потом сразу началась война.
Как мы проводили рождество, матушка? Что нам давали вкусненького?
На праздник Никита данпан Пашич прислал здоровущую рыбину, чудная такая, с Охридского озера, вся в красных крапинах. На Божичбыли обед и пироги. Все говорили: «Христос народился» и целовались. Мы с русским графом тоже расцеловались.
Как раз под Новый год или уж не знаю, когда это было приехала княжна Ипсиланти, откудато из Греции леший ее разберет подарки раздавала ну, это каждый рад схватить. Мне досталась рубашка, чарапаи бутылка коньякуох, родные моивот была баба! Розанчик! А платье ничего особенного, никакой роскоши. Лакеи носили за ней ящики. Сапоги везла из самой Греции или из Англии, леший ее знает. Отменные сапоги, добротные, мы их прозвали «сапоги Ипсиланти». Да, хороший денек выдался!
Потом заявился к нам Иржи, сербский принц. Сербы называли его «Дорде» всего уж и не упомню дурная у меня стала голова Помню только, ходит он от койки к койке и спрашивает: «Шта ты фали?»И был с ним или, может, с кем другимопять же запамятовал на диво чисто выбритый офицердолговязый этакий верзила.
Приходил еще поп, потешный очень, раздавал почтовые открытки, по десятку каждому. Все подтягивал сутану, крестился, усы что у Исайи-пророка. Да, чтобы не забыть Был у нас английский доктор, очкарик, я потом мазал спину одному еврею из Белграда ух, и вонючая была мазь И доктор дал мне апельсин
А-а-а ох-хо-хо! Ро́-o-одные мои Уж и не знаю, чего бы вам еще рассказать.
Все зеваю страсть как спать охота. Маня, откинька перину Да отвяжитесь от меня со своими вопросами
Хоры ангельские
Вы спрашиваете, дорогая матушка, все ли я сберег, что вы мне нашили да что дали с собой в дорогу, всего ли у меня тут хватает.
И еще спрашиваете, отдаю ли я кому стирать и гладить да не растащено ли что ворами.
Все у меня, дорогая матушка, в порядке, всего хватает, и никто ничего не украл.
Только те казенные штаны, что вы мне подкоротили, теперь как решето и без единой пуговицы, на заду заплата из мешковины, но в общем и целом сойдет, не сваливаются, я их веревкой подвязываю.
И еще у меня здоровенная дыра в шагу, а пуговиц на ширинке вовсе не осталось, инда петушок выглядывает, как вы, дорогая матушка, изволили говаривать, когда я был мальчонкой, да таких оборванцев тут сколько хочешь, так и стоим на поверке перед полковником.
Но на это, дорогая матушка, никто здесь не глядит.
А коли не знаете вы, дорогая матушка, в чем мы тут ходим, то и не спрашивайте, отдаю ли я кому гладить штаны. Какое там гладить! Тут, в горах, у людей хлеба нет, не то что утюга.
Еще оторвался у меня козырек на фуражке, хотя верх пока крепкий, а шинель яв общем и целомпотерял, ношу теперь дамскую пелерину, и все мне завидуют, вот только чертовы мадьярские сапоги совсем прохудились, и вода в них хлюпает.
Еще вы пишете, дорогая матушка, что как порву я носки, чтобы прислал вам заштопать.
Да носковто у меня никаких уже йету, мы приноровились чистить ими винтовку, а ношу я фланелевые портянки, нарезанные из женских панталон, которых мы в Крагуеваце украли цельную кипу. Насчет исподних и носовых платковтак они тут и вовсе лишние, а когда нужда придет, прижму я, дорогая матушка, наперед одну ноздрю, потом другую, да и высморкаюсь на горячий черногорский камень.
Воротнички вы мне, дорогая матушка, и подавно зря положили в вещевой мешок, у нас тут вши, и я натираюсь черной мазью: даже вы, дорогая матушка, меня бы не узнали, ну чисто негр эфиопский.
Вчера кончилась у нас ракия , и этов общем и целомхуже всего, ни капли во фляжке, а поросятинки не видали уже два месяца.
Тут кругом, дорогая матушка, сплошь магометане, им свинину есть не разрешается, даже вареных пятачков или ушек.
А коли прислали бы вы мне домашнего окорока, и к нему бы чешской капустки да бочонок поповицкого пивка, вот это, дорогая матушка, было бы дело, а таклучше ничего не посылайте, все у меня есть и всем яв общем и целомдоволен.
