Перо жар-птицы - Пётр Петрович Нестеровский 12 стр.


 Не пейте больше,  сказал я.

 А вы не учите,  оглянулся он по сторонам.  Молоды еще.

Однако послушался и, лишь пригубив из стакана, стал обосновывать свой вывод.

 Внимание  лет восемнадцать-двадцать тому назад Ну, да в сорок шестом или сорок седьмом узнаю я, что у одной бабы под Уманью завалялся этюд Поленова. Мчусь туда. Баба как баба, что-то в колхозе делает, детей куча. Вытащила его, как та вчера, на призьбу поставила. «Сколько же дать вам?»  спрашиваю. «Та воно мені без надобності, скільки даете». Ни заламывания, ни торгов. Сунул ей тридцатку  красные такие в ту пору ходили, до реформы еще. Поленова  под мышку и восвояси. Верите, рада-радешенька была, до самой машины провожала. И дети с ней. Жаль, не знал про них, про детишек. Леденцов бы захватил малышам. Нет уж, простые люди душевнее, человечнее.

Мы не заметили, как из дальнего угла к нам подошел средних лет гражданин с небритой, отечно-бурой физиономией и заплывшими глазами. На давно нестиранной сорочке болтался неопределенного цвета мятый галстук.

 Прошу прощения, а этюд не из ливанских?  осведомился гражданин.  У него ливанские очень колоритные. Знаете, окрестности Бейрута

 Нет, окрестности Оки,  сквозь зубы процедил Лаврентий.

 Жаль. Впрочем, и на Оке превосходная натура. Сама просится на холст.

С тем же видом знатока он взял с бочки наш недопитый портвейн и принялся рассматривать этикетку.

 Поставьте, пожалуйста, на место,  попросил Лаврентий.

 Минутку Массандра,  определил он происхождение бутылки и, завершая осмотр, сослался на древнюю мудрость,  in vino veritas.

Судя по всему, нам посчастливилось на симбиоз алкоголика и интеллектуала-эрудита, без околичностей завязывающего дружеские беседы.

В глазах Лаврентия забегали злые огоньки.

 Оставьте нас в покое,  выпалил он.

 А почему, собственно?  удерживая равновесие, спросил эрудит.

 Мы не знакомы. Достаточно, кажется.

 Так познакомимся!  радушно предложил он, готовый тут же преодолеть эту преграду.

 Не имею ни малейшего желания,  коротко отрезал Лаврентий.

 Олег Иванович!  послышалось из-за стойки.

 Сейчас, Нюся,  пошатнулся Олег Иванович.  Момент  А затем в нашу сторону:  Ах, вот как! Тогда извините за то, что нарушил ваш покой. Склоняю голову перед вашей добродетелью. Только не нужно излишне кичиться ею. Излишества пагубны во всем, даже в добродетели, как сказал Анатоль Франс. До свидания, Нюся.

И, отвесив поклон, скрылся за дверью.

 Слава богу, пронесло,  вздохнул Лаврентий, обтирая носовым платком горлышко бутылки.

А я все дожидался, когда же начнется братский дележ. Казалось, помех больше не было. Но он не торопился.

Мы допили остаток.

 Еще махонько?  спросил он.

У меня отбило охоту.

 Тогда  по домам,  и протянул подошедшей Нюсе десятирублевую бумажку.  Сдачи не надо.

Я не сводил глаз с его бумажника, вынутого и снова погруженного в карман. Вот те раз!  сжалось что-то во мне.

 Пойдемте,  хлопнул он меня по плечу.

И вспомнилась старая сказка  по усам текло, а в рот не попало.

На улице его окончательно разобрал хмель.

Я давно заметил, что виноградные и другие лозы, при всех своих неоспоримых достоинствах и столь же очевидном зле от них истекающем, обладают одним редким качеством: подобно проявителю в фотографии они безошибочно выплескивают наружу истинную сущность человека, до того скрываемую путающими нас по рукам и ногам условностями. Вечно стесняющийся, застегнутый на все пуговицы  слова клещами не вытащишь  выпив, становится общительным и болтливым, да таким, что сбежишь от его болтовни без оглядки. До одури смурной, скучный, как прописное правило,  веселым, сверкающе остроумным. Скопидом  щедрым, трус  поминутно лезущим на рожон. Но, чаще ли  реже, поднимают они в нас животное, глубоко упрятанное в человеческих потемках, и тогда ломаются судьбы, не уйти от непоправимого.

