Вдруг с дороги послышался грохот машин, потянуло бензином. В кузовах грузовиков с песней ехали солдаты. Он приник к земле и дожидался, глядя в небо, чтобы утихли звуки чужой, непонятной речи.
Когда утихло, он поднялся, отряхнул здоровой рукой хвою, прилипшую к сорочке, осмотрелся вокруг и пошел дальше.
Тогда она еще ничего не знала. Пригибаясь над саперной лопатой, подкапывая всходы картофеля, насаженного от дома до улицы, она приветливо улыбалась сыну. Там, где год назад стояла ограда, теперь торчали столбы, пока что не пущенные в «буржуйку».
Мама, давай я сказал Павел.
Сиди, сиди. Ты гость. Уже немного осталось. И снова подкапывала грядки.
Вот и все на сегодня, отложила она лопату и, держась за сердце, опустилась на скамью.
Принеси воды.
Павел бросился к дому и тотчас же вернулся с кружкой.
Уже хорошо, сказала Варя, сделав несколько глотков. Ты не думай, что я все сама. Это мы с Людой вместе, взглянула она на огород. И больше ночью, ночи лунные, видно, как днем. Зато зимой, даст бог, сыты будем.
Павел терпеливо слушал, дожидаясь, когда можно будет вернуться к начатому раньше разговору.
Ты мне не ответила. Хочешь, я сейчас им головы сверну, и делу конец?
Прогрохотал, а затем утих состав товарняка. Варя проводила его взглядом.
Слышишь, мама? У них шутки плохи, приказ есть приказ.
Ох, слышу, слышу, Павлик. Но я себе слово дала.
Какое там слово! За одного расстрел на месте. А у тебя
Чему быть, того не миновать.
Ну, знаешь
Боюсь, летать уже не смогут. Скоро год в погребе, в потемках. Да полно о них! Расскажи лучше о себе. Зачем ты это? кивнула она на буханку хлеба, лежащую на столе.
Бери, не спрашивай, сказал Павел. По закону положенный паек, не то, что ваш эрзац-солома.
Вижу. Совсем как до войны. Только
Говорю тебе, заработано честно, краснеть не приходится. А жить мне лучше там. И тебе покойнее.
Где уж покойнее, Павлуша! Неделями не приходишь. Дай посмотрю на тебя, милый мой. Здоров ли ты?
Я же сказал, мама. Все в порядке.
Костюм какой! Часы Откуда это?
Павел поправил ловко сидящий на нем светло-серый костюм.
Знаешь друг один устроил.
Мимо пронесся новый состав.
Опять повезли, вздохнула Варя, глядя в ту сторону.
Он ухватился за это:
Всюду облавы на улицах, на базарах, даже в кино, говорил он. Люде скажи, пусть носа не кажет.
А она со двора ни шагу. Все больше на чердаке или в погребе. Только на ночь в дом идет. Пойдем, позову ее.
Павел взглянул на часы.
Тороплюсь, мама. На смену пора.
Логвин вышел из села. Позади белели хаты, под соломой, под шифером, кое-где под железом. Одна стояла на самом берегу реки. Наверное, это и был Яготин, и река Супой, залившая в этом году окрестные луга. Или другое село, другая река. Мало ли их встречалось на пути!
За хатами началась сосновая посадка. Он свернул вглубь и, все волоча ногу, с рукой на повязке, двигался так среди молодняка, подальше от петлявшей здесь же грунтовой дороги.
Навстречу шло стадо. Два пастушка гнали его в село. В вечерней прохладе повеяло коровьим теплом.
Здрастуйте, дядьку, сказал пастушок.
Логвин кивнул, сунул палку под руку, висящую на повязке, приподнял здоровой рукой кепку, а затем долго провожал их глазами и, когда все скрылись из виду, тронулся дальше.
За посадкой раскинулось поле, а потом снова лес.
Наконец он вышел к реке, на покатые, тут и там поросшие лозами пески. Было тихо, безлюдно. Перед ним открылась широкая водная гладь и круто поднимающиеся берега на той стороне.
Солнце бросало последние лучи на потускневшие купола церквей, легкая волна набегала на торчавшие из воды быки взорванного моста.
Он бросил палку, скинул с плеча изрядно отощавший мешок, тяжело опустился на землю и долго не сводил глаз с этой с детства полюбившейся реки, уходящих в гору берегов.
