Ушли и отсюда. Лишь один Лаврентий, в такой же, как я, униформе и бахилах, мыл под краном руки. Пробежав по моей повязке, по распухшим под бинтом пальцам, он скептически хмыкнул:
Угораздило же вас
Не найдя что ответить, я виновато пожал плечами.
Укол хоть сделали?
Сделал, сделал.
Он снова склонился над умывальником. Тщательно намыливал ладони, меж пальцами, тер щеткой ногти, подставляя руки под струю, намыливал и смывал пену.
Готово там? спросил он, опуская руки в тазик с диоцидом.
Уже, кивнул я.
Что ж, пойдемте.
Мы вошли в операционную.
Все были в сборе Ноговицына, ассистирующая вместо меня Аня Гришко, операционная сестра Нина Павловна закадычная, еще медсанбатовская подружка Лошак, не в пример Варваре Сидоровне, так и затормозившая в сестрах. У аппарата стоял наш анестезиолог Степан Ованесович Максимаджи армянин с караимской фамилией. Возле него другие, и новенькая, незнакомая мне санитарка. Все в такой же униформе и бахилах.
Не опуская приподнятых рук, Лаврентий сделал общий поклон.
Комнату заливало солнце. Рядом с ним свет ламп казался скудно-тусклым. Вспомнилось: «Как эта лампада бледнеет пред ясным восходом зари»
Стерильной салфеткой он высушил руки и дополнительно обработал их смесью йода со спиртом. Нина Павловна помогла ему надеть перчатки и облачиться в халат.
Распахнулись двери. Сестры ввезли каталку. После морфия Кривдин лежал неподвижно с полузакрытыми глазами, едва различая окружающих. Сестры перенесли его на стол, укрепили руки и ноги.
Максимаджи ввел в трахею трубку, наладил раздувные манжеты. Кислород, закись азота
Аня и Ноговицына обработали операционное поле и обложили его простынями.
Грудь Кривдина стала подниматься и опускаться. Никогда я не видел его таким бескровно-бледным. Кожные покровы чуть заметно выделялись среди простынь.
По поверхности будущего разреза еще раз обрабатывается операционное поле.
Лаврентий вопросительно обернулся к Максимаджи. Тот кивнул.
Приступим, сказал Лаврентий. Евгений Васильевич, отпустите халат, жмет что-то.
Я развязал узел и перехватил его свободнее.
Скальпель! Со сноровкой циркового манипулятора метр пожонглировал им меж пальцами и молча отшвырнул прочь. Лезвие описало дугу и звякнуло о пол.
И не к тому привычная Нина Павловна достала другой. Он снова повертел его в руке и на этот раз одобрительно причмокнул.
Скальпель врезался в кожу, затем в подкожно-жировую клетчатку. Старик работал быстро, разрез гладкий и ровный. В такт двигались обе руки завидный дар хирурга, опыт долгих лет, добытый еще со студенческой скамьи. Чуть прикасаясь к инструменту, по старому завету Лангенбека «Kein Druck, nur Zug», едва-едва надавливая на него, он, казалось, чувствовал не скальпель, схваченный пальцами, а лишь скользящее перед ним острие.
Послойно вскрывающаяся брюшная полость.
И я, и остальные не отрывали глаз. Я любовался этими пальцами, пробегающими не по клавишам рояля, а по живой, все обнажающейся ткани. Смогу ли я так когда-нибудь?
Апоневроз прямой мышцы живота, брюшина
Пульс?
Давление?
И в ответ чуть глуховатый голос Степана Ованесовича
Листья уже слетали с деревьев, устилая поляну желтым покровом. Сладкая прелость облегала землю, впадины и пригорки все вокруг, проникала глубоко в легкие. После городского угара здесь дышалось свободно, полной грудью. Вдоль автострады выстроились в два ряда красные гроздья рябин. Я развалился на перине из листьев и шевелил в костре горящий хворост. Ольга Сергеевна подогревала сваренную дома картошку, потом резала хлеб, помидоры.
Вот видите, Женя, а вы не хотели ехать, сказала она.
На обочине, невдалеке от нас, Кривдин возился с трехтонкой.
Скорее же обернулась она в его сторону.
Он вылез из-под кузова.
Сейчас, сейчас.
Леньчик нес к машине ведро с раздобытой где-то водой.
Мама, смотри! встрепенулись девчонки и вместе с Витькой вскочили на ноги.