Пьяным я увидел его первый раз. С чего бы, казалось?  полстакана коньяку, вина столько же. Но они вывернули ранее мной, да и другими наверное, незамечавшееся. Впервые за все годы его дружески-панибратского обращения, я повстречался  не хочется признаться даже себе, но скажу  со злостью, тупой и непостижимой. И этот интеллектуал в кабаке ничем нас, в сущности, не обидевший и вот сейчас  на улице

Ловлю себя на мелком, корыстном  быть может, злость не в нем, а во мне? Из-за этих чертовых ста рублей, уплывших из-под носа. Да нет же! В жизни и не то теряешь  в конце концов, будь они неладны, деньги эти!

Впереди шли две девчонки, обе рослые, обе в теле. Одна в клешных брюках, другая в юбчонке до колен. Раздев глазами и оценив каждую, Лаврентий ускорил шаги.

 Девочки!

Они обернулись.

 Далеко, девочки?

Среди многообразных, богатых оттенками, методов уличного знакомства это смахивало на зазубренный медный пятак, давно изъятый из обращения.

Они взглянули на его изрезанные морщинами щеки, на седины, искусно распределенные по лысине, оскал сатира под усиками, прыснули разом и, ничего не ответив, пошли дальше.

На какую-то долю секунды он опешил, затем в глазах блеснули уже знакомые огоньки, и вслед девчонкам понеслось некое непечатное речение.

Я схватил его за руку.

 Лаврентий Степанович!

 Пустите,  вырвался он со злостью.

Девчонки снова обернулись. На этот раз побледневшие, со сжатыми губами, они выжидающе смотрели куда-то мимо нас.

Рядом выросло двое парней, явно гладиаторского облика  у каждого крутая грудь под майкой, тугие бицепсы. Только что я приметил их у табачного киоска. Видимо, пропустив вперед своих спутниц и сейчас торопясь за ними, они услышали все.

Один из гладиаторов подошел к Лаврентию, обмотал его галстук вокруг пальцев и притянул к себе.

 Так что же, папаша?..

Поняв, что дело принимает худой оборот, метр угрюмо уставился в пространство.

За друга я готов хоть в пекло и от драки ни разу в жизни не бегал, но перевес в любом его измерении  нравственном ли, юридическом  был на их стороне. Это могли подтвердить и прохожие, любопытствующие дальнейшим развитием события. Волей-неволей пришлось прибегнуть к дипломатии. Я плел о нас, мирно идущих своей дорогой и меж собой, лишь меж собой беседующих, о невзначай вырвавшемся речении, к юной поросли не относящемся. Плел черт знает что, вспомнить тошно.

Едва ли мне поверили. Но, вместе с тем, кому охота встрять средь бела дня в уличную историю со всеми вытекающими отсюда последствиями! К тому же одна из девушек повисла на руке у парня.

 Не надо, Коля. Ну, не надо

 Пойдем лучше, слышишь, пойдем,  упрашивала вторая.

 Ладно!  сказал Коля, отпуская галстук.  И не стыдно, папаша, в ваши годы?

Подхватив подруг, добрые молодцы вскоре затерялись среди остальных прохожих.

Квартал-другой мы шли молча.

Чуть-чуть не загремели на пятнадцать суток,  промелькнуло в моих извилинах. Вот была бы потеха!

И на какую-то долю секунды я невольно усмехнулся.

Он скосил меня взглядом:

 Ничего смешного не нахожу.

Право, мне было не до смеха. Просто набежало и упорхнуло, а все время, не переставая, точила обида за старика, спьяна влетевшего в дурацкий переплет, сверлил этот долг в кассу. Я взвешивал его еще в «Академбочке»  на возврат три месяца Вот и придется выкладывать из зарплаты.

Лаврентий шел рядом, погруженный в свой фаустовский комплекс. И вдруг я услышал тот же комплимент, давеча брошенный девчонкам. Обронив его, он скользнул по сторонам. Значит, хмель улетучивался. Еще бы не улетучиться!

 О ком вы, Лаврентий Степанович?

 О них же, об этих! Ну, что там в них! Ни кожи, ни рожи. Рыбий жир жрать с ложечки, витамин «C» три раза в день

Конечно же, метр заливал с досады. Какой там рыбий жир, витамины  девчонки были здоровы. Стоило только взглянуть на них. Еще не растраченной, бьющей через край молодостью, радостной полнотой ее в каждом движении, взгляде, может быть, умом не до конца постигнутой. И она-то, молодость эта, жестоко прыснувшая на морщины и седину, больше всего разъярила старика, потянувшегося спьяна за тем, до чего уже никогда не дотянуться. Да и тянуться, по правде, негоже, не пристало. Не парень, искореживший новенький галстук, и не тот другой, готовый по первому знаку внести свою лепту в общее дело. Парни перебродили вместе с хмелем, а съедающая все существо злоба на девчонок, на их молодость и собственную немощь, бурлила до сих пор.