В то утро Варя с Любой перетряхивали домашнее добро. На столе лежали ворохом: медный таз для варенья, несколько тарелок, застиранных простыней, ситцевый сарафан, еще что-то из платья. Странное, на первый взгляд, разнообразие непохожих друг на друга предметов.
Логвин шел по безлюдному еще городу. Вот парк, куда Варя приходила с Павликом, где они впервые повстречались со Степаном. Логвин взглянул на здание по ту сторону улицы, где он укладывал кирпич, возводил стены. Перед ним лежали груды обломков.
Стоя у памятника Шевченку, он смотрел на другое здание На то, что осталось от него. Здесь Степан и Гриша Засекин получали свою первую зарплату. Снова искореженные взрывом груды кирпича, висящие на арматуре куски кладки.
А вот то, что осталось от дома возле собора. Много лет назад, сентябрьским вечером, он оставался здесь с Варей, а потом провожал ее домой Собор стоял, как и прежде, со своими куполами, а вместо дома чернела коробка без окон.
Люда сняла с комода патефон, вопросительно посмотрела на Варю. Та чуть помедлила, а затем кивнула:
Что ж, пусть!
И рядом с патефоном положила пластинки.
Они сели у стола, прикидывая каждая в уме: много ли, мало?
Хватит, Варвара Семеновна? спросила Люда.
Варя отрицательно покачала головой.
Логвин остановился там, где прежде была калитка, оглядел торчащие из земли столбы ограды, картофельное поле во дворе и в саду и, осторожно ступая меж грядок, двинулся к дому.
Окна были предусмотрительно закрыты. Как всегда, если в доме была Люда. Он тихо подошел к окну и стал вглядываться в комнату.
Логвин увидел Варю, осунувшуюся, исхудавшую за этот год. Она что-то говорила Люде, та отвечала ей, но слов не было слышно; все это казалось сном или безмолвно вертящейся лентой немого кино.
Он стоял неподвижно, боясь пошевелиться, выдать себя словом, дыханием.
Люда принесла вышитый купон. Он всегда надевал его по праздникам. Варя замахала руками, выхватила купон и скрылась с ним в соседней комнате. Когда она вернулась, Люда протянула ей утюг, обычный очаковских времен утюг, подогреваемый раскаленными углями, когда-то она гладила им белье в саду. Варя кивнула, положила утюг на стол.
Случайно Люда обернулась к окну, на секунду замерла, а затем закричала громко, истошно. За окном стоял незнакомый, заросший человек, в лохмотьях.
Варя бросилась к окну, распахнула створки и, не проронив ни слова, рухнула навзничь.
Варя прижалась к висящей на перевязи руке мужа, потом припала к ней и принялась целовать.
Что ты, Варенька! Ну, что ты говорил Логвин.
Ничего, ничего я только и залилась слезами.
Варвара Семеновна! бросилась к ней Люда.
Боже, где мы вас не искали! На Керосинной, на Сырце
Логвин гладил ее волосы:
Ну, Варя
Я от радости, это пройдет, улыбалась она сквозь слезы.
Лишь сейчас Логвин увидел комнату «буржуйку», на лето сдвинутую к стене, заколоченный фанерой оконный просвет, еще одну раму с картоном вместо стекла. На миг задержался на столе.
Как же вы здесь? И, не решаясь спрашивать дальше, умолк.
Павлик вернулся, угадала Люда.
Еще в ноябре, сказала Варя, эшелон их разбомбили под Бахмачем. Три месяца домой добирался, бедный.
Цел? спросил Логвин после паузы.
Слава богу. Посмотрел бы ты на него тогда!
А Степан?
Варя взглянула на Люду. Снова наступило молчание.
Где же он? спросил Логвин.
Степа?
Павел.
На хлебозаводе экспедитором устроился, сказала Варя.
Значит, там сейчас?
Наверное. Только не с нами он живет.
А где же? удивился Логвин.
На Пушкинской.
Ничего не понимаю.
Сколько квартир теперь пустует, подсела к ним Люда. Не поверите, Николай Матвеевич. Полгорода
Зачем же Разве дома негде?
Говорила я ему, сказала Варя.
Правда, Николай Матвеевич, слушать не хотел, подтвердила Люда.
Логвин пожал плечами. Еще раз взглянул на стол.
Что это за выставка у вас?
На базар я собираюсь, Коля.
На базар?..
Да, на базар
Он подошел к столу, щелкнул по медному тазу, повертел будильник.
Нужно, Коля. В доме ни крошки.