Еще вы мне напоминаете, дорогая матушка, чтобы я сторонился дурной компании и оставался бы тихим, послушным, каким был дома.
Это, дорогая матушка, очень трудно. Я тут страсть как огрубел, да здесьв общем и целоминаче и нельзя. А дурной компании, дорогая матушка, у нас нет. Особливо с тех пор, как вся ракия вышла.
Передайте это и пану учителю.
Но все же я вас, матушка, кое о чем хочу попросить.
Сходите вы в Хрудим к Блюменкранцам и купите мне губную гармонику.
Все наши ребята писали домойпросили прислать гармоники.
У нас была одна, настоящая, с мехами и на застежке, с двойным регистром, клапаны костяные, а басы, дорогая матушка, чисто громы гудящие.
Играла она не хуже органа в костеле, а верхние тона бралачто твои хоры ангельские.
Славные то были вечера, дорогая матушка.
Полеживаёшь на склоне, ночь, тихо кругом, все будто вымерло, куда ни гляньгоры, горы, словно постреленные крокодилы, а небо тут, в Черногории, дорогая матушка, лиловое, и огромное, даже сердце щемит, а по нему звезды, мигают в небе, будто электрические лампочки, одна красная, другая зеленая, третья желтая, их там одних крупных целые тыщи понатыканы, а мелких, как светляков, без счету.
Тото бы вы, дорогая матушка, подивились, вот уже где пригодился бы ваш молитвенник; на эту черногорскую красоту да на великолепие это только и молиться.
Лежим, бывало, небеса над нами так и сверкают, лошади стоят, жуют солому, а мы себе играем на гармонике да глядим на божьи лампадки.
И куда бы нас ни занесло, дорогая матушка, в Сербию ли, на Новый Пазар, в Черногорию, везде мы устраивали концерты с этой гармоникой и даже плату брали, а публика съезжалась отовсюдус обозов и санитарных колонн, офицеры на конях, рядовые пешедралом, и все ради нашей гармоники.
Музыка наша, дорогая матушка, разносилась далеко по горам, до самых медвежьих берлог. Гденибудь в долине заслышат братики-солдатики нашу гармошку и бредут на ее звуки, пока не наткнутся на нас, шельмецы, послушать да стянуть, что плохо лежит.
Я и самв общем и целомнемало оплеух отвесил этой почтенной публике.
Знатоки оценивали инструмент в сотню, но, думаю, гармоника наша стоила и побольше. Планки у ней были выложены перламутром, клавиши серебряные, поверх слоновая кость, возили мы ее только днем и на крепкой лошадке, де еще копыта ей тряпками обвязывали, чтобы не поскользнулась.
Да видать, дорогая матушка, что не из железа, то на войне не выдержит.
Куда уж такому тонкому инструменту!
Вот и порвались у нас меха.
Сапожник Рамбоусек стянул прореху дратвой, забил паклей, в общем и целомпочинил, но меха все равно пропускали воздух, не помог и сапожный вар, а тут еще сапожник поругался с Вашаткой, что из Стржени, откуда родом и наш дедушка. Вашатка нахлобучил гармонику ему на голову, и разорвалась она надвое.
Я, правда, успел выколупать перламутр; как вернусь в родимый дом, вделаю его в спинку вашей кровати, на вечную, значит, память.
Потом реквизировали мы на одном турецком базаре губную гармонику.
Тожев общем и целомнеплохой инструмент, никелированный, и снова мы ждем не дождемся вечера, когда можно полеживать да наигрывать всякие вещицы«Злосчастный приказчицкий дворик» да «Pepi, о du mein Abendstern»и другие солдатские песни, народные куплеты и даже концертные номера.
Да, дорогая матушка, брала наша гармоника и пианиссимо и фортиссимо, кто как пожелает, даже тремолов общем и целомполучалось. Тремолоэто вроде как голос дрожит, когда прикроешь рот и трясешь рукой, как вот у вас трясется рука, когда приходится вам выкладывать соседу Надемлейнскому сотенные за телку.
А на позапрошлой неделе была у нас в обед фасоль. И какойто дуракверно, рыжий Кулганекнасовал фасолин в дырочки гармошки.
Мы их, фасолины эти, дорогая матушка, потом выдували ибог знает! может, попортили какие регистры.