Мы добрались до стоянки такси.

 Я отвезу вас домой,  сказал я.

 Не нужно. Я и без того задал вам хлопот,  пробормотал он.  Простите, пожалуйста.

И, протянув из окна машины руку, сразу же поднял стекло.

9.

Никогда не угадаешь, что ждет тебя впереди, чья кошка перебежит дорогу, какой кирпич свалится на голову. Хотя бы это вчерашнее. Кто мог усмотреть его на пути из «Академбочки»? И вот теперь

Казалось, все шло как нельзя лучше. Клава явилась точно, минута в минуту. В почти до дыр затасканных джинсах и, по контрасту, в новенькой, насквозь светящейся нейлоновой блузке. Вертя хвостом, она не упускала из виду мою реакцию на выступающие по бедрам пятна, на туго наливающийся нейлон и, не встретив ни сочувствия, ни осуждения, влезла в свой халат.

Мы спустились в виварий, взяли там клетки с крысами и принесли их в лабораторию. Потом принесли из чулана танцуевских.

У лестницы, под нашими окнами, расположилась Мотя. Усевшись, как обычно, на детском стульчике, она все той же паяльной лампой выводит гнездящихся в клетке клопов. Наш подъем по ступеням сопровождается шипением лампы и потрескиванием охваченных огнем паразитов.

Клава сбегала за пустыми клетками, а я тем временем развернул в журнале последние записи.

Дело сразу пошло на лад. Поиграв, для порядка, в робость, Клава энергично прижимала крыс к столу, а после обмера сама сбрасывала их в пустую клетку.

 Закрывай дверцу,  предупреждал я всякий раз.  Смотри, разбегутся!

 Учите ученую.

Мы начали с группы усиленного питания. Опухоли наросло почти в каждом экземпляре. Я записал с полдесятка, взялся за остальных, но внезапно нашу студию прервали доносящиеся снизу голоса.

 Да поставлю, поставлю вам на место,  раскатисто гремела Мотя.  Век бы его не видать!

 А век не видать, так не трогайте,  слышался голос Лошак.

Видимо, речь шла о детском стульчике. С ними у Моти вечная канитель: каждый раз она уносит их из детского отделения и не возвращает назад. Этот инвентарь можно обнаружить где угодно  посреди двора, в уборной или виварии. Строго говоря, Лошак права. Но на этом дискуссия не исчерпывается. Через распахнутое окно слышно, как она вступает в новую фазу:

 И сколько раз вам говорила, чтоб чистили как положено.

Клава забыла про крыс, про все на свете. Отбросив корнцанг она пробирается к окну. Я дергаю ее за халат.

 Куда ты?

 Сейчас, Евгений Васильевич

Подняв корнцанг, я достаю новую крысу.

 А как же вам чистить!  огрызается Мотя.

 Не знаете как? Хлорамина туда, а потом шваброй и водой горячей, со щелочью.

 Нехай она горит, щелочь ваша, чтоб я об нее руки портила!

Температура доходит до точки кипения. Клава приросла к подоконнику.

 Долго мне ждать?  окликаю я.

 Ну, какой вы!  оглядывается Клава в комнату и тотчас же снова свешивается во двор.  Говорю вам, сейчас

 Ой, Мотря!  вырывается у Лошак.

 А что  Мотря, что Мотря? Сама знаю, что Мотря.

Властью мою соседку не проймешь. Мотя сама, можно сказать, власть. Если не впрямь, то косвенно. При случае она никогда не преминет уведомить собеседника о том, что двоюродный брат ее судебным исполнителем в Пирятине. Такое родство хоть кому повысит престиж.

С корнцангом наперевес я дожидаюсь Клаву, крыса нетерпеливо вертится в воздухе.

 Послушай!..

Клава обиженно слазит с подоконника, берет у меня корнцанг и с досадой опускает его на стол.

Выдержав паузу, Лошак бросает сакраментальное:

 Мы с вами поговорим в другом месте.

 В другом  так в другом. Где хочете,  парирует Мотя  Не боюсь, пуганная!

 Держи, пожалуйста, покрепче,  прошу я, прикладывая к опухоли штангенциркуль.

Но все Клавины мысли  там, за окном.

Не знаю, чем бы кончилась эта бабья перепалка, если бы издали не долетел голос Лаврентия. Как всегда, в эту пору он Гарун аль Рашидом обходит владенья свои.

Видимо, Лошак отступает. Делая заметку в журнале, я слышу, как прогибаются и визжат под ней кованные ступени лестницы.

