Рябуха кивнул. Катя надломила новую ампулу Снова принесла кислород. В сознание он больше не приходил.
Не знаю, сколько времени прошло. Для нас оно остановилось. И вдруг Захар застонал, начались хрипы, всего его сводили судороги. Я бросился к пульсу, пульс едва прощупывался. Он вырвал у меня руку, вцепился в мою и, выбрасывая наружу остатки жизни, захрипел, не отпуская моей руки. На какой-то миг, но этот миг показался мне вечностью. Отпустив меня наконец, он широко раскрыл глаза и тотчас обмяк. Вслед за этим исчезло дыхание:
Массаж! бросил Рябуха.
Закрытый массаж, адреналин потом последняя надежда я набирал полную грудь воздуха, вдыхал в его рот, снова массировал.
С каждой минутой тело Захара слабело, стеклянными становились глаза.
Свет! послышался голос Рябухи.
Катя включила остальные лампочки, палату залило светом.
Я приподнял верхнее веко, затем нижнее. Зрачки не сузились. И я понял, что это конец.
Мы сделали все, что могли. От внезапной слабости в ногах, во всем теле, я опустился на койку. Плакала Катя. Ананий Иванович вытирал пот с лица. Проснулись дети. Притихшие, смотрели они на нас со своих коек, как зверьки из нор.
За окнами давно рассвело.
А потом взошло солнце. Оно заливало весь двор, стелилось по асфальту дорожек, натыкалось на стены и стекла окон, пробивалось в ожившие ото сна палаты. Начался еще один день, новый и, как всегда, обычный. С теми же хлопотами обходами и процедурами, грохотом засовов в виварии и мытьем полов. Все как вчера и месяц назад, как будет завтра и в другие дни. Жизнь шла своим чередом.
Набрасывая на ходу халаты, торопились на места опоздавшие, а прибывшие загодя кто рассаживался в большой ординаторской на пятиминутку, кто отпирал лаборатории.
Раздевшись по пояс, я долго окатывал себя холодной водой, потом насухо растирался полотенцем. Усталость, кажется, прошла. В голове ясно, мысли не путаются. Впереди день не из легких, что говорить! Я-то решил все, еще там у Анания Ивановича, до того, как позвонила Катя. Но как поведет себя она?
Закрыв душевую, я спускаюсь во двор. Кривдин возле своей трехтонки, санитарки выносят из хозкорпуса чистое белье. И вдруг совсем рядом, на ступенях у входа в детское отделение, я вижу знакомые лица ее и его. В первую минуту я не узнал их. Прежде они приезжали порознь, а сейчас, точно чувствуя, что случилось, должно было случиться, поспешили вместе.
Она в розовой кофточке (выехали с ночи печатается в сознании а ночью свежо, прохладно), кофточка поверх пестрого ситцевого платья. В руке сетка-авоська. На дне ее свертки, какие-то банки, а сверху гора больших, огненно-спелых абрикосов. Он в армейского образца фуражке еще военных лет, опирается на палку, и я слышу уже знакомый мне скрип его протеза. Этот скрип я запомнил с тех пор, как он приезжал сюда сам, все добивался правды.
Они говорят с санитарками. До меня доносятся отдельные слова. Малодушно боюсь подойти ближе, выдать себя.
Это который Захар? соображает санитарка, опустив свой тюк с бельем.
Из четвертой детской, говорите? прикидывает вторая.
Они закивали. Слов я не услышал.
Так нету ж его уже, только что в прозекторскую унесли, ласковый такой.
Видимо, они не поняли.
Куда? доносится до моего слуха.
Ну, в прозекторскую, где мертвяки, значит ляпает она, тут же осекается и, лишь бы что-то сказать, спрашивает:
А вы кто ему будете?
Авоська рухнула на ступеньки. Один за другим вываливались абрикосы. Подпрыгивая, они скатывались вниз, догоняя друг друга, разбегались по асфальту.
Из окна большой ординаторской послышался голос Рябухи:
Евгений Васильевич, где же вы? Идите, сейчас начинаем.
Авоська лежала у ее ног, а абрикосы катились дальше и дальше, под колеса трехтонки, в сточную канаву, по всему двору.
Наверное, только здесь еще уцелели эти звонки со взятым в деревянную ручку стержнем и колокольчиком в передней. Давным-давно и повсюду их заменили электрические. Удивительно, как не оборвали до сих пор эту доморощенную конструкцию окрестные мальчишки. Не для того, чтобы досадить хозяевам или с какой-нибудь другой целью, а просто так скуки ради. От избытка энергии, жажды деятельности.