Среди деревьев пробежала лосиха с лосенком и скрылась в чаще.
И года не прошло
Лаврентий вскрыл брюшную полость. Аня наложила салфетку. Теперь все открылось перед нами, как в учебнике анатомии, просвечивающие сквозь отощавший сальник петли тонкого кишечника, растянутый желудок. Только не мертвые, типографские, а живые, пульсирующие.
Пульс?
Давление?
Мы склонились над раной. В антральном отделе желудка видна беловато-желтая бугристость. Скользнув по ней взглядом, Лаврентий отбросил скальпель и поднял голову.
Смотрите, Евгений Васильевич, вы были правы.
И, вскрыв сальниковую сумку, стал ощупывать головку поджелудочной железы плотную, бугристую. Он поморщился и перешел к печени. В ней метастазы не определялись.
Хоть здесь в порядке.
И, вернувшись к поджелудочной железе, покачал головой:
Кажется, ушло глубоко
Снова ревизия желудка. Под его пальцами уже явственно прощупывалась плотная опухоль, инфильтрирующая стенки вышележащих отделов желудка.
Видите, Евгений Васильевич? Здесь и здесь тоже.
Почему-то каждый раз он обращался не к Ане или Ноговицыной, а ко мне стороннему зрителю.
Ножницы!
Аня и Ноговицына, с зажимами в руках, подступили вплотную к столу.
Золотые руки мастера. Точность движений, вера в себя.
Зажимы!
Тампон!
Перевязка сосудов Он отсекает две трети желудка.
Аня и Ноговицына захватывают сосуды, фиксируют их зажимами.
Еще зажим, еще и еще
И вдруг падение сердечной деятельности.
Аня лихорадочно массирует сердце. Ноговицына делает инъекцию. Хлещет кровь, Лаврентий сдавливает сосуд пальцами.
Зажимы!
Лигатуру!
Игла петляет вокруг кровоточащих сосудов, перевязывает их.
Кровотечение остановлено. Он вынимает один из зажимов, сбрасывает в таз.
Работает игла Между оставшейся частью желудка и тонким кишечником наложен анастамоз.
Оглядев нас, Лаврентий стягивает перчатки, шапочку и опускается на подставленный Ноговицыной табурет.
Спасибо. Зашивайте.
Аня и Ноговицына вынимают зажимы. Один за другим, они со звоном падают на дно таза. Потом Аня зашивает рану брюшина, апоневроз, подкожная клетчатка
А у меня в глазах метастазы, метастазы
Я иду в раздевалку во дворе дожидается Ольга Сергеевна.
11.
Сегодня она превзошла самое себя. Вокруг гладиолусов сгрудились тарелки с салатом, шпротами, маринованными грибами и прочей снедью. А над всем возвышалась бутылка «Токая», напрямик из Будапешта.
Встав чуть рассвело, она, до ухода из дому, ухитрилась навести блеск в комнате: рассовала в углы привычный хлам, подклеила свисающие вниз обои, натерла полы, и сейчас всюду царила поразительная чистота. Носясь туда-суда с тарелками, укладывая на скатерть салфетки, она то и дело поглядывала на мой подарок, озирала его на протянутой руке, прикладывала к уху, точно поджидая еще кого-то. Но мы никого не ждали.
Наконец все было готово, и мы уселись за стол. Я долго возился с «Токаем» пробочника в доме не оказалось, пальцы на руке все еще сводило, и пробку пришлось воткнуть в бутылку. В приподнятых рюмках заиграли янтарная влага, мы приблизились друг к другу, и в этот миг зазвенел колокольчик.
Она выбежала из комнаты.
Дориночка, послышалось что-то басистое. Я извиняюсь, конечно. У тебя не найдется уксуса?
Голос показался мне знакомым, я уже слышал его. Мощные нотки не вязались с этим нежнейшим обращением, но спору нет «Дориночка» как-то вальяжнее, главное же заграничнее, нежели наши исконно-посконные «Дарья», «Дашка».
Она пошла за просимым, а в дверной проем ввалилась незванная сюда туша, застыла на пороге и, не говоря ни слова, стала пытливо изучать первым делом меня, а затем представший на столе натюрморт. Глаза наши встретились, встретились снова, ибо, шагая давеча с гладиолусами и покупками, я уже видел в окне второго этажа эту личность, любознательно оглядывающую всех окрест, входящих и выходящих. Конечно же, не ускользнул от нее и я. И сразу всплыли распахнувшаяся дверь на лестницу, рычащий глас, папильотки и добела отработанная физиономия.
