А ты, Максим, хлопцев не смущай, вмешался десятник.
И то верно! Чего встряешь? Погоди скажут заговорили вокруг.
На второй курс перешли, Василий Ильич, ответил Логвин.
Года за два, гляди, в начальство выйдут, послышался чей-то голос.
И выйдут! Не то, что ты, лопух немазаный, оборвал его другой.
Я же не со зла, по-доброму.
Сейчас у меня, на кладке, говорил кассиру Логвин. А потом хочу к Ивану Касьяновичу, кивнул он на стоящего здесь же старика, по плотничьей части.
Правильно, Матвеич, заметил кто-то. Чтоб знали, стервецы, почем рабочий хлеб.
Будто не знают, сказал старик.
Кассир пробежал ведомость.
Кажется, все.
Они вышли за ворота стройки. Напротив, в центре небольшого сквера, возвышался на постаменте памятник Шевченку.
Степан протянул Логвину полученные деньги.
Не мне, Степа, сказал Логвин, матери отдашь А ты, Григорий, обернулся он к Засекину, приходи за обещанным. Сразу приходи. Мы только в универмаг и домой.
Буду, дядя Коля! встрепенулся Засекин.
Голуби садились на будку. Логвин спускался с лестницы с парой турманов в руках. Протянул их дожидавшемуся внизу Засекину
Держи, Гриша.
Аж неловко, дядя Коля. Ей-богу
Бери, говорю. Давно по ним сохнешь.
К дому шла мать.
Добрый вечер, Татьяна Осиповна, сказал Засекин.
Добрый, добрый. Чего миндальничаешь? Дареному коню в зубы не смотрят. И на ходу добавила: Меньше мороки будет.
Эх, мама усмехнулся Логвин.
В саду Варя накрывала на стол. Шурша бумагой, Степан разворачивал здесь же покупку новенький патефон, устраивал его на табуретке. Павел вынес из дому пластинки.
Ну что? склонился он возле Степана.
Порядок!
Дай я, сказал Павел и стал вертеть ручку. Влево, потом вправо.
Не так, чудило
Николай! Где же вы? позвала мать.
Из-за дома вышли Логвин и Григорий с турманами. Не сводя с них глаз, Григорий гладил спины, как заправский голубятник брал клювы в рот, гладил снова.
Садитесь, сказала мать.
Григорий подался к калитке.
А ты что? спросил Логвин.
Домой, дядя Коля.
Никуда тебя не пустим, сказала Варя.
Ну, Гришка! закричали разом Степан и Павел.
Логвин взял его за плечи:
Слыхал? Ты ведь тоже, можно сказать, виновник торжества, не он один.
Григорий сунул голубей за пазуху. Женщины засмеялись.
Я их на будку пущу, сказал Степан. Потом заберешь.
Логвин церемонно протянул Варе руку:
Милости прошу, Варвара Семеновна.
Варя поджала губы:
Покорнейше благодарю, Николай Матвеевич.
И вслед за остальными они двинулись к столу.
Появилась бутылка вина, стопки с золотистыми ободками.
За будущих техников! поднялся Логвин. За начальство наше, как сегодня сказали! Верно, ребята?
Степан на миг оторвался от стола, поставил пластинку и опустил иглу.
Ты лети с дороги, птица,
Зверь, с дороги уходи,
Видишь, облако клубится,
Кони мчатся впереди
понеслось из патефона.
Подпрыгивая на скамейке, Павлик стал насвистывать в такт песне.
Т-сс! шикнула на него Татьяна Осиповна. Ты за столом или где?
А что, бабушка?
Глядите, пожалуйста! возмущалась она. Спроси у отца, как дед его уму-разуму учил. Слово скажет за столом ложкой по лбу. А ты свистеть!
Это была другая эпоха, заметил Павел.
Чего, чего?
Варя сдерживала улыбку.
А она смеется, вместо того, чтоб не унималась бабка.
И все ты ворчишь, бабушка, сказал Павлик, чувствуя незримую поддержку родных. Все тебе не так.
Эх, тачанка-ростовчанка,
Наша гордость и краса
лилась песня.
Какая же эпоха, Павлуша? спросила Варя.
Домострой.
Ого! сказал Логвин.
А разве не так? Пережиток феодализма развивал Павел.
Гляди, какие умные, махнула рукой Татьяна Осиповна.