Я долго дергал за ручку. Сначала несмело, точно боясь выдать себя, потом все сильнее и сильнее.
Спит, что ли, промелькнуло в голове. Колокольчик дребезжал, разрывался внутри, но она не отзывалась. Тогда я стал тарабанить ладонью, потом кулаком.
Распахнулась соседняя дверь, и на пороге появилась старушка.
Потише бы, молодой человек, всех на ноги подняли. Не отпирает значит, дома нет.
Где же она?
Старушка пожала плечами:
Мне почем знать! На работе видно. Где еще!
И на работе нет, я только что оттуда.
В эту минуту щелкнуло в другой двери и наружу высунулась странная физиономия в мелу ли, в белилах или в чем-то другом. С головой, увешанной папильотками.
Кто тут фулиганит? забасила физиономия. В больнице она.
Что?!
«Что, что!» Сказано в больнице. И все в той же тональности: Позавчера еще скорая помощь забрала.
Погодите Как это «скорая»?
Дверь захлопнулась, да так яростно, что у меня в ушах зазвенело. Старушка вздохнула, взглянула на меня и тоже исчезла.
Я остался на площадке. Прошла минута, другая. Позвонить ей, этой в белилах, расспросить? Была не была Стоит ли! Такая и с лестницы спихнет, а уж крика, воплей не оберешься.
Спускаюсь на первый этаж. Не слышу ступеней, не вижу, как болтаются, вот-вот рухнут перила.
Я ожидал что угодно, только не это. Ведь она была здорова, совсем здорова. Что же стряслось, и где дома, на улице? Несчастный случай, не дай бог
Не помню, как я добрался до автобуса, уселся в него, как трясся на ухабах и поворотах, вышел на конечной остановке.
Куда теперь? Все же надо было позвонить, разузнать. Пусть бы орала, ладно! Так куда же теперь? В городе больниц не счесть. Их и за день не объездить, а обойти подавно. Я вспомнил она сказала «скорая помощь»! Там-то уж знают, где искать.
Дежурил совсем молодой парень, видно, из студентов-третьекурсников. Он порылся в записях, переспросил фамилию, имя и ткнул пальцем:
Девятого Есть!
Что же с ней?
Сейчас увидим, и углубился в записи. Так, так
Я прирос к столу, старался не дышать.
В общем поднял он голову и запнулся на этом «в общем», каждый раз ни к селу ни к городу липнущем в речь!
Так что же?
В общем серьезно, очень серьезно, произнес он с расстановкой.
Да говорите что с ней!
Сильное кровотечение, возможен сепсис.
Во мне все оборвалось.
Заражение крови, разъяснил он.
Где она?
Вам адрес?
Ну, да.
Минутку
Этот, наверное же неплохой, парнишка после институтской тягомотины чувствовал себя здесь, что называется, в должности и плавал в ней, как рыба в водоеме. Он снова уткнулся в книгу, затем вынул клочок бумаги и подробно, не торопясь, записал улицу, номер клиники, отделение.
Поедете двенадцатым, а потом
Знаю! оборвал я, пробегая по бумажке. Спасибо, друг. И скрылся за дверью.
Подождите, сама выйдет, сказала дежурная сестра и кивнула на скамью.
У меня сразу же отлегло. Если сама выйдет, значит, не так опасно. Я уселся вблизи отделения, не сводя глаз с двери.
Прошло минут пять, еще пять, десять. Дорожками, тут и там, гуляли больные, кто в одиночку, парами, кто с родными, знакомыми.
Еще пять минут Она не выходила. Неужели догадалась, что это я, или из окна увидела? Я встал со скамьи, прошелся туда-сюда, сел, но долго не усидел и опять поднялся. Снова пойти к сестре, напомнить?
Я не заметил, как чуть слышно отворилась дверь и на крыльце, ведущем в отделение, показалась она. Сосредоточенно напрягая силы, она спускалась по ступеням. Застиранный больничный халат был коротким, едва доставал колен.
Я бросился навстречу.
Она шла медленно, отмеряя каждый шаг, не глядя по сторонам, и лишь когда я стал рядом, подняла глаза.
Ты?
В голосе ни радости (впрочем, с чего бы?), ни удивления, ни упрека. На бледном, заострившемся лице ни кровинки. Вокруг глубоко впавших глаз синие тени. Уже не нарисованные, свои.