Вернувшаяся именинница напрасно пыталась протиснуться в наглухо закупоренный проем. Ревизия была завершена успешно, туша стала дробиться в извинениях и благодарностях и наконец попятилась назад.
поубавилось «Токая» в бутылке, поубавилось и на столе. За окнами совсем потемнело. В соседнем скверике давно утихли детские голоса. Забравшись на тахту, она вспоминала зоопарк и наше прошлогоднее знакомство отвалившийся каблук на туфле и ливень, застигший нас у самого дома. А у меня из головы не шла эта многообещающая сцена в реанимации на исходе дня.
Да что с тобой?
Мне не хотелось посвящать ее в свои хлопоты, отравлять наш вечер.
Ну, говори же.
Ноговицына подняла брови. По-всегдашнему выщипанные и слегка подведенные.
Как! И вчера, и сегодня? буравила она дежурную сестру.
Женя не знала кого слушать.
Евгения Михайловна, я вас спрашиваю.
Я предупредил ответ:
И вчера, и позавчера, Антонина Викторовна.
Значит, и Нюра?..
Сейчас уже было не до пряток.
И Нюра. Я сказал ей, явственно подчеркнул я собственное подлежащее.
Она все еще недоумевала.
По-моему, достаточно стабилизирующего, нормализующего водно-электролитный обмен.
Наступила пауза.
Кривдин лежал с этой капельницей, откинув голову, и, казалось, ничего не слышал. Едва ли слышали нас остальные мы говорили вполголоса.
Ноговицына криво усмехнулась.
По-вашему И сразу же пошла в разворот. Значит, вы сочли возможным отменить назначение нашего руководства, не сказав об этом ни слова, никого не поставив в известность?
Я говорил, если помните.
Не помню. Допустим. И все же, не смотря ни на что, Трофим Демидович нашел нужным ввести в капельницу и глюкозу, и белковые кровезаменители, все повышающее энергетические ресурсы организма. Я не ошибаюсь, Евгения Михайловна? Ведь вы были при этом.
Моя тезка выжала из себя нечто утвердительное.
Что ж, это ваше дело, веско заключила Ноговицына, видимо, считая разговор законченным.
Не только мое
Вот именно! Я услышала случайно. Могла и не слышать, в конце концов, бросила она и направилась к лежащему у стены старику.
И впрямь, она заглянула сюда случайно. В ту минуту, когда я говорил это Жене. Ноговицына склонилась у койки.
Ну, как вы?
Старик обнажил беззубые челюсти.
Отлично, сказала она. Завтра переведем в палату, долетело уже с порога.
Евгений Васильевич начала было сестра.
Знаю, знаю, что вы скажете, Женечка.
Ничего вы не знаете.
Вы же слышали за все я в ответе, и только я.
А я не за себя беспокоюсь, за него, чуть заметно кивнула она на Кривдина. И за вас тоже.
Опыта нашей Евгении Михайловне не занимать лет десять в Октябрьской, шестой год у нас. Но вместе с опытом в кровь и плоть вошла эта слепая вера в букву. Не будь метастазов, я не решился бы менять состав капельницы. Ни вчера, ни сегодня. В организме, не пораженном опухолью, все назначенное, конечно же, укрепило бы надорванные силы, и, кому знать, может, после ножа Лаврентия Но опухоль проросла в глубоколежащие ткани и дни его, пусть месяцы не знаю сколько осталось сочтены. Ведь все мы, и Лаврентий, и другие, понимаем, что операция была, как говорят у нас, паллиативная. Зачем же торопить конец? Он и так придет в свое время, а эти полгода-год, быть может, ему бы пожить с близкими.
Пока мы здесь добавила Женя и тут же замялась.
Она по инстанции рапортует, хотите сказать?
Не совсем так
Уехал он куда-то в министерство, что ли, и сегодня вряд ли вернется.
Оглянувшись на дверь, она вовсе понизила голос:
Значит, завтра доложит.
Знаю. Завтра не преминет доложить.
Ох, Евгений Васильевич!
Покажите лучше кардиограмму.
Она протянула ленту. Я пробежал по вихляющим зигзагам и присел на койку.
Нам бы твое сердце, Дмитрий Лукич.
И правда, кардиограмма была отличная. Относительно, разумеется. И состояние, в общем тоже. На редкость после операции.
Он слабо улыбнулся.
Пить
Потерпи, Лукич.