Между тем Степан положил на диск новую пластинку:
Если завтра война,
Если завтра поход,
Если грозная сила нагрянет
И она пришла. Для многих нежданно-негаданно. Никто из них, сидевших тогда в саду, не заметил, как пролетели эти годы.
Забитый людьми перрон вокзала у свободного пути. Матери, жены, дети провожают мобилизованных. Гудки паровозов врезаются в летний зной. Многоликий говор, чьи-то выкрики.
А подойдешь поближе к одним, другим никто слова не проронит, больше молчат, не отрываясь друг от друга, чтобы запомнить лица надолго, а может быть каждый это понимает навсегда. Если же говорят, то со стороны глядя вроде бы и невпопад, но им кажется, что это самое главное, недосказанное дома, то, что непременно нужно сказать в эти последние минуты, чтобы не только лица, и слова не забыли и они слова запомнились навсегда.
Шестая команда, на третий путь! послышалось из репродуктора.
Варя вздрогнула.
Не наш, сказал Логвин, перебросив пиджак с руки на руку, поправив вещевой мешок за плечами.
С перрона двинулась шестая команда, кто в обход стоящих на путях вагонов, кто соскакивая на рельсы, а за ней близкие, одни налегке, другие волоча за собой детей.
Варя прижалась к мужу.
Рядом стояли Павел, Гриша Засекин, а поодаль Степан. Возле невысокой, все стесняющейся девушки с пепельной косой, закинутой наперед, в незатейливом ситцевом платьице и истоптанных туфлях.
Гришенька, ты же смотри за ним, глядя на Степана, говорила Варя.
Мама укоризненно, косясь на девушку, сказал Степан.
Знаю, знаю не маленький, вздохнула Варя.
Мы друг за другом, засмеялся Засекин.
А может, в одну часть попадете?
Хорошо бы, сказал Степан.
Иди к нам, Люда, позвала Варя девушку.
Та робко приблизилась.
Не проспите завтра, улыбнулся Логвин, взглянув на Степана и Люду.
Григорий потрепал Степана по плечу:
Это я на себя возьму, дядя Коля.
Говорят, вас с товарной.
Тем лучше, ближе будет.
А ты, Павлик, мать береги.
Само собой, папа. Но долго не засижусь. Слух такой студентов по училищам
Степан наклонился к Варе:
Мама и повел глазами на Люду.
Не волнуйся, Степа. Было бы тебе хорошо, а мы с ней улыбнулась она девушке.
Люда коснулась ее руки.
Неслышно подошел санитарный поезд. Поредевший перрон повернулся к вагонам. Начали выгружать раненых. Одни шли сами, опираясь на санитаров, других несли на носилках.
Варя смахнула набежавшую слезу.
Не надо, Варя, сказал Логвин.
И вдруг тишина наполнилась гулом самолетов. Низко, над путями, пролетали истребители. Кто-то закричал:
Воздух!
Новый для «гражданки» смысл этого слова уже входил в быт. Люди шарахнулись в сторону, но тотчас же вздохнули с облегчением:
Наши!
Павел обнял мать.
Да что с тобой, мама! К осени в Берлине будем, а там Я снова в институт, а им, кивнул он на Степана и Люду, одна дорожка в загс. А может, и не придется мне в Берлин. Пока проканителюсь там в училище, все кончится
Ты так думаешь? обернулся к нему Логвин.
Дай бог, родные мои, сказала Варя.
Четвертая команда, строиться! донеслось из репродуктора. Логвин подтянул вещевой мешок:
Ну, вот
Уже! вскрикнула Варя и бросилась ему на шею.
Дожидаясь своей очереди, их обступили Степан, Павел, Люда, Григорий.
Выносили раненых. Пролетало новое звено истребителей.
Низко, под свинцовыми тучами, проносились самолеты. Расстреливали на пути все живое. Несмотря на туман и моросивший холодный дождь, на самолетах видны были кресты.
А внизу шел бой. Танки мчались по шоссе, выскакивали через кюветы в поле по одну сторону дороги, в сосновое мелколесье по другую. Строчили вправо и влево. Взмахивали руками и падали на размытый осенним дождем чернозем люди в бушлатах. Отстреливаясь от бегущих за танками автоматчиков, уходили в лес другие.
Пригнувшись за «максимом», установленным на холме среди молодых сосенок и поливая автоматчиков огнем, прикрывал уходящих в лес какой-то боец в гимнастерке. Рядом лежал бушлат.
В мелколесье вскочил танк. Подминая деревца и кустарник, промчался мимо холма, дал очередь Пулеметчик схватился за грудь, на миг поднялся и рухнул на хвою.
