Как это «на боковую»?
Обыкновенно, лежнем лежит. И вечера все, и выходные тоже. Что ж, когда сил нет подняться
Я ловлю каждое слово эта не замечавшаяся ранее раздражительность, переборчивость в еде, общая слабость, скрываемая от чужого глаза шутками и прибаутками.
Фордыбачься сколько влезет, если охота, говорю я, обернувшись к нему. Но есть все же надо. Иначе мы с тобой ноги вытянем.
А если не идет, понимаешь не идет! вырывается у него. Что в рот возьму назад воротит, давит здесь
Где давит?
Ну, здесь вот, показывает он пониже ребер.
Почему же молчал до сих пор, чудак-человек, и там, у них, и у нас?
А что говорить! Толку от вашего брата
Старая песня! Толку не толку, к этому пункту мы еще вернемся. На досуге как-нибудь. А сейчас, поднимаюсь я, приступим.
С трудом, опираясь на ладони, он силится лечь повыше, ноги вытягивает вдоль тахты. Я киваю на абажур:
Крутни-ка, Леньчик.
Леньчик поворачивает выключатель.
А ты открой рот.
Зачем? Говорю тебе здесь, снова прикасается он к ребрам.
Митя! слышится голос Ольги Сергеевны.
Ну и муженек вам попался! Открой, пожалуйста, пошире и повернись к свету. А зачем это уж позволь мне знать.
Заглядываю в рот, верчу его подбородок в одну-другую стороны, вверх и вниз. Язык суховат, обложен серым налетом.
Теперь присядь, если можешь. Придется тебя послушать.
А лежа нельзя?
На все свой черед.
Мы усадили его на тахте, сбросили майку. Ольга Сергеевна поместилась сзади, поддерживая за спину, Леньчик присел у ног. Я вынул фонендоскоп.
Слушаю сердце. Затем легкие
Можно лечь.
Живот вздут, желудок явно увеличен, видимо, задержка пищи. Нет, пожалуй, не задержка, а хронический застой.
Медленно, не торопясь, перехожу к подреберью. Ребра острые, упрямо выпирают на исхудавшем теле. Пальпирую печень и всякий раз задаю один и тот же, обычный при этом, вопрос:
Не болит?
Он отрицательно покачивает головой.
И печень увеличена, выступает из подреберья, края плотные.
Ольга Сергеевна следит за каждым моим движением. От печени снова перехожу к желудку.
Не больно?
Он кривит рот в подобие улыбки и покачивает головой.
Я пальпирую минуты три-четыре и вдруг в подложечной области прощупываю плотное образование. Надавливаю двумя пальцами От неожиданности он дернулся и громко вскрикнул.
Больно?
Он стиснул кулаки и закусил губу. Так вот оно что!
Потерпи, Лукич, и надавливаю еще раз.
Он вскрикнул еще громче.
Теперь отдохни немного, сказал я, отойдя в сторону.
Они поправили подушку, накрыли его простыней, я вышел на балкон.
Сомнений не было. Опухоль прощупывалась в области антрального отдела желудка. Она-то и преграждала путь в двенадцатиперстную кишку.
Кривдин лежит на тахте. Испытующе, видимо догадываясь, смотрит на меня Ольга Сергеевна. Едва ли мог догадаться Леньчик, но что-то передалось и ему. Потупившись, он сидит у ног отца. Снаружи залетела муха, с гудением и присвистом мечется под потолком, потом стала биться о дверное стекло, а рядом вовсю гремит музыка, в такт ей доносятся голоса. Оставшись одни, ребята снова включили звук.
Я вышел из комнаты. На экране с микрофонами в руках вихлялась пара. Без устали ерзала вверх и вниз:
Мы танцуем и поем.
По две нормы мы даем,
весело распевала пара.
Приглушив дуэт, я вернулся обратно.
Мы вышли на лестничную площадку.
Что это? спросила Ольга Сергеевна чуть слышно, не решаясь произнести нависшее над нами слово.
Не знаю, ответил я, не глядя ей в глаза. Пока что
Вы мне правду скажите.
Я взял ее за руку.
Скажу только одно надо ложиться в стационар.
Операция?
Может быть, но прежде всего полное обследование, все анализы, рентген
7.