Что ж, если нужно Только вот что, сказал он решительно, тебя я не пущу. Так и знай, близко не пущу.
А больше некому, улыбнулась она. Люде нельзя.
Знаю, что нельзя. Насмотрелся по пути Сам и пойду, Варюша. В жизни не торговал, да чего не бывает!
Ты шутишь, куда тебе
Правда, Николай Матвеевич, куда же вам! воскликнула Люда.
Логвин похлопал ее по плечу:
Решено, Людок. Потом повернулся к жене: И не спорь, пожалуйста.
А вот не пущу! Стану и не пущу! Почему ты смеешься, Коля?
Еще подеремся, чего доброго, встречи ради
Правду говоря, мудрено было с рукой на перевязи, с перебитой ногой, после не одного десятка верст, пройденных пешим ходом, прикатить эту тачку на другой конец города. Палку, ясное дело, пришлось оставить дома. Одно из двух: либо опирайся на нее, либо толкай вперед, волочи за собой (было и то, и другое) перекладину тачки.
Без палки нога не ныла, а пекла, пекла нещадно. А тут еще тачка не очень уж тяжелая, но каждый раз переворачивающаяся на своем колесе то влево, то вправо. Другой разговор не будь на перевязи левая рука.
И все же с грехом пополам он приковылял к цели и сразу очутился в самой гуще. Здесь продавали, покупали, приценивались, а чаще всего выменивали. Въехав за ворота и пробираясь среди этого человеческого муравейника, он видел, как за скатерть красного бархата насыпали старушке целый стакан соли. Чуть дальше обсуждалась картина в золотой раме дубы над ручьем и луч солнца, отражающийся в воде.
Уверяю вас настоящий Шишкин, говорила невысокая женщина в очках.
Меценат стоял на своем:
Кило, мадам.
Да посмотрите же, вот подпись
Ладно, сто грамм прирежу.
И тут же к килограмму сала прирезывалось еще сто граммов.
Логвин шел дальше, подталкивая тачку.
Сигареты «Леванте», «Гуния»! Сигареты «Леванте», «Гуния»! выкрикивали мальчишки.
Мрачного вида гражданин выводил мозоли. Глядя в неведомую даль, он сообщал остальным:
Я здесь работаю не первый день и торгую по рекомендации. Где бы ни был ваш мозоль на пальце, на пятке, на ладони
Немцы попадались редко, зато тут и там мелькали черные мундиры полицаев.
Наконец Логвин приметил свободное место и определился между профессорского вида стариком, сидящим над разложенными по подстилке книгами брокгаузовские Шекспир и Пушкин, тома словаря «Гранат», академские Козьма Прутков, «Декамерон», и веселым, разбитным человеком, торгующим иконами. Тот сразу же пригласил его в компанию:
Прошу, прошу до нашего шалашу.
Логвин развязал шнур, достал подстилку и принялся раскладывать на ней свой товар утюг, медный таз, патефон с пластинками и прочее, обреченное на сбыт.
Неумолкаемый галдеж перекрывал баритон расположившегося здесь же химика. Он предлагал желающим средство от пятен:
Вас пригласили в приличный дом, неосторожным движением руки вы опрокидываете тарелку с супом на платье вашей великолепной соседки. Дома ее ждет разъяренный муж, сплетни соседей, семейная драма, бытовой скандал Но всего этого можно избежать, приобретя китайский корень «люци-люци». Вы трете раз, вы трете два и жирного пятна как не бывало
Усевшись на привезенной из дому скамеечке, вытянув наконец онемевшую ногу, Логвин стал дожидаться покупателей. Невдалеке, где народа было пожиже, он видел, как четверо в черных мундирах отнимали у какой-то женщины тугой зеленый сверток. Она отчаянно упиралась, прижимая сверток к себе. Тогда один из четверых, подобравшись сзади, вырвал его из рук женщины и, как мяч, перебросил другому. Некоторые всматривались в ту сторону, остальные к таким делам привычные и голов не повернули.
Между тем к Логвину подошел покупатель, совсем молодой парень, лет двадцати не более.
Продаешь, пан? по-деловому кивнул он на товар, разложенный по подстилке.
Это я то?
Ну а кто же еще! Хочешь, все оптом возьму, гамузом? И, не дожидаясь ответа, стал на колени, начал вертеть ручку патефона.
Пружина липовая, заметил он скептически. Дай-ка снимем пробу.
Логвин протянул ему пластинку.