И как-то разом все утихло. Война ушла далеко с этих мест, а по обе стороны шоссе, в поле и на лесной просеке, лежали лишь тела людей, и по-прежнему моросил дождь.
Над мертвым полем и онемевшим лесом сгущалась тьма, постепенно переходила в ночь.
Рассветало, а потом выглянуло холодное солнце, осветило поле и верхушки уцелевшего молодняка.
Тут и там появились люди, где в одиночку, где парами. Обходили лежащих навзничь, склоняясь над одними, шли к другим, снова останавливались.
По лесной просеке шел старик с девочкой лет десяти, одетой в ватник, свисающий до земли, по-взрослому повязанной теплым платком.
Став на колени, девочка вглядывалась в человека, распростертого вблизи дороги.
Ну що? спросил старик.
Она отступила в страхе, отрицательно покачивая головой.
Теперь они были у холма, где рядом с «максимом» лежал, уткнувшись в хвою, пулеметчик, прикрывавший отход. На гимнастерке пробивалось темное пятно.
Он пошевелился и чуть слышно застонал.
Ой! Глядіть, глядіть, діду живий, пролепетала девочка и тут же заголосила.
Цить, дурне! бормотал старик.
Склонившись над раненым, он ближе подтянул бушлат и осторожно перевернул его лицо кверху.
І правда, живий.
Сжав руки и сцепив зубы, девочка следила за каждым движением старика.
Діду, дивіться, і нога
Через обмотку тоже проступала кровь.
От що поднялся старик, примерясь глазом к бушлату, біжи за рядном і щоб баба прийшла Сам не донесу.
Девочка бросилась со всех ног.
Тускло мигала коптилка, чуть освещая стены, низкий потолок и женщин у стола Люду и двух соседок. Старшая тасовала карты, вторая моложе, поплевывая на пальцы, все подтягивала фитиль коптилки.
Сейчас, Антоновна, сказала Люда и, набросив платок, выбежала из комнаты.
Было холодно, разгулялся ветер, предвещая снег, а скорее всего метель. Фонари на улице не горели, и ущербная луна, выглядывая порой из-за туч, бросала слабый свет на голые стволы в саду.
Варя отбивала топором доски ограды. Потом, уложив на землю, раскалывала их вдоль на щепы.
Варвара Семеновна, дайте я сказала Люда, кутаясь в платок.
Варя подняла голову:
Иди домой. Меня увидят ничего, а тебя сама знаешь.
И снова принялась за дело. Постояв секунду-другую, Люда вернулась в дом.
Младшая кивнула на патефон:
Завести бы
Старшая подвинула Люде стул.
Садись, и стала раскладывать карты.
В «буржуйке» нехитром сооружении из кровельного железа, каждый раз возникающем в такие годы из небытия, догорал огонь.
Сердце твое неспокойно и печалится, колдовала Антоновна, но карта падает хорошая. Видишь, червонный валет? Это он А выходят ему большие хлопоты, дальняя дорога, тревожное ожидание и все-таки вернется домой. Вот, посмотри, упало на дом Богатая карта, Людочка!
Вошла Варя с охапкой щеп, села на диван.
Люда стала обламывать щепки о колено, заталкивать их в «буржуйку», раздувать огонь.
А теперь тебе, Варенька, сказала Антоновна, тасуя колоду. Что было, что будет, чем сердце успокоится Сначала на твоего, трефового, а потом на Степу, Павлушу
Не нужно, ни к чему это, покачала головой Варя. И улыбнулась. Сегодня я их во сне видела, всех троих. Коля по полю шел, а Степа с Павликом
Во дворе послышались голоса, Люда вздрогнула. Озираясь на нее, Варя подошла к окну, стала вглядываться. Голоса умолкли.
Ушли, сказала она с облегчением. Вы посидите, а я в погреб, воды им отнесу.
Давно дома была, Людочка? спросила младшая.
А домой ей не надо, ответила Варя. Здесь спокойнее.
И то правда, подтвердила Антоновна. Упаси бог
Зачерпнув из ведра, Варя вышла.
И зачем вы их держите? пожала плечами Антоновна. Самим есть нечего, а они птицу
У нее спросите, понизив голос, сказала Люда.
Еще б кур, гусей, вставила младшая, это я понимаю, а то Главное, если узнают подумать страшно На Кузнечной всю семью из-за голубей этих и крошек малых без пощады.