Пойдем туда, показала она на дальнюю аллею. Только, пожалуйста, не спеши.
Мы двигались молча. Я шел следом, не решаясь прикоснуться, поддержать. Наконец она опустилась на скамью, я сел возле нее.
Душно сегодня, обмахнулась она. Будет дождь.
По-моему, не будет.
Будет, увидишь. Лежит у нас в палате одна Давно, еще в школе, ногу сломала. На катке. С самого утра на ломоту жалуется. Говорит, что это к дождю. Нога у нее как барометр. Да и я всегда чувствую погоду.
Что ж, может быть.
Лето какое-то, дожди, дожди
Она смотрела на соседнюю клумбу, я не знал, с чего начать.
В скорой помощи, выговорил я наконец, сказали что у тебя сепсис
Она отрицательно покачала головой.
И здесь тоже думали, сначала. Искололи всю, живого места не осталось. Нет, будь сепсис, я бы так легко не отделалась.
Она сидела спокойная, безразличная и ко мне, и ко всему окружающему. Отвечала кратко, лишь бы ответить.
Скажи мне, как же так Ведь Скорнякова
Углы ее рта чуть дрогнули.
Знаешь, значит! И стала натягивать халат на колени.
Эх, зачем же она Ведь я просила никому не говорить. Потом, помолчав, подвела черту: Да отказала, наотрез отказала. А напоследок, уже с вызовом: Но, как видишь, обошлось без нее.
Хочешь сказать добрые люди помогли?
И снова дрогнуло в углах рта:
Помогли. А что?
Я закусил губу.
Вчера следователь приезжал, сказала она после паузы. Все допытывался, кто же это фамилия, адрес Я сказала, что сама.
Неужели поверил?
Не знаю, может быть. Мне все равно, поверил не поверил. Но добивался долго, потом уговаривать стал, совсем замучил. А я на своем: «Говорю вам, сама!» Так и уехал ни с чем. Правда, расписаться заставил, что сама.
Она поднялась.
Ну, пойду я. Спасибо, что пришел.
Погоди! засуетился я. Куда же ты? Ведь мы не поговорили
О чем?
Я не нашелся, что ответить, начал про отгул после дежурства, сказал, что ездил к ней в издательство, домой, спешил сюда и ничего с собой не принес.
А мне ничего не нужно, сказала она. Здесь все есть!
Но я приеду вечером
Больше не приходи! Ни сегодня, ни завтра.
Что ж, я ждал этого. Я опустился на скамью. Она подошла ко мне, положила руку на плечо.
Не надо, милый. Зачем же нам снова играть в эту игру? Ведь ты жалеешь меня, себя винишь в чем-то. А ты ни в чем не виноват, ни в чем. Это я во всем виновата. Выходит, воровала что-то
Я хотел возразить, но она ладонью прикрыла мне рот. Потом села рядом.
Не потому, что так получилось. Я о другом поверила, возомнила о себе много, в облака занеслась
Я чувствовал, что струна натянута до предела и вот-вот оборвется.
Мимо нас прошли двое. Она умолкла, а затем продолжала вполголоса:
Но мне было хорошо с тобой. Казалось, что хорошо, и я это никогда не забуду. Ну, вот и поговорили.
Мы сидели совсем близко, я слышал, как бьется ее сердце. И вернулось из далекого детства однажды к нам забежал кролик, чей-то соседский. Видно, вырвался из клетки. На него набросились дворовые собаки. Он прижался к стене дома, дрожал всем телом, а собаки прыгали вокруг, чтобы разорвать в клочки. Я разогнал собак, схватил кролика на руки и прижал к себе. Его сердце билось о мою грудь, как сейчас, удар в удар, билось рядом со мной ее сердце. Все это пронеслось в какой-то миг и сразу исчезло. Я взял ее за руку.
Если бы ты могла простить меня.
Не обманывай себя, Женя, чуть слышно проронила она, и не жалей меня. Я не хочу, чтобы меня жалели.
И тогда я сказал ей то, что никому никогда не говорил. То, что испокон веков, сколько мир стоит, случалось и великой правдой и великой ложью:
Я люблю тебя.
Глаза наши встретились мои и ее, серо-зеленые, глубоко впавшие в орбиты.
Боже, какая я тряпка! Ведь я себе слово дала, если жива останусь, не видеть тебя, ничего не знать о тебе
На аллее показалась новая пара.
Сюда идут, поднялась она со скамьи.
