Журова ко мне!
Слушаю, Петр Сергеевич!
Через пять минут в кабинет директора вошел Семен Семенович Журов, пожилой, франтовато одетый мужчина, на потертом лице которого было написано: «Что касается меня личното я знаю все входы и выходы».
Садитесь, Семен Семенович, сказал Проходкин благосклонно.
Семен Семенович Журов сел в кресло и с весьма независимым видом стал рассматривать свои ногти.
Свежим ветерком повеяло, Семен Семенович, бодро продолжал директор энского объединения, фронт критики и самокритики расширяется, брат. Читал газеты?
Читал, Петр Сергеевич! Крепенько бьют!
И правильно. А как же иначе?! Вот и нам тоже надо подготовиться чтобы организованно актив провести, дружно, по-боевому!.. Ты у нас оратор, как говорится, записной, проверенный Подготовься как следует, тезисы набросай Покажи их мне, я тебе тоже кое-что подкину. Понимаешь?
Понимаю, Петр Сергеевич, сказал Семен Семенович Журов. Умхорошо, а двалучше.
Правильно, Семен Семенович! Мы с тобой вдвоем такую развернем самокритикунебу жарко станет. Иди, милый! И попроси, если тебе не трудно, ко мне нашу стенную печать зайти Ну, эту Семенихину. Пусть тоже включается.
Редактора стенгазеты П. С. Проходкин встретил с обворожительной любезностью. Подставил кресло, предложил чаю, наговорил кучу комплиментов.
Все хорошеешь, Семенихина, все хорошеешь! Поухаживать бы за тобой, да года не те. Читал я тут недавно твою статейку. Бойкое у тебя перо, Семенихина! Молодец!
Потом П. С. Проходкин перешел на серьезный тон.
А ведь я перед тобой в долгу, товарищ Семенихина. Мало мы уделяем внимания нашей стенной печати. Не помогаем, не пишем. Хочу исправить свою ошибку. И напишу и помогу! Но ты и сама, главное, не стесняйся, прямо приходи ко мне, приноси статьи, заметки. Вместе поправим, отредактируем за милую душу. А потом поедешь отдыхать Я тебе путевку подкину Ишь какая бледненькая
Зардевшись, как маков цвет, потупившись, редактор стенгазеты загадочно молчала.
Через два дня Рублев, из производственного отдела, недоумевая, уехал в неожиданную для него командировку, а Шаронов, из планового, с не меньшим удивлением прочитал приказ, в котором ему выражалась благодарность за образцовую работу.
Наконец, пробил час актива.
П. С. Проходкин произнес краткую речь, в которой призвал собравшихся к решительной и смелой самокритике.
Затем попросил слово Семен Семенович Журов. Он быстро проблеял свое выступление. Из него явствовало, что «и на солнце имеются пятна», но что эти пятна, а вернее пятнышки, под испытанным руководством П. С. Проходкина будут вытравлены «с корнем»!
Кто еще хочет высказаться? спросил председатель собрания.
Все молчали.
Директор энского деревообделочного объединения уже торжествовал победу, как вдруг поднял руку молодой инженер Семенов, числившийся у Проходкина в «молчальниках».
По поручению находящегося в командировке товарища Рублева, сказал Семенов, я оглашу его письмо к активу: «Уважаемые товарищи! Качество массовой продукции наших предприятий продолжает оставаться низким. Но директора Проходкина это ничуть не беспокоит»
Письмо было длинное, нелицеприятное, резкое.
Инженер Семенов прибавил и от себя несколько столь же неприятных для уха директора фраз и сел.
И сейчас же слово попросил Шаронов.
Товарищи! сказал он, подняв очки на лоб. Директор объявил мне благодарность за работу Не знаю, заслужил ли я ее. Но зато твердо знаю, что ни от меня, ни от вас начальник благодарности не дождется. Очковтирательство продолжается, товарищи, и я докажу это цифрами
Еще хуже вышло с Семенихиной.
Она рассказала про разговор в кабинете директора и закончила так:
Отдайте вашу путевку, товарищ директор, выступавшему здесь подхалиму Журову. Она ему нужнее. Я боюсь, что после актива его здоровье сильно пошатнется!
После Семенихиной заговорили «молчальники». От директора полетели пух и перья
Оставшись в кабинете без свидетелей, П. С. Проходкин вновь созвал секретное совещание с самим собой.
