«Кто крайний? Я за вами!»
Над рисунком в углу было что-то напечатано в виде некоего объясняющего карикатуру эпиграфа. Фуфаев не стал читать. Ему и без эпиграфа все было понятно!
Это случилось несколько дней тому назад. Вечером, когда Фуфаев в пижаме и домашних туфлях сидел дома на диване и рассматривал иллюстрации в «Огоньке», раздался телефонный звонок. Иван Семенович снял трубку и узнал голос заведующего отделом Тимофеева. Он поморщился: «Сейчас скажет: Собирайся, брат, в дорогу». Фуфаев знал, что его хотят отправить в далекую и трудную командировку, и отбивался от неприятного поручения, как говорится, и руками и ногами. Всю неделю он ходил к разным начальникам и говорил, глядя на начальство преданными, правдивыми глазами.
Я прошу войти в мое положение. Я бы не стал отказываться, но сейчас Жена болеет почти непрерывно, я тоже расклеился Сынишка и тот приносит сплошные двойки. Мне необходимо серьезно заняться сыном. Это мой долг отца и гражданина В конце концов вместо меня можно послать Усовича Он бездетный!..
Тимофеев, хитрец, начал телефонный разговор издалека:
Как здоровье, товарищ Фуфаев?
Плохо! Едва ноги таскаю.
Утром я тебя видел. Ты, брат, ничего, по-моему цветешь
Наружность обманчива.
Это верно. А жена как?
Тоже плохо.
Мозг Фуфаева был напряжен до крайности. «Найти выход!.. Что-то придумать!.. Обосновать свой отказ от поездки!.. Но чем, чем, чем?»
И вдруг неожиданно для самого себя, повинуясь инстинктивному желанию выиграть время и отсрочить неприятный разговор, он, перебив Тимофеева, сказал в трубку:
Извини, товарищ Тимофеев, я с тобой из автомата говорю, а тут очередь волнуется. Созвонимся позже
Наступила неприятная, тяжелая пауза. Фуфаев готов был на месте провалиться. Такая промашка!.. Но слово не воробей, вылетитне поймаешь. И он услышал в трубку насмешливый голос Тимофеева:
Одну минуточку, Иван Семенович. Я хочу только передать, что есть решение не посылать тебя в командировку, принимая во внимание твои домашние обстоятельства. Вот и все! Кланяйся твоей очереди.
Тимофеев, видимо, рассказал об этом случае Кумыкину, редактору стенгазеты. А тому только дай к чему-нибудь прицепиться!
Фуфаев вошел в кабинет и с раздражением бросил на стол свой портфель. Сидевший напротив за другим столом плечистый блондинревизор-инспектор Усовичвздрогнул и, оторвавшись от папки с бумагами, поднял голову. Глаза у него были растерянные, широко открытые, как у пловца, только что вынырнувшего из глубины реки на поверхность.
Видали в «Рупоре»-то, а? спросил его Фуфаев, забыв поздороваться.
Здравствуйте, Иван Семенович Это вы о карикатуре?
Да! Об этом пасквиле!
Нарисовано, между прочим, довольно смешно, сказал Усович. И сходство схвачено. Ступницкий, конечно, рисовал.
Ничего нет смешного! Плоско и неостроумно! Ступницкий!.. Тоже мне Борис Ефимов!
Будет вам горячиться, Иван Семенович, примирительно сказал добродушный Усович.
Удивляюсь, как вы можете так рассуждать! Меня опозорили перед лицом всего коллектива! Я пойду к Кумыкину, закончил Фуфаев. Если мне будут звонить, скажите, что буду через час!
Экономист Кумыкин, он же редактор стенгазеты «Наш рупор», сидел в общей комнате планового отдела, и Фуфаев не захотел объясняться с ним по такому деликатному вопросу при всех.
Они вышли в коридор, сели на подоконник. Кумыкин, молодой человек с круглой, коротко остриженной головой, сняв очки, с удовольствием потер натруженную переносицу, поморгал близорукими глазами и спросил Фуфаева весело, без тени смущения на румяном, здоровом лице:
Обижаться пришли, Иван Семенович?
Удивляться, с достоинством сказал Фуфаев.
Чему?
По-вашему, нечему?
Все же правда, Иван Семенович!
Минуточку, Павел Николаевич! тем же ледяным тоном сказал Фуфаев. Значит, вы считаете, что меня, нерядового все-таки работника, можно ставить в один ряд с бароном Мюнхгаузеном!
