Кривдин принес из гаража кусок брезента и деревянную скамеечку. Мы влезли в кузов, обернули гробик брезентом, а скамеечку поставили рядом. У кабины нетерпеливо топтался водитель.
Один за другим мы соскочили на землю.
Спасибо, товарищ врач, сказала она.
Спасибо, спасибо, вторил отец.
Захлопнулась дверца кабины, полуторка тронулась с места и, просигналив у будки, выехала за ворота.
Я вышел за ней. На улице она врезалась в лужу, а потом исчезла из виду.
В тот день, как и сегодня, шел дождь. Но не теплый, летний, а мартовский, вперемешку с мокрым снегом. И так же несли гроб, а на мостовой стояла такая же полуторка. Мы приникли у дома, в стороне ото всех, и молча жались друг к другу. Последней вышла тетя Таня, папина сестра. Она заперла дверь, взяла нас обоих за руки и повела с собой. Несколько часов тому назад она прилетела из Харькова. Мы стали с ней первыми, а за нами кто-то из соседей, незнакомые женщины из маминой конторы.
Гроб положили у разрытой могилы, сняли крышку. Мама была как живая, только хлопья снега падали на щеки, на подбородок и не таяли, а тетя Таня все прикасалась к ней платком, смахивала с лица капли дождя и снежинки. Потом каждый из нас Славка, я и тетя Таня припадали к мерзлым комьям и целовали ее в лоб
На голых ветвях деревьев, чего-то дожидаясь, сидели вороны.
Все началось в ту пятницу, после Нового года. А может быть, и раньше и до того мама часто жаловалась на сердце. Сразу же мы укладывали ее в постель, давали капли, порошки, грелку. Но эта первая новогодняя пятница запомнилась навсегда.
Выклянчив у мамы несколько рублей, мы, тотчас же после уроков, помчались в кино. С книгами и тетрадями, не заходя домой. Шло «В старом Чикаго». Который раз, забывая все на свете, мы следили за крытым фургоном, несущимся по прерии вдогонку поезда, за отчаянной дракой братьев, за пламенем, вспыхнувшем сначала в коровьем хлеву, а затем охватившем весь город.
у самого порога на нас обрушилась Мотя:
Где вы пропадаете, ироды? Батько ждет не дождется, а им ноль внимания!
Мы разинули рты.
Часа два битых мордовался, все выглядывал, выглядывал
В эту минуту подошла мама.
Часть ихняя проездом, обращаясь уже к ней, продолжала Мотя. Отпросился, значит, к своим.
Боже мой! воскликнула мама.
Вижу заперто, да как дыбану! Он за мной. Нет, говорю, вы, Василий Дмитриевич, лучше оставайтесь, а вдруг заявлятся. Сама же, первым долгом, к вам. Нету, говорят, их в данный момент.
Я же с утра ушла, сказала мама.
Тогда я в школу! Гасаю, гасаю по этажам, а их, сукиных сынов извиняюсь, тоже нету. Вернулась, а он все на часы и на часы. Отстать сильно боялся. Так и ушел
Где же она, часть эта?
А на стадионе. Говорил, что там. Увидите машины кругом, значит часть.
Пойдемте, дети! обернулась к нам мама.
Мы выбежали на улицу.
Да вы скоком, скоком! кричала нам Мотя. Может, на месте еще.
На стадионе было пусто, ни души. По талому снегу расходились следы только-только уехавших грузовиков.
Мы возвращались долго, уже не торопясь. Всякий раз мама останавливалась, чтобы перевести дыхание. Мы думали о машинах, мчащихся сейчас по шоссе туда, где шли бои. Об этих боях каждый день писали в сводках, передавали по радио.
Это все, дети, говорила мама. Все
В комнату вошла Мотя. Она вывернула перед нами вещевой мешок буханка хлеба, колотый сахар-рафинад, мыло.
Вам оставил.
А через неделю пришла бумага бланк со словами, отпечатанными на машинке. Она лежала на столе рядом с конвертом, и каждый, не говоря ни слова, вспоминал и его, и свою жизнь не очень долгую у мамы и совсем короткую у нас.
С тех пор мама почти не вставала с постели. Ей становилось все хуже и хуже. Однажды заполночь она стала задыхаться. Оставив ее на Славку, я выбежал из дому. Внизу, за углом, была аптека. Меня сразу же впустили, сами набрали номер.
Стой на улице, мальчик, сказала дежурная. В темноте они без тебя не найдут.
Я ждал недолго. Увидев светящиеся фары, я бросился на мостовую и поднял руку.