Теперь стенограмма этого заседания выглядела несколько иначе:
«Ох, какого дурака я свалял!.. Называется, подошел психологически к вопросу! Осел я, а не психолог! (Нервный смех.) Засиделись, Петр Сергеевич, зажирели!.. Перестали понимать людей (Тяжелый вздох.) Теперь, пожалуй, не выкрутишься А девчонка-то, девчонка как выступила!.. Ох, я осел! Трижды осел!»
Последние слова были произнесены вслух, и это была первая иувы! запоздалая «самокритика», сорвавшаяся с уст директора энского деревообделочного объединения.
1950
Передумал!
Бывший председатель колхоза «Луч коммунизма» Степан Егорович Кошельков (после объединения он в правление колхоза не прошелпровалился на общем собрании колхозников) вернулся из районного города, куда он ездил хлопотать по своим делам, в самом лучезарном расположении духа и даже слегка под хмельком.
Жена Кошелькова, Домна Григорьевна, принялась было его бранить, но он обнял ее за мягкие плечи и сказал добродушно:
Прекрати бомбежку! Выпил я самую малость. В город переезжаем, Григорьевна, вот что!
Лицо у Домны Григорьевны вытянулось, красивые серые глаза посмотрели на мужа настороженно и отчужденно.
Я у Петра Ивановича был и у Сергея Васильевичавсем в жилетку поплакал, продолжал рассказывать Кошельков, не замечая перемены в лице жены. Ну, вошли в положение. «Действительно, говорят, товарищ Кошельков, трудно вам сейчас на колхозной ниве после вашего происшествия». Должность обещали: заведующий центральным складом на ватной фабрике. На первое время, понимаешь? А там я так расти пойдуменя, брат, и не остановишь! Ты что, вроде недовольная?
Я тридцать шесть лет тут прожила! сказала Домна Григорьевна, не глядя на мужа. У меня здесь отец с матерью лежат, и деды, и прадеды!..
Это в тебе старая деревенская ограниченность заговорила, Домна!.. Раз ты вышла замуж за руководящие кадрыдолжна быть культурной, легкой на подъем. Не куксись, гляди веселей!
Кошельков привлек к себе жену и звонко чмокнул ее в заалевшую щеку.
Ох, Степа, Степа! отстраняясь, с укором произнесла Домна Григорьевна. Жизнь-то ведь в самый цвет входит. У народа такая жадность на колхозную работувсе жилочки поют. А тебя на вату потянуло!
Хватит тебе! огрызнулся Кошельков. Должна понимать мою психологию. Третьего дня иду вечером, смотрю, навстречу шагают Кульков Петр и Шурка Агафонов, Ильи Семеныча племянник, этот с баяном. Раньше, бывало, Кульков-то за квартал шапку ломал. А сейчас поравнялсяи глаза в сторону, будто его ужасно кобель заинтересовалвыскочил тут как раз из ворот. А Шурка как растянет баян, да и запел во всю глотку:
Прошли золотые денечки
И, эх, не вернутся опять!..
Может, он не про твои денечки пел?
А про чьи же еще? Ладно, я им еще покажу золотые денечки! Сейчас же пойду в правление!..
Новый председатель объединенного колхоза Василий Сергеевич Шорников был на месте. Он сидел за своим столом, невысокий, но очень широкоплечий, в старом командирском кителе с потускневшей, заношенной орденской колодкой, в нарядных роговых «профессорских» очках, под стеклами которых хитро поблескивали умные, насмешливые крестьянские глаза. Напротив Шорникова сидели двое: мужчина и женщина. Мужчина был Мальковбригадир-животновод из дальней деревни Смелково, огромный, как глыба, большерукий и большеногий, настоящий богатырь, но при этом обладатель высокого, сладчайшего тенора. Этим сладким тенором, самой природой предназначенным, казалось бы, для произнесения нежных и приятных слов, Мальков очень обидно, под дерзкий хохот колхозников, отругал на выборном собрании Кошелькова за невыполнение плана по животноводству. ЖенщинуАгафью Даниловну Коростелеву, члена правления колхоза, в деревне звали «министром» за ясный ум и рассудительность и прочили ей к осени золотую геройскую звезду.
Кошельков сдержанно поздоровался с Шорниковым, небрежно кивнул Малькову и Коростелевой.
Что у тебя, Степан Егорович? спросил его Шорников. Срочное или можешь обождать?