Ах, вас «барон» задел?.. Согласен: Мюнхгаузенэто преувеличение. Но ведь в карикатурах такие преувеличения допустимы. Ступницкий заострил образ, только и всего!
Заострил! (Фуфаев передернул плечами, фыркнул.) Он завтра меня вампиром изобразит. Вы и это пропустите?
Нет, вампира не пропущу! А вралемэто ничего, это можно!
Как прикажете вас понять, Павел Николаевич?
Так, как говорю, продолжая улыбаться, ответил Кумыкин. Я человек прямой и говорю всегда прямо. Вы много стали последнее времяизвините! врать, Иван Семенович. Не обижайтесь, но, честное слово, нельзя же так!.. Врете вы, правда, по мелочам, но зато берете количеством. Вот «Рупор» и решил вас предупредить. А то, знаете, от мелкого вранья до крупного один шаг. Количество может перейти в качество! Вы не обижайтесь, прибавил Кумыкин, уже серьезно глядя на насупившегося Фуфаева, а лучше подумайте над тем, что я сказал.
Для того чтобы обвинять человека черт знает в чем, багровея, раздельно сказал Фуфаев, надо иметь факты, Павел Николаевич. Какие у вас имеются факты?
Да взять хотя бы случай с гражданином Лукиным. Помните? Он пришел к вам узнать про свое дело, а вы взяли и соврали, что его заявление послано в «высшие инстанции». Зачем вы соврали?
Я не соврал. Я ну сманеврировал, что ли! Надо было кое с кем согласовать этот вопрос.
Перестраховаться?
Экий вы, Павел Николаевич, так и норовите под ребро. Не перестраховаться, а посоветоваться с вышестоящими товарищами.
Лукин к вам три недели ходил, и все три недели вы ему врали. А потом он, конечно, дознался, что вы ему солгали про «высшие инстанции».
Скандалист! Настырный человектолько и всего!
Допустим! Но врать-то зачем, Иван Семенович? Да еще на высшие инстанции валить!
Это не ложь, убежденно произнес Фуфаев. Ложьэто когда человек говорит заведомую неправду.
А вы разве Лукину правду сказали?
Нет Но нельзя же так расширительно толковать. То, что я сказал, это такая формула разговора с посетителем. Лукин должен был понять, что нужно не трепыхаться, обождать. Я не виноват, что он принял мои слова за чистую монету.
Он пришел в государственное учреждение не шарады разгадывать, Иван Семенович.
Бросьте, Павел Николаевич, вы перегибаете! снисходительно бросил Фуфаев. Если так рассуждать, то можно всех в эти в Терриконы иликак там? в Тарасканы записать!
В Тартарены. И не всех! обрезал его Кумыкин. А случай с цифрами капитального ремонта! сказал он, помолчав. Вы не успели подготовить эти цифры, не выполнили задание в срок. Сказали бы об этом честно, прямо. Нет, вы опять соврали, что вы больны, что у вас температура! И в этот же вечер Тимофеев встретил вас с женой в театре.
Он мне температуру в театре не измерял, между прочим!
Да, градусника у него с собой не было! Не знал, что вас встретит, и не захватил Ну, как это назвать, Иван Семенович?
Мелочью, о которой даже и говорить-то неловко такому серьезному человеку, как вы, Павел Николаевич.
А по-моему, мелкой ложью, которая не к лицу такому серьезному человеку, как вы, Иван Семенович А последний случай с телефонным звонком Тимофеева?
Типичная оговорка!
Они замолчали. Говорить было не о чем.
Подведем итоги, сказал Кумыкин после неприятной, тяжелой паузы. Я считаю, что вы солгали во всех трех случаях, а по-вашему, вы в первом случае сманеврировали, второй вообще считаете мелочью, а в третьем не солгали, а оговорились. Договориться мы не сможем. Пишите заявление, Иван Семенович, обсудим на редколлегии: вопрос принципиальный!
Обязательно напишу! твердо заявил Фуфаев. Я уважаю стенную печать, но и стенная печать должна, так сказать, уважать объекты своего критического внимания.
Ему понравилась звонкость этой фразы, и он повторил с удовольствием:
Да, должна уважать! Потому что сегодня я объект стенной печати, а завтра субъект.
Кумыкин посмотрел на важное, толстое лицо Фуфаева и неделикатно усмехнулся.
Пишите, пишите, Иван Семенович! сказал он, сразу погасив смех и спрыгнув с подоконника.