Евгения Михайловна приложила к его губам влажную марлю. Тем временем я взглянул на температурный листок.
Утром твои приходили, приподнялся я с койки. Ольга Сергеевна и дети. Но сюда, пойми, нельзя. Вот переведем в палату другое дело.
Не мучь себя, пожалуйста, сказала она. Ты же сам говоришь, что состояние хорошее.
Так-то так
Грызло не завтрашнее объяснение с Сокирко, его докладная по начальству. Уж докладная, предвидел я, будет непременно. Вовсе не это! Я был уверен, что в глубине души Лаврентий со мной согласится. Отругает порядка ради, а докладную сунет куда-нибудь под сукно. Нужно только втолковать ему все как следует. Грызло, не давало покоя другое теперь-то все назначенное станут вводить преисправнейше, одно за другим. Не лезть же после этой огласки на рожон! А бедняге Лукичу
Когда ты должен позвонить? спросила она.
В одиннадцать.
Сейчас без четверти. Вот и иди. Деньги у тебя есть? И вытащила из сумочки несколько монет.
Я спустился вниз. Наискось от сквера темнели будки автоматов. Я зажег спичку, осветил циферблат и стал набирать номер.
Набирал долго, каждый раз в ответ доносились короткие гудки, а я все вешал трубку, снимал и набирал снова. Наконец отозвалось.
Аня! Ну, как там?
У меня перехватило дыхание. Трубка выскользнула из рук и забилась о стенку кабины. Я поймал ее на лету, вздернул на место и, уже в полутьме, стал вертеть круг, который раз путая цифры.
Аппарат молчал. Я бросился было к другому и на пороге кабины случайно взглянул на трубку она висела на рычаге. Забыв снять ее, я все время набирал впустую.
Огонь обжигал пальцы, но я не чувствовал боли, светил новыми и новыми спичками, вертел диск до тех пор, пока не услышал Анин голос.
Аня!
Голос ее дрожал, речь заплеталась.
Как же так, Аня? только и мог выговорить я.
Все было хорошо весь вечер и вдруг участился пульс, стало падать давление. Повязка обильно пропиталась кровью. Аня тотчас же позвонила Лаврентию, Нине Павловне, Максимаджи и до их приезда стала готовить его к повторной операции. Он скончался в лифте, потеряв сознание.
12.
Лаврентий сидел у двери.
Но все же может быть обернулся к нему Сокирко.
Нет, нет, Трофим Демидович. Ведите вы.
Сокирко окинул передние ряды.
Тогда садитесь поближе.
Кто-то из передних привстал со своих стульев.
Не надо, сказал Лаврентий. Мне и здесь удобно.
Дожидались его долго, с полчаса. Дважды Аня сбегала вниз и, не решаясь оторвать от телефона, возвращалась обратно. Он появился несколько минут назад.
Сокирко поднялся со стула.
Товарищ Ноговицына
Аня огляделась было по сторонам, хотела что-то сказать, однако промолчала.
Ноговицына оперлась на спинку стула и начала заранее приготовленное в уме наверно же, не раз отрепетированное.
В голосе пробивалось тремоло.
Товарищи, я до сих пор не могу прийти в себя. От волнения, ото всего, что так внезапно и безжалостно потрясло нас. Вижу, и вы подавлены. Скончался член нашего коллектива
Здесь она запнулась, а затем, смахнув слезу, добавила:
Человек всеми нами уважаемый и любимый.
Сидя в кресле, Сокирко постукивал карандашом по столу.
Я слушал и не слушал. Мысли, нет не мысли все мое существо было в прозекторской, куда его перенесли уже после этой ночи.
Ноговицына вела дальше.
Мы должны разобраться в этой утрате. Обстоятельно, от начала до конца, исследовать причину столь горького для всех нас, столь трагического (снова тремоло) исхода. И затем, взглянув в мою сторону, продолжала: Послушать виновного. Пусть он объяснит нам мотивы своего поступка
Еще вчера, бросившись в клинику, я знал, что огонь изо всех стволов будет направлен на меня. Я был готов ко всему.
Наступившую тишину прервала Аня:
А откуда вы знаете, кто виновен?
Ноговицына одарила ее беглым взглядом:
Это не секрет, Анечка. Как выяснилось, лечащий врач, самовольно отменивший назначенный Трофимом Демидовичем состав капельницы, и схватив со стола историю болезни, стала листать страницы. Вот, пожалуйста