Сквозь зубы, так сказать, à parte, Мотя подводит итог дискуссии:

 Не по-твоему, так сама и чисть. Ходят тут и только душу типают Падло смердовонючее

Она не рассчитала, что у оппонентки отличный слух. Скрип ступеней мгновенно утихает.

 Что вы сказали?  слышится поперхнувшийся голос.

 Что сказала, то сказала.

Предвкушая продолжение спектакля, Клава снова влазит на подоконник. Я закончил запись и решительно направляюсь по ее душу.

 Евгений Васильевич, голубчик,  взмаливается она шепотом,  давайте отдохнем немного, ну прошу вас.

 Ладно,  говорю я.  Только не высовывайся.

Она благодарно сползает вниз и выглядывает наружу, как из окопа.

 Что-то вы возбуждены сегодня, Матрена Харитоновна,  слышится, как всегда, респектабельный, не по вчерашнему величавый басок.

 Ой, не спрашивайте, Лаврентий Степанович!

Я представляю картину рукопожатия  Мотя подхватывается со стульчика, долго вытирает руку о фартук, а затем впивается в широко, демократически протянутую пятерню метра.

Чтобы не терять времени, я достаю новую крысу, прижимаю ее к столу и приступаю к обмеру.

 Зрачки расширены,  доносится снизу,  сердечные сокращения учащены. Это никуда не годится. Запомните  травмирование нервной системы угнетающе отражается на жизнедеятельности организма.

 Это вы точно, Лаврентий Степанович,  подтверждает Мотя.  Нервы так и шпурляют, так и шпурляют.

Я благополучно управился с новым экземпляром, втолкнул его в клетку, сделал запись и достал следующего.

 Что же, придется вас исследовать,  говорит Лаврентий.  На этой неделе, пожалуй, не смогу. На следующей  будьте готовы. Полагаю, нужен курс физиотерапии, не исключаются теплопроцедуры. А пока что  покой и еще раз покой. Берегите нервы.

 Это вы правильно сказали, Лаврентий Степанович,  соглашается Мотя, окончательно сраженная перспективой теплопроцедур и курса физиотерапии.  Все в аккурат из-за нервной почвы.

К огорчению Клавы, о стычке с Лошак она благородно умалчивает.

Крыса оказалась на редкость ухватистой, из танцуевского выводка. Прижатая к столу, она вертится в стороны и каждый раз штангенциркуль скользит по шерсти, сползает вниз. Случайно поднимаю глаза на окно. Презрев мой совет и по-прежнему навалившись на подоконник, Клава загораживает своим торсом весь проем. Я оторвался на секунду и, видимо, поотпустил корнцанг, но этого было достаточно. Два ряда зубов, острых, как отточенная пила, с размаху врезались в правую кисть и повисли на ней мертвой хваткой. Штангенциркуль сам собой грохнулся на пол. Услышав мой вскрик, Клава обернулась и онемела.

Не выпуская корнцанга, я тщетно дергаю его от себя и наконец смекаю, что отрывать нужно голой рукой.

 Евгений Васильевич  блеет Клава.

Я отбрасываю корнцанг и в тот же миг впиваюсь в спину зверя. Загоняя ногти под шерсть, стремлюсь достать до позвоночника. Обожравшаяся на казенных харчах крыса шалеет от ярости, хватает то тут, то там. Но я отрываю ее от кисти, зажимаю пальцами и вталкиваю в клетку к остальным. Лишь теперь вижу свои свисающие клочья и льющуюся на пол кровь.

Клаву трясет лихорадка.

 Ах боже мой, боже мой  только и может вымолвить она.

 Хватит ахать,  говорю я.  Крови не видела, что ли?

 Это я виновата, одна я!

 Брось! Ты-то причем? Зевал бы меньше

 Потерпите, Евгений Васильевич. Я позову кого-нибудь.

 Этого не хватало! Неси йод, вату, бинт, все, что нужно. И живее.

Она исчезает за дверью, я изо всех сил сжимаю кулак. Но кровь сочится между пальцами, стекает на пол.

У меня это не впервой. Почти каждый раз распухала рука, сводило пальцы. Здесь уж распухнет непременно. И я вспоминаю о Кривдине, о назначенной на девятое операции, о так и не законченном обмере

Клава появляется с йодом и пачкой ваты. К ней вернулся дар речи:

 Бедненький! Я же говорила, что они кусаются.

10.

В раздевалке ни души. Видимо, они уже там. За дверью слышатся всплески воды, вытекающей из крана. Я забрался в кабину, сбросил все верхнее, развязал шнурки на туфлях и начал облачаться. Потом, как мог, левой рукой натянул бахилы. Покончив с этим, шагнул в предоперационную.

Назад Дальше