Вашатка, о котором я вам уже писал, тот, что здорово дерет зубы кузнечными клещами, до того разозлилсяв ту же ночь тайком дезертировал, а с ним лошадь, мешок хлеба, солонина и бочонок ракии.
И нет у нас теперь, дорогая матушка, никакой отрады.
А ведь надо же и солдату чемто себя потешить!
Вот и прошу я вас, матушка, уж вы сходите к Блюменкранцам за гармоникой, и чтобы была она в металлической обшивке и с надписью по-английски.
Сегодня вешний денек.
Высыпали баранчики да фиалки.
А черногорская земля до того вкусно пахнет! И чудится мне, будто вы, дорогая матушка, печете лепешки.
В такой день только и поиграть на гармонике, и пусть бы пела она «аллилуя», как хоры ангельские.
Сундучок Ощадала
Из резервного полка нашу группу в составе ста пятидесяти солдат отправили эшелоном в Вену на переформирование.
Потом этот эшелон окрестили «вшивым»ребята в поезде нахватались вшей.
Провожали нас с музыкой. Мы бодро маршируем, а наши вещи на подводах везут, и так от Влчковиц до самой станции.
Наконец едем. Холодно. Вагон битком набит, теснота такая, что не повернешься, где уж тут выспаться Впрочем, сами знаете, каково эшелоном ехать.
Едешь Бум-тадам, бум-тадам Солдаты вповалку прямо на полу, офицеры на нарах, чемоданов целые горы.
Сам я две ночи спал в углу телячьего вагона, ноги выше головы.
Приезжаем в Вену.
Обер-лейтенант Пернер (был он сын мельника из Лабской Тейницы, человек хороший, любили мы его за то, что зря ни на кого не орал, пересчитал нас прямо на платформе, мы разобрали вещи, продели палки в ремни вещевых мешков и ручки чемоданов, и айда!
Выходим на площадьникаких тебе подвод!
Черт знает что, рассердился обер-лейтенант и начал выговаривать капралу, который нас встречал, почему не выслали подводы.
Ребята, говорит, а может, вы сами вещи понесете?
Разрешите спросить, куда именно мы направляемся? обратился к нему ефрейтор Ружичка и отдал по форме честь, звякнув подковками сапог.
В Мейдлинг!
Вот тебе на! ахнул Ружичка. Он был из Вены, галантерейщик, и уж так радовался, что опять туда едет! До Мейдлинга, братцы, четыре часа топать. Через всю Вену.
«Ну и свинство же!»подумал я про себя.
Погода была паршивая.
Моросил дождь, кругом грязища, Вена вся в копоти, в дыму.
Тошно было глядеть на вокзальную сутолоку, на полицейских в касках с шишом на макушке, на трамваи, на всю эту чудную публику разношерстную. Про обед не слыхать; похоже, придется ремень потуже затянуть.
Стоим мы под вокзальным навесом, не солдатыосевки какието. Народ все пожилой, слабосильный. Иные уже по третьему разу побывали на передовой. В какие только переделки не попадали! Навалялись досыта по госпиталям, в резервах, в заводских командах и трудовых лагерях мытарились Всяк столько вынес, подумать страшно.
Стало быть, понятно, отчего мы хмуро на Вену глядели.
Вот если бы еще костер развести да погреться!
Сами знаете, кто огонь, воду и медные трубы прошелнигде не теряется, но когда нет тележки, пусть даже без лошади, тут не до смеха.
Стоим мы под навесом, моросит дождь, пожитки наши при нас Стоим, поглядываем один на другого, а как быть дальше, сообразить не можем.
Да, от Вены добра не жди, сказал ктото.
Может, автомобиль пришлют?
Уж лучше воздушный шар.
Пусть нас на паровом трамвае туда свезут!
Что за паровой трамвай?
Вот балда! Это трамвай, который паром движется. Слышишь, тарахтит Теперь гляди Да не на провод!
Дожидайся, как же. Для тебя специальный состав пригонят.
Так и есть! По виадуку, прямо посреди больших жилых домов, мчится локомотив с тендером. Дымуне продохнуть.
Ого, братцы! Похоже, машинист начинает тормозить. Ну и черт!
Эй, дядя! Довези нас до Мейдлинга!
Но паровоз пропал из виду. Опять все то жеедут трамваи, идут пешеходы.
На каменных плитах сильно зябли ноги.