Вернулась Варя.
Побереглась бы ты, Варюша, сказала Антоновна. Слышишь, что Катя рассказывает
Про Кузнечную? Слыхала, как не слыхать!
Просил он тебя, что ли?
Просил не просил, но хочу, чтобы целы были, когда вернется.
А еще, продолжала младшая, на Тверской тоже всю семью в расход. Виноградского Исаака прятали. Того, что с деревообделочной, может, помните?
Будет тебе, Катя. И так тошно, прервала ее Люда.
Ну, пора нам, поднялась Антоновна.
Посидели бы еще, сказала Варя.
Время.
Во дворе послышались шаги. Все встрепенулись. Постучали. Сначала тихо, затем сильнее.
Варя медленно шла к дверям. Открыла одни, те, что в тамбур, потом другие, наружу
У порога стоял Павел
За окнами садилось солнце, а в хате, у стола под образами, сидело трое старик, тот самый, что после боя пришел вместе с внучкой на лесную просеку, старуха, несмотря на летнюю пору, одетая в ватник, и Логвин, в серой домотканого полотна сорочке.
Ви їжте, їжте, Колю, говорила старуха, подвигая Логвину миску.
Спасибо, Ольга Васильевна.
Дорога далека, сами знаєте, а здоров'я у вас Побули б ще, їй-право! Ну, куди вам такому?
Пора, Ольга Васильевна. Не могу больше.
Чого б це я знову про те саме? сказал старик. Переживає, значиться, чоловік і за ним там переживають, чисто як ми
Ой, Володю, Володю! вздохнула старуха. Може, і він десь Хоч би який, аби живий вернувся. И, взглянув в окно: Любку жалко. Вам з гори не чути, а воно, сердешне, прокинеться серед ночі і все «тато», «тато»! Знову ж, як за мамкою убивалося.
Більше лісом йдіть, дороги обминайте, сказал старик. А яке село буде, так краще надвечір. Щоб мало хто бачив. Діла, знаєте, які!..
В хату вошла Люба девочка, что была с ним на просеке.
Ну?
Нікого, діду, зашептала она, оглядываясь на окна. Всі до Клавки подалися.
Це до утра гуляти будуть, усмехнулся старик. Що ж, значиться, пора, Матвійовичу. Заждіть
И вышел во вторую половину.
Я у вікно глянула, а Клавка самогону несе аж літру, продолжала Люба.
Логвин поднялся из-за стола. Грузно опираясь на палку, сделал несколько шагов. Левая рука держалась на повязке.
Старуха покачала головой:
Побули б ще, Колю.
Дойду, Ольга Васильевна. Если бы не вы Вы мне как мать родная
Вернулся старик с пиджаком в руке.
Візьміть.
Логвин сделал движение.
Беріть, кажу. Дорога довга, а ночі, знаєте
Тем временем старуха укладывала в мешок сало, буханку хлеба и еще что-то съестное.
В Яготині Міщенка Якова спитаєте, сказал старик. Хата біля річки, під шифером. В нього і заночуєте, а від нас поклон.
Сядьмо, сказала старуха.
Несколько секунд длилось молчание.
Спасибо вам, Иван Демидович, поднялся Логвин, вам, Ольга Васильевна, тебе, Люба. Расти большая.
Он обнялся со стариком, девочкой, старухой.
Ходіть здорові, сказала старуха, прижала его к груди и перекрестила.
Безлюдная улица села погружалась в сумерки.
Я вас до левади проведу, сказал старик. А там на посадку йдіть.
Старуха подала ему мешок с едой:
Що не так повертайтесь.
И стоя с Любой у перелаза, долго смотрела им вслед.
Тяжело припадая на палку, волоча ногу, с рукой на повязке лесом шел Логвин. Остановился, чтобы отдышаться, и, собравшись с силами, снова тронулся в путь.
Над перезвоном сосен, разноголосым хором пернатых высоко стояло солнце. Казалось, не было войны, откатившейся отсюда на восток. И все же он шел лесом, стороной от тянувшейся невдалеке проселочной дороги.
Силы таяли. Он опустился на землю и, закинув раненную ногу на палку, долго сидел так среди опавшей хвои, наблюдая диковинный мир обосновавшегося рядом муравейника. Здесь что-то несли, строили, делали дело, по-своему важное и нужные. Потом он встал
На пути раскинулась поляна. Все так же волоча ногу, он пересек ее и углубился в лес.