Фуфаев пошел к себе. На душе у него было скверно. Он уже жалел, что сгоряча затеял этот разговор с Кумыкиным, и думал, что, пожалуй, подавать заявление не стоит, чтобы не «раздувать кадило», но когда увидел у стенгазеты сослуживцев, со смехом рассматривающих карикатуру, тягостное ощущение стыда и обиды снова охватило его с такой силой, что он даже зубами заскрипел от злости на нахальных стенгазегчиков. Он быстро прошмыгнул в кабинет. На сочувственный вопрос Усовича: «Ну, как?», резко ответил: «Никак!»и сел сочинять заявление в «Наш рупор».
Писалось ему сначала нелегко, но потом вошел во вкус, и перо его быстро забегало по бумаге.
Когда на столе звонил телефон, Фуфаев коротко бросал в трубку: «Идет заседание, звоните позже!»и продолжал строчить, укоряя и обличая.
«Вы очернили меня, абсолютно правдивого, прямого человека, писал он, повторяя шепотом, про себя, слова, возникавшие на бумаге, написали, что я Мюнхгаузен»
Снова звонок. И снова Фуфаев коротко бросает в трубку:
Занят, не могу!.. Выполняю срочное задание руководства!.. Да, да, приказано все отложить
И снова строчит:
«Я с детства питаю отвращение ко всякой лжи»
Заявление получилось красноречивое, убедительное, со «слезой».
1953
Дорогие гости
Если пройти через общий зал кафе-ресторана, то направо, рядом с кухней, вы обнаружите дверь в маленькую полутемную комнатку, которую официантымежду собойназывают «кормушкой».
В комнате этой, навечно пропахшей стойкими запахами подгорелого лука и пережаренного масла, посетителей не бывает, но она всегда прибрана, и столна всякий случайзастелен чистой скатертью. Она имеет свое, особое назначение.
Сегодня в «кормушке» сидят за столом сам директор районного треста ресторанов Полушалкин Никанор Ильичважного вида мужчина, еще молодой, но уже раздобревший, с зачесом волос на бледном лоснящемся лбу, как у Наполеона Бонапарта, и плановик того же треста Борис Семенович Кулекпожилой, хилый, в очках, с быстрыми, нервными движениями. Зашли они в кафе-ресторан «Богатырь» с инспекторско-ревизионной цельюобследовать. Обследование заключалось в том, что начальство постояло в общем зале минут пять, покурило, потом заглянуло на кухню, где у огромной раскаленной плиты суетились потные повара, а оттуда проследовало в «кормушку». Там все уже было готово, со сказочной покоряющей быстротой на столе появились блюда с закусками и разнообразные бутылки и графинчики. Директор «Богатыря» Караев, жгучий брюнет с сизыми, почти синими щеками, сам руководил приготовлениями и на угощение не поскупился.
На столе все, что твоей душеньке угодно: икра в вазочках, масло, розовая семга, тающая в собственном жиру, маслины, похожие на миниатюрные пушечные ядра, салаты всевозможных фасонов, тарелка со слоеными пирожками и блюдо с холодным поросенком, скалящим зубки с таким человечески-живым выражением обиды на бледной малокровной мордочке, будто он, поросенок, сейчас встанет и спросит едящих его: «Что вы со мной делаете, растакие вы и разэтакие?»
Обследователи сидят за столом, выпивают, закусываютподводят итоги обследования. Караев, как гостеприимный хозяин, разливает водку по рюмкам, раскладывает салат по тарелкам.
Никанор Ильич, дорогой, говорит он, с опаской поглядывая на методически жующего Полушалкина, скажите слово! Какие будут ваши замечания-указания, директивы-коррективы? Вынаш отец, мываши дети. Учтите!
Полушалкин лениво усмехается, важно молчит.
Сказать что-то нужно. Но что?
Пришел Полушалкин в подведомственный ему кафе-ресторан не давать директивы-коррективы, а просто выпить и закусить. Заскучал, сидя в кабинете в тресте, надоело копаться в бумажках, подписывать требования и калькуляции, ругаться по телефону с базамипотянуло на воздух, да, кстати, и аппетит разыгрался. Он и пошел пешочком по морозцу в «Богатырь», прихватив с собой для порядка плановика.
Скажите ваше слово, Никанор Ильич! не унимается Караев.