Мы возвращались так же медленно, как шли раньше, обходя людные места, сторонясь тех, кто попадался на пути.
Женя, сказала она я не думала, что ты придешь сюда, станешь разыскивать право, не думала! И слабо усмехнулась.
Уже на крыльце, взявшись за ручку двери, она попросила на прощанье:
Позвони туда, ко мне. Скажи, что я больна, А затем, понизив голос: Но больше ничего не говори. Просто заболела.
Я вышел на улицу. Вольно-невольно, она отхлестала меня по щекам.
5.
И в самом деле ночью, не переставая, лил дождь. Моросил все утро, и лужи разлились по асфальту двора, между корпусами, виварием и прозекторской. И больные, и персонал прятались в помещениях.
За воротами просигналила машина. Я оглянулся по сторонам голубой капот нашей «Волги» выглядывал из распахнутых дверей гаража, Кривдин обтирал изнутри стекла своей трехтонки.
Просигналило еще раз, ворота растворились и, обдав меня брызгами, во двор въехала незнакомая полуторка. Сверху, опираясь на кабину, стоял отец Захара. Он перегибался через борт, что-то говорил водителю и показывал на прозекторскую. Затормозив, машина двинулась в глубь двора. Обходя лужи, ступая по кирпичам, разбросанным вокруг, я пошел за ней.
Когда я добрался до прозекторской, полуторка стояла уже у входа. Отец Захара пытался спуститься вниз. Хватаясь одной рукой за борт, другой придерживал протез, а носком ботинка искал точку опоры на колесе. Я протянул ему руки. Поколебавшись, он оторвался от машины и попал в мои объятия. Затем я влез в кузов и достал палку.
В это время из подвала вышла мать. В той же кофточке, теперь застегнутой по горло. Глаза были сухие, взгляд отрешенный. Увидев меня, сделала шаг вперед, но остановилась и только кивнула.
Прибыли, значится, рапортовал отец, довольный выполненным поручением. Едет до самого Медвина. Так что, считай, по дороге. Только И, бросив взгляд в мою сторону, заскрипел к ней протезом.
Меньше ни в какую продолжал он уже шепотом.
Хорошо, сказала она, механически роясь в сумочке.
За нами распахнулись, а потом захлопнулись дверцы кабины и появился водитель малый не больше тридцати. С красной рожей и выпирающим из-под майки брюхом. Он не понравился мне с первого взгляда. И рожей, и этим, не по летам, брюхом.
Ну, как оно дела? заговорил он, снова же не идущим ко всему фальцетом. Здравствуйте, мамаша.
Не дождавшись ответа, окинул взором разлившиеся повсюду лужи.
Она отсчитала деньги, протянула мужу, тот передал их по назначению.
Бумажки забегали в руках, как заводные. Малый переворачивал каждую сверху вниз, снизу вверх, покривился на одну подклеенную и, удостоверившись, что получил сполна, бросил в нашу сторону:
Порядок! Что ж, поехали. Как сказано, время деньги.
Опираясь на палку, отец двинулся к подвалу.
Подождите, остановил я его, Лукич! Эй, Лукич!
Кривдин выглянул из свой кабины.
Без тебя не обойдется.
Набросив на голову плащ, пробежала Ноговицына.
Вслед за матерью мы спустились в подвал. На самом краю длинного, оцинкованного стола стоял гроб. Не гроб, а скорее гробик форменный сосновый ящик, наскоро огрунтованный суриком. Я взялся за один конец, Кривдин за другой. Мы понесли его по лестнице. Касаясь поручней, она шла за нами. У входа вырос водитель. Потеснив Кривдина, он ухватился за переднюю часть.
Борт был опущен. Мы поставили гробик в кузов. Опираясь на палку, нам помогал, пытался помочь, отец.
Порядок, еще раз профальцетил водитель.
Садитесь в кабину, сказал я матери.
Здрасьте, запротестовал он. А телевизор куда же под дождь?
Я взглянул в окно кабины. На дерматиновом сидении, обмотанная засаленным одеялом и надежно привязанная к спинке веревками, красовалась покупка.
Кривдин помог отцу забраться в кузов.
Не надо, сказала она, показав на гробик и мужа. Я вместе с ними.
Я бросился в лабораторию.
Время, время, дорогие товарищи! кричал мне водитель.
Сейчас.
Я вернулся с дождевиком.
Что вы! встрепенулась она.
Берите, берите. Вернете когда-нибудь.