Покупатель сдул с нее пыль, поставил на диск и повернул мембрану. Под иглой зашипело, а затем понеслось:
Ты лети с дороги, птица,
Зверь с дороги уходи,
Все замерло. На этот раз головы повернули все. Над базарной площадью в полный голос звучала «Тачанка»:
Видишь, облако клубится,
Кони мчатся впереди.
Сюда идут! послышалось вокруг.
И действительно, сюда шли те четверо полицаев. Передний нес зеленый сверток.
Пластинку, пластинку убери зашептали вокруг.
Покупатель растерянно забегал глазами, обернулся к полицаям, мигом сорвался с места и был таков.
Четверка приближалась, не замедляя шага.
Логвин окаменел перед ним был Павел.
Эх, тачанка-ростовчанка,
Наша гордость и краса
Павел остановился как вкопанный, он узнал отца.
В тишине слышалось только:
Пулеметная тачанка,
Все четыре колеса
Они смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Руки Павла опустились, зеленый трофей, оказавшийся верблюжьей шерсти одеялом, свисал книзу. Настороженно выжидали остальные полицаи.
По земле грохочут танки,
Самолеты
Но вот Логвин поднялся. В мертвой тишине, под взглядами десятков людей, они стояли лицом к лицу еще несколько мгновений. Не выдержав, Павел сделал знак остальным и, не оборачиваясь, пошел прочь. За ним все трое.
И тут зашумело, загудело, загалдело:
Вот номер! Что-то в лесу сдохло! Это да! Не вернулись бы?
Торговец иконами, видимо человек здесь бывалый, тертый калач, говорил Логвину:
Ну и клистир вы ему поставили, уважаемый! Это же главный паразит у них, сукин сын Что выкидывает передать нельзя!
Логвин молча опустился на скамейку.
Кружился диск патефона.
Под вечер они сидели в комнате, не зная, что сказать друг другу. В тишину врезался гудок паровоза, простучали колеса. С улицы послышалась немецкая речь. Варя вздрогнула, схватилась со стула.
Люда!
Успокойся, там она, сказал Логвин.
Прошло несколько минут. Случайно обернувшись к окну, Варя увидела незнакомого человека. Все оглядываясь по сторонам, лавируя среди грядок с картошкой, человек неуверенно приближался к дому. Не прошло и минуты, как он был в комнате.
Еще раз нижайшее, папаша, заговорил он, почесывая тонкие усики и в то же время не упуская из виду окно. Позвольте представиться Котко Борис Никифорович, сын собственных родителей.
Перед Логвиным стоял покупатель. Тот, что вертел ручку патефона, ставил на диск «Тачанку». Где уж было через тридцать лет припомнить в поседевшем, раздобревшем прорабе этого бойкого, вертлявого юнца!
Честно скажу, папаша, перетрусил я, как они навалились. Вот и смылся от греха. Потом иду домой, а вы с тачкой впереди. Так и шел за вами на дистанции. Все боялся ближе подойти, а вдруг они следом
Логвин молчал, Варя удивленно поглядывала на одного и другого.
Так хотите все гамузом и возьму, продолжал Котко. Расчет наличными. Само собой, если дорого не запросите. Дело такое и вам интерес, и мне не в обиду.
Никто из них не заметил, как в дом вошел Павел. В том же черном мундире (чего уж играть в прятки!), с каким-то обернутым в газету пакетом в руке.
Добрый вечер, дорогие родители, начал он, деланно улыбаясь, и бросил на стол свой пакет.
Из газеты вырвались одна за другой банки консервов, скатились на пол. За разорванной бумагой выглядывало кольцо колбасы. В завершение он вынул из кармана бутылку водки. И ее поставил на стол. И лишь поднимая банки, заметил постороннего.
А это что за гусь лапчатый? двинулся он на онемевшего от изумления Котко. Вот что, друг любезный, прошу выкатывайся.
Пятясь к двери, Котко опрометью выскочил во двор и, как тогда на базаре, поскорее унес ноги.
Где-то видел я его, не припомню, где, оторвавшись от окна, бросил Павел. Что же ты, мама, не сказала, что отец вернулся? Эх, ты Ну, ладно! За счастливое возвращение, мельком взглянул он на руку Логвина, висящую на повязке, за мир в нашей семье!
Кажется, он был слегка пьян. Видимо, идя сюда, хватил немного для храбрости.
Чего же вы молчите? Подлец Павлушка, шкура продажная!