На нашем берегу всеобщее оживление, повеял морской бриз, а проще говоря вернулся Лаврентий. Собственно, вернулся он еще вчера, забежал ненадолго в кабинет, метеором промелькнул в клинике и сразу же укатил в министерство. В преддверии возвращения во всех корпусах стояла невообразимая кутерьма Иван Федорович, наш новый завхоз, из интендантов-отставников, учредил генеральное приготовление к встрече: два дня подряд санитарки вытряхивали пыль из портьер, полотеры ерзали по паркету, Мотя натирала мелом дверные ручки.
Рабочий день на исходе. С папкой, уже распухшей от снимков и анализов, вхожу в приемную.
Лора счастлива вдвойне. Во-первых, по приезде Лаврентия от нее поотстанет Сокирко с его кисло-сладкими укорами по поводу недостаточной радивости, не относящихся к служебной программе телефонных разговоров с подругами и неизменно косыми взглядами на брюки в бесстыжую обтяжку, то ярко-пунцовые, то небесно-голубые. Во-вторых
Она манит меня пальцем к своему столу и выдвигает верхний ящик.
Посмотрите, Евгений Васильевич.
Среди бумаг со штампами и без оных, с резолюциями и еще без таковых, оберток из-под карамели и недоеденных хлебных корок я вижу внушительных размеров овальную коробку. Лора приподнимает верх. На белом атласе, в особых ячейках универсальный набор красоты: губная помада разных цветов, от морковного до темно-малинового, столь же переменчивая гамма пудры, два заковыристых флакона духов и еще что-то косметическое.
Ну, знаешь, говорю я, всякое видывал, но такое впервые. И киваю на дверь Лаврентия. Он?
Лора делает утвердительный жест.
Вена! Смотрите
И осторожно переворачивает коробку тыльной стороной.
Не надо, не надо. И так верю. Скажи лучше у себя?
Ждет вас, уже спрашивал.
Я вхожу в кабинет.
Лаврентий чуть похудел, но взамен весовых излишков заметно посвежел и снова обрел утраченную в повседневных хлопотах осанистость. Во всех его повадках сквозит что-то молодцеватое, гусарское.
Прошу, слегка приподнимается он в своем кресле и, вертя «Медицинскую газету», показывает на стул.
Прочел с удовольствием, отменнейшая статья. Если по правде, я бы так не смог.
Перехваливаете, Лаврентий Степанович.
Ничуть. Говорю без самоуничижения и комплиментов, хотя вы их любите.
Вот уж чего не замечал за собой.
Зато я замечал. Знаем мы вас
Приличия ради задаю положенный вопрос:
Как вы себя чувствуете? Вижу превосходно.
Не жалуюсь.
А Елизавета Константиновна?
Он медлит с ответом.
Что вам сказать По мне дай бог всякому, по ее скверно, хуже, чем было. Но это между нами, и, махнув рукой, от домашних проблем возвращается к статье. Тоже читала, и ей очень понравилось
Случайно я взглянул на стол. У чернильного прибора лежит знакомое уже почтовое извещение гонорар из редакции. Вчера я видел его у Лоры 203 рубля с мелочью. Поймав мой взгляд, Лаврентий тотчас же накрывает бланк томом «Медицинской энциклопедии». С чего бы такая конспирация! Впрочем, я пришел сюда не за тем.
Лаврентий Степанович, говорю я, выкладывая свою папку, я по поводу Кривдина
Печально, весьма печально, перебивает он. Значит, в вашей палате. Рябуха говорил мне о вашем участии, о ваших подозрениях.
По-моему, это началось до гриппа.
Не исключено, не исключено, барабанит он пальцами по столу.
Кажется, опухоль операбельна. Ее можно удалить, а затем
Погодите, не торопитесь. Завтра посмотрю его на обходе. Анализы готовы?
Я протягиваю ему папку.
Эритроцитов меньше нормы, говорю я, подвигая листок с анализом крови.
Вдвое, морщится он, сняв очки. Рентгенологическое исследование сделали?
Я вынимаю рентгенограммы.
Взгляните, Лаврентий Степанович.
Взяв из папки снимок, он подносит его к свету.
Вижу, вижу.
В антральном отделе желудка дефект наполнения.
Так-с, цедит он, перебирая содержимое папки. Анамнез Ладно! Желудочный сок?
Кислотность резко понижена.
Дайте сюда Пробежав по анализу желудочного сока, он на секунду-другую умолкает. Что ж, положим на стол. Внепланово. Оперировать решено оперировать буду я. А теперь подумаем об ассистентах. Вы, естественно, и Ноговицына, пожалуй. Вот и отлично. И, перебирая листки календаря, останавливается на девятом августа.