Не так чтобы очень срочное, но все-таки И хотелось бы кон-фи-ден-циально, Василий Сергеевич!
А тут все своичлены правления. Какие могут быть секреты? Говори смело, разберемся!
Я не из трусливых! усмехнувшись, сказал Кошельков и, напирая на имена и отчества товарищей из районного центра, сообщил, что его, Кошелькова, хотят перебросить на ответственную работу в «легкую индустрию», на ватную фабрику, и, следовательно, ему нужна «бумажечка такая», что, мол, он, Кошельков, направляется в район «ввиду перехода на другую работу». Вот и вся музыка! бодро закончил Степан Егорович. Вели отстукать бумажку, Василий Сергеевич, я бы завтра же и поехал в город договариваться окончательно. Сам понимаешь: куй железо, пока горячо!
Обдумывая ответ, Шорников не спеша стал шарить по карманам кителяискал портсигар, спички.
Агафья Даниловна«министр»посмотрела на глубокомысленно наморщенный лоб Кошелькова и спросила:
Обиделись на колхозную критику?
Чего же обижаться?! Трубил, трубили получил синяки да шишки. Премного благодарен, спасибо!
Он теперь ватой свои синяки будет обкладывать, сказал Мальков.
Шорников нашел, наконец, портсигар и спички, закурил папиросу и с той же свойственной ему неторопливостью произнес:
Бумажку такую я тебе, Степан Егорович, дать не могу. Ты же член колхоза!
Ну да. Формально, конечно, состою!
Почему формально? И по существу состоишь. Значит, надо, чтобы правление в целом обсудило твой вопрос. Демократия, брат, колхозная для всех обязательна: и для рядовых колхозников и для руководителей бывших и настоящих!
Так-то оно так А когда она соберется, демократия-то наша?
Завтра как раз назначено заседание правления с активом. Завтра и обсудим твое заявление. Ты с Семеном Прохоровичем, с парторгом, говорил?
Нет еще.
Поговори. И я поговорю. А завтра приходи на собрание.
Можно прийти для порядка!
Шорников улыбнулся одними губамиего живые глаза под стеклами очков были сейчас серьезные, холодные.
В повестку включу, приходи!
Заседание правления колхоза «Луч коммунизма» сильно затянулось. Началось оно засветло, а когда стемнело, повестка его еще не была исчерпана.
Кошельков смотрел в окно, не вникая в то, о чем говорили бригадиры и правленцы, и ему казалось, что даже робко мигающие звезды на холодном весеннем небеи те советуют ораторам «закругляться».
Наконец, Шорников сказал:
Последний вопрос, товарищи, о Степане Егоровиче.
В комнате сразу стало оживленно: люди задвигали стульями, зашептались. На тяжелом нависшем лбу Степана Егоровича выступил пот. Но его бледное широкое лицо сохраняло выражение полного безразличия.
Поднялся счетоводсекретарь собрания, высокий, с нервным худым лицом, но очень полными шлепающими губами.
Вопрос, товарищи, простой, бойко начал Преображенский. Со Степаном Егоровичем после объединения стряслась беда. Вы знаете какая.
В председатели не прошел! сказал из задних рядов Мальков. Вот беда так беда!
В комнате засмеялись.
И поскольку, значит, Степан Егорович провалился то есть поскольку его забаллотировали колхозники, продолжал Преображенский, постольку возник вопрос: что с ним дальше делать? Сам-то Степан Егорович желает в город уехать. Место ему там дают. Есть такое мнение: отпустить.
В комнате наступила тишина, словно в окопе перед атакой. Слышно было, как за окном у крыльца фыркают и жалобно ржут застоявшиеся, озябшие кони.
А у меня другое мнение! сказал Мальков с места. Работал Кошельков в колхозе плохо последнее время, можно сказать, тяп-ляп. План по животноводству провалил, с гидростанцией тоже мы до сих пор бы возились, если б не товарищ Шорников. Пускай Степан Егорович здесь же, в колхозе, и добивается народного одобрения, исправляет свои ошибки. А работу ему дать по способностям.
Бригадиры и правленцы одобрительно загудели.
Перекрывая шум, Мальков выкрикнул:
А то каждый будет делать такие упражнения: наломал дровда и в город, наутек!
Не шуми, Мальков! морщась, сказал Преображенский. Давайте, товарищи, решим вопрос без излишних страстей. Надо же по человечеству подходить. У Степана Егоровича сейчас душевная травма, обида ему сердце сосет. А мы его опятьв колхозное пекло!