Из машины выскочили трое старик в полушубке и две женщины с чем-то большим, громоздким. Я повел их к дому.
Когда мы вошли, Славка поднялся с постели. Мамы уже не было.
Дождь лил не переставая. Я вернулся во двор и, обходя лужи, пошел в биокорпус.
6.
Сегодня в помощь мне приставили Клаву девицу еще зеленую, но не по летам разбитную. В прошлом году она окончила десять классов, сунулась в какой-то вуз, срезалась на первом же экзамене и, поболтавшись дома, поступила в нашу контору. По должности она препаратор, однако на этом деле впервые. Отложив штангенциркуль, я склонился над журналом.
Евгений Васильевич, а почему я вас вчера не видела?
Пока что все идет отлично. Я измерял группу усиленного питания и всюду рост опухоли, интенсивный рост.
Евгений Васильевич
Погоди, отмахиваюсь я, заполняя графу. Чего тебе?
Почему вас не было?
Где не было?
На Марьяновиче, конечно. Антонина Викторовна достала билеты всем, кто записался.
Трезвон вокруг этого Марьяновича стоит у нас вторую неделю. С тех пор, как в городе появились афиши.
Неужели не читали объявления в вестибюле, не слыхали, в конце концов?
Читал, слыхал, наслышался, говорю я, устанавливая на столе клетку с голодающими.
И не пошли! пожимает она плечами. Странно, высшей степени странно Поверьте, впечатление потрясающее.
Я оглядываюсь по сторонам.
Послушай, сорока, куда ты девала корнцанг?
Возвращаясь к нашей прозе, она достает его с пола.
Пожалуйста.
Я вынимаю первую крысу и прижимаю ее к столу.
Держи, только покрепче.
На голоде крыса стала еще злее. Извиваясь, она свирепо скалит зубы.
Евгений Васильевич, мне страшно.
Снова?
Не пойму, трусит ли она в самом деле, или прикидывается. Не иначе прикидывается, для пущего куража.
Ой, как страшно!..
Однако под моим взглядом принимает у меня корнцанг и, держа его двумя пальцами, пятится в сторону.
Имей в виду, предупреждаю я, вырвется сама ловить будешь.
Волей-неволей она возвращается к столу, я же прикладываю к опухоли штангенциркуль.
А если укусит? Смотрите, на палец уставилась!
Укусит оттяпаем палец.
Ой! Теперь на руку
Оттяпаем руку, по самый локоть. Раз и как не бывало.
Вы все шутите.
И здесь отлично. Наросло, как я думал, чуть-чуть. Втолкнув крысу в пустую клетку, я делаю запись в журнале, а затем достаю новую.
Что же это лепечет она. Всех так, одну за другой?
А ты как думала, говорю я, протягивая ей корнцанг.
Нет, я не могу!
Крыса вертится в воздухе, стремясь вырваться из тисков.
Ну?
Не могу, я боюсь
Довольно болтать, обрываю я. Вот съезжу по одному месту, куда боязнь денется!
Само собой, я говорю это для острастки, но она принимает все всерьез. Выхватывает у меня корнцанг с крысой и с маху опускает его на стол.
Снова опухоль меньше нормы. Едва-едва.
Евгений Васильевич, вы забываете, что я все-таки женщина.
Ты-то?
Разумеется, я кто же еще? И вообще с вашей стороны
Пожалуй, она права. За год-другой этот недоросток войдет в свою пору и обернется обжигающей карменситой. Уже сейчас все задатки налицо.
Я делаю новую запись. Она сидит на диване, поджав губы.
Вот Вадим Филиппович совсем другой. И вежливый, и уважительный.
Помолчи, ты мне мешаешь.
Могу и помолчать.
Сделай одолжение.
Мы исследовали всех голодающих, потом всю биогенную группу и всех контрольных. Пока что все идет как по маслу. Так бы дальше! Что-то будет в следующий раз? Я прикидываю двадцать пятого, двадцать девятого Потом выпадает на шестое, после выходных. Если и в августе получится
В лабораторию заглянула Лошак.
Рассмотрели, Варвара Сидоровна? спрашиваю я.
Окинув мою панораму и не сказав ни слова, она делает утвердительный жест.
И каков приговор?
Не приговор, поправляет она, а решение. Дадим, как просите, сто рублей, на три месяца. Завтра можно получить.
И с тем скрывается за дверью.