Поддев на вилку пирожок, Полушалкин откусывает сразу половину и, пожевав, с полным ртом неопределенно говорит:
А расстегаи с рыбой, пожалуй, будут повкуснее.
Завтра сделаем расстегаи, Никанор Ильич. Приходите завтра!
Ты, брат, у меня не один. План выполняешь?
С планом у неговсе в порядке! вмешивается в разговор Кулек, кладя себе на тарелку кусок поросенка. За прошлый месяц сто три сделал.
Директор «Богатыря» скромно наклоняет голову.
Стараемся по силе-возможности!.. Никанор Ильич, стонет он, изнемогая от преданности, может, что заметилискажите! В кровь разобьемся, а исправим. Давайте директивы-коррективы!
Насчет морковки Вы хотели сказать! подсказывает Полушалкину Борис Семенович Кулек.
Да, да!.. Вот что, Караев, на кухне у тебя, брат, того замечается расточительство. Люди не берегут продукты. Мы с Борисом Семеновичем обратили внимание: на полу валялась хорошая морковка. По ней ходили, топтали ее ногами. Это как называетсяс точки зрения государственного подхода?! Сколько там было морковки, Борис Семенович?
Корней пять! подумав, сообщает плановик.
Вот видишь, Караев! продолжает развивать свою мысль Полушалкин, строго глядя на удрученного директора «Богатыря». А сколько весят пять морковок?.. Самое меньшеетриста граммов. Так? Теперь подумай, что такое морковка?
Гарнир?! робко, как ученик на экзамене, отвечает Караев.
Не гарнир, а о-вощ. А что такое овощ?
Опять же гарнир!
Застучал, как дятел: гарнир, гарнир. Ты отвечай с точки зрения государственного подхода. Овощэто продукт труда. Так? Эту морковку колхозники растили, как мать дитя. Потом сдали государству. Так? Потом государственные машины ее везли по дорогам в дождь, в грязь. Так? Потом она, матушка, в подвалах лежала, и опять за ней люди присматривали, за что и получали соответствующую зарплату. Так? Привезли ее сюда, в твой кафе-ресторан, а ты что с ней делаешь? Топчешь ее ногами, как вот этот поросенок, когда он еще живой был?! Это как называется с точки зрения государственного подхода, а?!
Напуганный этим глубокомыслием, Караев бледнеет и из сизого делается нежноголубым, как увядший василек. Он смущенно бормочет:
Ей-богу, первый раз сегодня такое дело случилось, Никанор Ильич. И как раз вы пришли. У нас строго насчет этого!..
Брось! горячится Полушалкин, охваченный своим порывом. Я вижуэто у вас система. Сегодня затоптали пять морковок, завтра пять. А в месяц сколько это будет?.. Борис Семенович, оставь поросенка, посчитай. Если каждая наша точка затопчет в день по триста граммов морковкиэто, понимаете, какая цифра на весь трест получится?!
Кулек, отставив тарелку, извлекает из кармана автоматическую ручку и начинает делать вычисления на бумажной салфетке, а Полушалкин, устремив взор на низкий потолок в разводах и пятнах, множит и складывает «в уме».
Тьфу!.. Даже в голову ударило! говорит он спустя минуту. А ведь они, черти, не только с морковкой так обращаются, а, наверное, и со свеклой.
И с луком! вторит ему Кулек.
Правильно!.. Ну-ка, прикинь на свеклу и на лук. Ориентировочно!.. Обожди, это долгая цифирь получается. Давай выпьем сначала Ну что ты в поросенка как вцепился, так и не можешь отвалиться?! Возьми семги, у него семга хорошая. Ешь и считай!..
Они едят и считают, считают и едят.
Караев на цыпочках выходит из «кормушки» и спешит на кухню к заведующему производством Лукашеву.
Ну, что там? тревожно спрашивает полный, розовый, как семга, Лукашев.
Плохо! Привязались к морковкеувидели на полу пять корней. Расточительство, говорят. Теперь считают, сколько в месяц расточаем с точки зрения государственного подхода. Понимаешь?
Понимаю!.. Считают?
Считают!
Придется шашлыки давать! с глубоким вздохом заключает Лукашев.
Давайжарь!
Я уже зажарил. Как предчувствовал!.. И что за напасть такая: вчера были обследователи тоже из трестакушали, пили. Третьего дня один ревизор забежал, тоже кушал. А ведь если подсчитать, сколько они в месяц расточают, Ваня, а?! С точки зрения государственного подхода. Это ужас что такое!