Колхозне пекло, товарищ Преображенский!
Преображенский опешил, беззвучно пошевелил своими толстыми губами.
Правильно! наконец, изрек он грозно. Колхозэто общественная, социалистическая форма хозяйства, а не пекло. Это вы должны понимать, товарищ Мальков. Да, да, колхоз не пекло!.. прибавил он, грозя пальцем Малькову. Не пекло!
Шорников постучал карандашом по столу.
Обожди, Сергей Николаевич, сказал он, усмехаясь, Преображенскому. Что же ты человека за свою собственную оговорку прорабатываешь? Ты по существу говори!
Преображенский смешался.
В общем и целом, я свое мнение высказал! пробормотал он, садясь.
Подняла руку «министр»Агафья Даниловна.
Дай я скажу по существу, Василий Сергеевич.
Она встала, поправила прядь темнорусых волос, выбившуюся из-под белого нарядного платочка, обвела всех спокойным взглядом разумных чистых глаз и сказала уверенно и веско, будто отрубила:
Я, товарищи, так считаю. Степан Егорович работал плохо. Если он не желает оставаться в колхозе на рядовой работепусть уезжает. Не к лицу нам его уговаривать. Обойдемся и без него. Предлагаю так записать: «Отпустить бывшего председателя Кошелькова за ненадобностью».
Мальков гулко ударил в ладоши. В заднем ряду кто-то восхищенно рявкнул густым басом:
Ай да «министр»! Сразу точку поставила!
Семен Прохорович, колхозный садовод и парторг, погладил седой клинышек бородки, сказал, не вставая с места:
Я поддерживаю Агафью Даниловну! Мысль глубоко правильная у нее!
Кошельков вынул платок и вытер совсем уж мокрые лоб и лысину. Шорников искоса взглянул на него и сказал, обращаясь к собранию:
Будем считать предложение Агафьи Даниловны принятым? Так?
Раздались аплодисменты.
Закрываю собрание!
Домна Григорьевна и Ленька сидели за столом, накрытым чистой скатертью, и играли в подкидного дурака. Радиоприемник, стоявший в углу, рядом с большим фикусом в кадке, передавал концерт из Москвы.
Ленька был весь поглощен игрой, а Домна Григорьевна думала о муже, ушедшем на собрание, слушала низкий, страстный голос знаменитой певицы, навевавший тревожную сладкую грусть, и на душе у нее было смутно.
Ленька покрикивал на мать:
Мам, ну, кидай же карту! Нельзя так долго думать, мам!
Вошел Степан Егорович и молча стал снимать ватный пиджак.
Домна Григорьевна взглянула на его хмурое лицо и спросила, не скрывая своей радости:
Не отпустили?
Степан Егорович зло передразнил ее:
«Не отпустили»!.. Руки коротки!.. Отпустили, конечно!.. Завтра выписку получу.
Домна Григорьевна часто заморгала длинными ресницами, потом встала и, громко всхлипнув, пошла за занавеску, где стояли кровати.
У Леньки стало кривиться лицо. Он бросил карты на стол и тонко заскулил.
А ну вас всех к лешему в болото! выругался Степан Егорович и, сорвав с гвоздя ватник, выскочил на улицу.
Была уже ночь. Звезды подернулись облачной дымкой. Дул сильный ветерзнобкий, ледяной, но уже по-мартовски влажный.
Кошельков шагал, сам не зная, куда он идет, и на душе у него было нехорошо. Ах, как нехорошо было у него на душе! Он вспомнил собрание, выступление Агафьи Даниловны, слова Малькова. А после собрания? Когда он спустился с крыльца и подошел к Малькову и Семену Прохоровичу, толковавшим о колхозных делах, без всякого умысла подошел, просто поговорить, они сразу замолчали, и Мальков так на него посмотрел, что ему, Кошелькову, ничего не оставалось делать, как только крякнуть и уйти.
«Чужим уже считают!»горько подумал Кошельков. И тут же новая мысль обожгла его мозг.
«Сам виноват. В районе, когда плакал в жилетку, это не я, Кошельков, плакал, это обида моя плакала. Конечно, тяжело было тогда на собрании выслушивать разное. Но ведь разве критика бывает ласковой? А сам? Сам тоже, бывало, умел так критикнуть, так задевал людей за живое, что они крутились, словно караси на горячей сковородке».