Четко, сжато, выпукло. Я не успел сказать «спасибо». Чего же лучше! Всю неделю меня осыпают удачи. Одна за другой, наперегонки в понедельник я взял ее из больницы, позавчера вышла статья, значит, в начале августа придут деньги. Как раз к приезду Лаврентия. Можно было бы и не просить в кассе, до двенадцатого они будут наверняка. Но лучше иметь загодя. Двенадцатого у нее день рождения, и я присмотрел ей в ювелирном магазине золотые часы с позолоченным браслетом. По цене вполне сносной. Остаток пустим на все прочее. И наконец вот это, сегодняшнее. Я с нежностью оглядываю клетки. Если так пойдет дальше
Тем временем Клава умостилась на табурете. С коленями, уткнувшимися в подбородок, она напоминает нечто среднее между фавном на пеньке и роденовским мыслителем.
Евгений Васильевич, а зачем вам деньги?
Это не твое дело.
А куда вы денете их потом? кивает она в сторону крыс.
Подарю тебе парочку, на развод.
Благодарю вас.
Кстати, ты свободна.
Уже! Она сразу же оживляется. Можно уйти?
И тут же в избытке рвения:
Но ведь вам надо помочь.
Управлюсь без тебя.
Не тая радости, она переходит на шепот:
Евгений Васильевич, а если я совсем?..
То есть как совсем домой, что ли?
Ну, да, и тычет в свой циферблат, всего два часа, двадцать пять минут осталось.
Какая точность! А вдруг хватятся?
Родненький, придумайте им что-нибудь.
Ладно, говорю я. Так и быть, что-нибудь придумаю. Только в вестибюле гляди в оба. Чтоб не заметили.
Не продадите?
Послушай, не будь свиньей.
Она сбросила халат, послала мне воздушный поцелуй и выпорхнула за дверь.
Придешь в четверг, кричу я вдогонку. И не вздумай снова заболеть!
Буду, доносится из коридора. Вообще вы мне нравитесь.
Еще раз раскрываю журнал, смотрю на свои первые записи, сравниваю их с сегодняшними. Все совпадает в биогенной группе, в группе усиленного питания опухоли растут с каждым днем, у голодающих едва пробиваются.
В дверь постучали. Вошла Кривдина.
Что с вами, Ольга Сергеевна?
Опять Митя заболел, с трудом выговорила она и залилась слезами.
Я усадил ее рядом, стал расспрашивать.
Сегодня рвал всю ночь и все пеной, с кровью
Успокойтесь, Ольга Сергеевна.
Ох, Евгений Васильевич! Я и грелку, и порошок Все, что дома было. А сейчас лежит, подняться нет сил.
Вот тебе и неделя удач!
Поезд вырвался из-под горы и стал на мосту. Кто-то вышел, кто-то вошел. Двери сдвинулись и, набирая скорость, мы поехали дальше.
Я смотрю в окно. По реке туда-сюда носятся моторки. На другом берегу люди. Под грибками, зонтами, на подстилках. Другие стоят по пояс в воде, третьи выбрались на самую середину. Поднимая волну, пробежала ракета, а за ней, в шлюпке, то взлетая, то падая в самый низ, парень и две в пестрых купальниках. Видимо, все навеселе. Вот-вот их снесет волной.
Поезд выскочил за мост и помчался в мелколесье.
Я знаю эти места и тот, и другой берег, каждый поворот реки и каждую затоку. И не только здесь, у города, но и там, далеко внизу
Солнце уже садилось. Тетя Таня выглянула из окна:
Нет? А обещал быть засветло.
Потом наступила темнота. Его все не было. Утром он с Жорой и еще двумя с нашей улицы отправился на пляж. Я увязался за ними, но тетя вернула меня у калитки и ткнула в тетради. Да и Славку она отпускала с тяжелым сердцем, точно чувствуя недоброе. Взяла с них слово далеко не заплывать, на солнце долго не жариться.
В полночь мы не на шутку всполошились. Я побежал к Воробьевым. В окнах светилось, значит, они тоже не спали. Отец и мать встретили меня в замешательстве, не глядя в лицо. Сразу же кольнуло в груди. Из соседней комнаты доносился плач. Я распахнул дверь забившись в угол, плакал Жора. Как и Славке, ему пошел шестнадцатый, на три года больше, чем мне. И все же я выволок его на свет. Он плелся за мной не сопротивляясь, как лунатик.
Успокойся, Жора, сказала мать. Говори, что уж тут
Вошла тетя Таня.
Размазывая слезы на щеках, Жора рассказал, что было, от начала до конца.