Итак, девятого На чистом листке появилась размашистая пометка. Передайте там от меня. И не забыть повторные анализы, все до единого
Поднявшись с кресла, он протягивает руку.
В приемной я вижу Димку Павлусевича. Лора выдвинула перед ним ящик стола все та же коробка.
8.
А теперь я расскажу, как меня подвел Светославский. Да, да! Не удивляйтесь, пожалуйста. Тот самый Сергей Иванович Светославский передвижник, пейзажист, ученик Саврасова.
День выдался на славу ни собраний, ни заседаний. Часы в вестибюле отзвонили шабаш, я взялся уже за ручку двери.
Евгений Васильевич! послышалось за спиной.
Позади стоял Лаврентий. Он что-то говорил своему водителю Пете. Тот закивал и скрылся в коридоре, ведущем во двор.
Отпустил его домой, пусть отдыхает, сказал Лаврентий, а мы с вами прогуляемся. Если ничего против не имеете и других дел нет.
Ясный солнечный день, детские коляски в парке, редкие прохожие, пенсионеры, дремлющие на скамьях.
Пойдем пешком, говорит Лаврентий. Мы так мало ходим. Это наша беда, болезнь века. Невдомек, почему вытащил вас на свет божий? улыбается он. Ничего странного нет: ведь я ваш должник и долги свои привык отдавать мое правило, моя житейская твердь.
Наконец-то! Зачем же потребовалось разводить эту мистификацию с почтовым бланком, прятать его под книгу?
Итак, резюмирует Лаврентий, я должен с вами рассчитаться. Только давайте попросту, без разных там цирлихов-манирлихов. Терпеть их не могу. Пойдем и дырбалызнем стоя, по-студенчески.
А я-то, в простоте душевной, думал, что он сразу же потянется к бумажнику. Впрочем, вовсе не обязательно отсчитывать мою половину на глазах у встречных.
Из парка мы вышли на улицу.
Кроме того, добавляет он, у меня праздник, редчайший улов. И это нужно отметить.
Ездили на реку? наивно спрашиваю я.
Какая там река! Второго Светославского отхватил, пейзаж лесное озеро. И, между нами, почти даром. Презанятнейшая история, послушать только
Я набираюсь терпения.
Ну, то, что живопись моя слабость, моя боль, моя утеха, все знают. Так вот, звонит вчера утром Лукашевич Павел Иванович, вы с ним у нас встречались. Звонит и дает адресок одной старушенции Чуточку отступлю, генералгубернаторствовал здесь в прошлом веке некий Кайсаров, в свое время адъютант у Кутузова. Губернаторствовал во славу, а затем почил на Аскольдовой могиле. К вашему сведению до войны там кладбище было. Старушенция же эта какая-то пра-пра ему, дожившая до наших дней, а ныне, на закате земного бытия, сбывающая домашний скарб. Вы слушаете? Среди остального и слабость мою. Само собой разумеется, я встрепенулся, как борзая, почуявшая дичь. Даю знак Пете, он запрягает нашу «Волгу» и под вечер вчера отправляемся на поиски.
Все это любопытно. Я участливо покачиваю головой. Но еще любопытнее было бы про перевод из «Медицинской газеты».
Внимайте дальше, продолжает он. Петляли мы долго, разными переулками и закоулками, наконец затормозили у особнячка. Заскорузлый такой особнячок, весь мохом взялся, но цоколь высокий, гранитный. Колонки там разные правда обшарпанные, окна широченные, сверху овальные. Петя остается в машине, вынимает свою Агату Кристи, я вбегаю на крыльцо. Звонок на звонке и звонком погоняет, и у каждого наставление к тем два длинных и один короткий, к другим три коротких и один длинный. Отыскал ее, прикасаюсь
Мы стали на перекрестке, дожидаясь, когда вспыхнет зеленый свет, и, лишь замерли оба встречных потока, тронулись дальше. С самого начала я понял, что путь наш лежит к оперному театру, вернее к «Академбочке», базирующейся напротив него. Почему этот милый многим сердцам уголок, проспиртованный винными парами и сплошь заставленный бочками, полными и порожними, прослыл в молве «Академбочкой», никто толком не знает. Старожилы-лингвисты выдвинули на сей счет гипотезу, кажется, вполне вероятную. Дело в том, что два-три послевоенных года в такой же тесноте ютилась рядом книжная лавка Академии наук. Давным-давно лавка развернулась в новом, просторном помещении, а прозвище так и прилипло к ее застрявшему на старом месте соседу. После трудового дня здесь отводит душу ученая братия из лежащих поблизости институтов технических, химических, зоологических. Забегают и поэты со своими редакторами, благо от издательства тоже рукой подать.