Воротился звонивший по телефону обер-лейтенант.
Он пожал плечами, мы выругались, поплевали себе на ладони игоп! взвалили на себя вещи.
Был промеж нас такой Ощадал, здоровенный верзила, в прошлом улан. Он уже все сроки отслужил, и одному господу богу известно, где еще не бывал. Ногу ему прострелили. Много говорить он не любил, зато возил с собой целую лавку В сундучке у него лежали бритва, нитки, хлеб, сало, табак, зельц, бечевки, словом, все, что душе угодно.
К тому же он был мастер на все руки.
Расступитесь! кричит он и место себе руками расчищает.
Нашарил в кармане ключ, отпер свой сундучок.
Эге! Да он настоящий богач! Говорит мне:
Вашек, попридержи крышку!
Я думал, он хочет дать мне осьмушку табака. Ведь обещал. Даром, что ли, я отыскал для него в вагоне местечко получше?
Но он вытащил из сундучка два стальных прута.
К чему бы это?
А ну, приподними!
И всунул прутья в желобки, ловко выдолбленные в днище сундучка.
А затем насадил на них четыре белых колесика. Не знаю, где он их стибрил. Может, провертел дырки в донцах, что в пивных под кружки ставят, или плевательницы разорил.
Привязал снизу оструганную палкуполучилось дышло и, глядь, покатил свою чудо-тележку. Бойко так катил, мы прямо разулыбались, завидовали ему, шельме.
Увидел тележку обер-лейтенант, рассердился.
Дескать, он в Вену солдат привез, а не шарманщиков!
Осмотрел колеса, дышло, еще раз чертыхнулся и кудато пропал.
Все стало ясно. Если офицер уходит, больше на глаза не показывается, это значит: помогай себе каждый, чем можешь.
А что поделать?
Кто понесет на себе сундучок Ощадала?
Подводыто не прибыли.
Прибегает капрал, тот самый, из Мейдлинга. Ругается на чем свет стоит.
Ощадал не желает сдавать сундучок в камеру хранения: дескать, у него там хлеб и другие всем нужные сейчас вещи, которые каждый готов украсть, и замокто очень ненадежный. А у него нога прострелена.
Капрал поразмыслил немного и приказал по-немецки, чтобы мы пустили Ощадала в середину колонны, от сраму подальше.
Только из этого ничего не вышло.
Сундучок был тяжелый, а Ощадал прихрамывал.
Он быстро отстал.
Приходилось останавливаться, ждать его. Ребята ругались.
Тогда я стал подталкивать тележку сзади. Свой чемоданчик я запихнул в вещевой мешок, и руки у меня были свободны.
Не хотелось бросать Ощадалаведь он мне осьмушку табаку обещал.
Добрались до перекресткасмотрим, остались мы одни со своим сундуком. Ребят нигде не видать.
Тогда Ощадал подает команду:
Стой, Вашек! Тпррру!
И оперся о дышло. Мы остановились, высморкались.
Глядим направо, глядим налево, по всем сторонам смотримребята будто сквозь землю провалились.
Я говорю:
Ты, Ощадал, поезжай прямо. Горе не беда, так или эдакдо места доберемся. А повстречается нам император в карете, мы его поприветствуем и отрапортуем: это бездельники-венцы подводы к эшелону не выслали. Глядишь, с собой посадит, а сундучок отдадим лакею на козлы. И дело в шляпе
Ощадал был человек молчаливый. Он ничего на это не сказал, ухватился за дышло, потянул, и мы двинулась дальше.
Он припадал на одну ногу, а путь, как нарочно, пролегал по самым грязным улицам, сплошь рытвины да ухабы.
Колеса скрежетали по камням, проваливались в лужи, застревали в водостоках.
Все же мы благополучно добрались до Рингштрассе.
Тутто и случилась первая беда.
С панели, где тележка шла еще довольно легко, полицейский прогнал нас на мостовую.
А здесь трамвайных путей видимо-невидимо, идьявольщина! то одно колесико, то другое так и норовило заехать за рельсу, а Ощадал, как нарочно, пер навстречу трамваям, будто их и не было.
Мы начинаем высвобождать свой сундучоктрамваи останавливаются, звонят, автомобили гудят, кучера и вагоновожатые лаются, ровно цепные псы. Ощадал же делает вид, что он ничего не видит и не слышит, и назло всем везет свою тележку поперек дороги.