Они уже собирались домой. Ожидая катер с другого берега, выкручивали трусы, полоскали в воде ноги. Мимо причала пронеслась моторка. Форса ради, наверное, какая-то дура на полном ходу нырнула с борта и сразу же угодила в яму. Все вокруг замерло. Поверх воды пошли круги. Не раздумывая, не сказав ни слова, Славка, в чем был, бросился в водоворот.
Уходили секунды, одна за другой, ни он, ни она не доказывались. Подоспела речная служба, оцепила место.
Жора не помнил, что было дальше. Видел лишь, как бледную, наглотавшуюся воды дуру уложили на причал и стали откачивать. Вскоре она открыла глаза. За Славкой ныряли долго, до самой темноты
Рядом с нами жил дядя Гриша Лотоцкий, токарь с «Ленкузни». У него была своя моторка. На реку мы пришли до рассвета я, Жора и он. Оттолкнувшись от берега, мы поплыли наискось к тому причалу.
Было безлюдно, тихо. Только рыба выплескивалась наружу, тотчас же исчезая в воде, и одинокие рыбаки на набережной разматывали удочки. Да еще стук нашего мотора разносился вокруг.
Мы осмотрели причал со всех сторон. Перегибаясь через борт моторки, дядя Гриша заглядывал под настил, освещал фонариком полутьму каждой сваи. Все поняли, что искать нужно ниже, там, где мосты. Моторка развернулась и пошла по течению.
Вблизи первого моста мы сели на весла. Кружили среди быков, потом был второй мост, а за ним ровная, далеко уходящая гладь. Я не отрывался от воды, перебегая глазами с берега на берег. Боясь не усмотреть, упустить, каждый раз оборачивался назад. Дядя Гриша взглянул на меня и, не сказав ни слова, налег на весла.
Взошло солнце. Снова застучал мотор. Лодка резала реку вдоль и поперек, диагоналями пересекая ее от одного берега к другому. По пути мы заходили во все заливы, шли пешком по берегу, заглядывая под каждый куст, под каждую корягу.
Мимо, вверх и вниз, проносились ракеты, проплывали пароходы, ползли баржи.
На закате мы были у Вишенек. Солнце садилось за горизонт, пришлось возвращаться.
Почти всю дорогу, туда и обратно, мы молчали. В наступающей тьме я увидел вдруг что-то черное, плывущее навстречу.
Дядя Гриша!
Он выключил мотор и взялся за весла. Медленно, затая дыхание, мы приближались к этому черному, оно к нам.
Поравнявшись, мы увидели бревно, упавшее с баржи или сброшенное в воду при погрузке.
Домой мы вернулись во втором часу ночи.
Славку нашли через неделю. Совсем близко, у Жукова острова.
Объявили мою станцию. Не дожидаясь автобуса, я вышел на широкий, обсаженный тополями бульвар, миновал несколько пересекающих его улиц и, дойдя до последней, свернул в переулок.
Открыла Ольга Сергеевна.
В первой комнате все четверо старший, Леньчик, двое девочек-близнецов и меньший, Витька, прилипли к телевизору. Дикторша объявила концерт мастеров искусств.
Тише, ребята, сказал я, кивнув всем четверым.
Леньчик приглушил звук, а мы с Ольгой Сергеевной скрылись по соседству, плотно притворив двери.
Кривдин лежал на тахте, обернувшись простыней. Рядом с празднично цветистыми обоями комнаты, оранжево-вишневым ковром, свисающим от потолка и, даже в этот вечерний час, ослепляющей белизной простыни, он казался чем-то инородным. И тусклой серостью лица, и то вспыхивающим, то угасающим блеском глаз. Увидев меня, он зашевелился и, силясь подняться, напустился на Ольгу Сергеевну:
Так и знал раззвонила, разнесла! Просил же, говорил тебе, что завтра здоров буду
Лежи, пожалуйста, сказал я, присаживаясь рядом. И не строй из себя героя.
В комнату вошел Леньчик, прислонился к стене.
Ольга Сергеевна поправила съехавшую простыню.
Видите, Евгений Васильевич? Нет, уж ты помолчи, я все скажу. Каждый раз такое: придет домой и чуть что как спичка. И с ними, кивнула она в сторону Леньчика, и со мной.
Не знал я, Дмитрий Лукич, что ты такой ухарь-купец.
Он пытается улыбнуться.
Послушай ее
И давно такой занозистый?
Считайте, с весны. Прежде человек как человек был. Да не в нас дело, пускай себе! Мы все перетерпим. Тает на глазах вот главное. Не ест ничего хлебнет ложку, и пошло то ему не так, это не по нем. А сам сразу на боковую.