Пока мы добирались до цели, Лаврентий делился своей радостью:
Выходит на звонок. Увидели бы сухая, как жердь, вобла воблой, но держится прямо, словно аршин проглотила, жабо кружевное, букли, пенсне на шнурочке. «Так и так, говорю, сказали мне, что у вас можно купить оригинал Светославского». Кивнула и вперед пропустила: «Пойдемте». Сновали мы туда-сюда катакомбами, тут и там соседи двери отворяют, вслед нам озираются. Добрались до ее комнатушки. Огляделся, верите ли, показалось мне, что на машине времени в девятнадцатый век угодил. Ветхость несусветная, пылище, все на ладан дышит, окно закупорено, и кошачьи ароматы вокруг. Один котяра из-под ног моих на шкаф сиганул и зашуршал там газетами, другой с кровати насупился, третий возле нее ластится. «Садитесь, показывает на стул, только осторожно, он неисправен». Уселся я, а стульчик подо мной ходуном заходил. Сама же к шкафу и достает оттуда
Мы остановились у «Академбочки».
Погодите, сейчас доскажу, продолжает Лаврентий. Новелка во вкусе не знаю даже, в чьем. Взглянул я и сразу у нас на стене, рядом с той, представил озерцо, как зеркало, а по берегу кустарник и молодые дубки. Правда, пыли, нечисти разной за все годы нанесло, но это, подумал, даже к лучшему. «Грязноватая», говорю как бы про себя. «Какая есть», пожимает плечами. «И размер не ахти какой, вроде похитоновского». «Каков есть», твердит свое. «Снова же без рамы», замечаю напоследок. «Вам Светославский или рама нужна?» спрашивает. Прикусил язык и перехожу к главному: «Так сколько же простите ваше имя-отчество?» «Это не имеет значения, а продать могу за двести рублей». Тут уже я пожимаю плечами. «Шутите, говорю, рублей сорок-пятьдесят, пожалуйста». Пенсне блеснуло, а сама совсем в струну вытянулась: «Вот что, милостивый государь (это мне-то «милостивый государь»! Чувствуете?), торговаться с вами я не намерена. Угодно приобрести извольте, не угодно я лучше в музей подарю». И к двери сразу. Коты слушают, помалкивают. Вижу я орешек твердый, не раскусишь. Дальше тянуть время терять, да и вытащил бумажник Так-то! Говорю вам новелла. Пойдемте.
Мы вошли во внутрь. Народу было немного. У бочек по двое-трое с полными и уже надпитыми стаканами.
Как всегда, за стойкой дремала Нюся, химическая блондинка, килограммов сто тридцать с небольшим.
Привет, Нюсенька, сказал Лаврентий.
Нюся вздрогнула со сна и озарилась:
Здравствуйте, Лаврентий Степанович. Совсем забыли нас.
«Эге! пробежало во мне. Значит, и ты, Брут»
Я занял свободный угол. Лаврентий что-то втолковывал Нюсе. Ее килограммы закивали и исчезли в подсобке. Не прошло и минуты, как на нашей бочке появились два стакана, до половины налитые коньяком, бутылка портвейна и пара шоколадок. Лаврентий долил свой коньяк и поднял стакан:
За мою удачу!
И отпил треть. Я, по привычке, опрокинул до дна.
Из удач удача, продолжал он, надкусывая шоколадку. В комиссионном любая мазня втрое дороже стоит. А пыль, грязь насевшую, у реставратора смоем. Увидите и ахнете. Это даже хорошо, что грязь
Понемногу его стало разбирать.
Скажу вам, почему хорошо. Узнай Елизавета Константиновна, что двести, живьем бы съела. А я ей, и, отпив своей смеси, он захихикал в кулак, пятьдесят, говорю. И представьте поверила. В чем другом она ого, а здесь пас. Вокруг пальца! Давайте выпьем.
По правде, мне наскучила эта одиссея и повесть о даровой покупке, и его мужнины шалости с Елизаветой Константиновной, проморгавшей двести рублей. Я ждал дележа. Здесь бы самое место.
Давайте же.
Хватит, Лаврентий Степанович.
Он махнул рукой.
Эх, пыты вмерты, не пыты вмерты! За старушку, за упокой ее души, хотя и норовистая штучка! Сколько фанаберии, «милостивый государь» Не люблю таких! Давно сделал вывод простой народ лучше