По-вашему, держать их на голодном пайке?
Вспомните доктора Бомбара, отбиваюсь я. Два месяца в океане он был на голодном пайке планктон и сырая рыба. А этот на одном боржоме. Наш организм приспосабливается ко всему и к голоду, и к холоду. Раковая клетка приспособиться не может, она гибнет.
Это и есть ваша тема? спрашивает он после паузы.
Одно звено.
Куда же ведет цепь?
Лаврентий Степанович, может быть, я ошибаюсь
Но все же?
Я хочу понять, откуда эта агрессивность бластомы.
Не вы один хотите. Даже я, грешный.
Снова пилюля. Поделом, нужно быть скромнее.
И все твердят одно и то же, говорю я. Канцерогены, ожоги, травмы
Ну, а по вашему?
Агрессивный организм, паразитирующий на здоровой ткани.
Ухмыляясь, он дожёвывает ватрушку.
Вспомните Мечникова, наступаю я. О паразитарном генезисе опухоли он говорил еще в девятьсот девятом году. На конгрессе в Париже.
Часы отбивают двенадцать.
Лаврентий Степанович, иду я напропалую, может, все это не так, может, я ошибаюсь, путаюсь в потемках, но ведь путей к истине много. А если такой путь?.. Дайте мне довести дело до конца. Не выйдет, как сегодня, и я приду к вам с повинной. Вы же сами всегда говорили: главное найти причину. А мы столько лет топчемся из угла в угол. И не мы одни, за границей тоже.
Лаврентий поднимается.
Ладно! Будь по-вашему. Вы взяли меня измором. Только, чур, условие к тридцатому марта диссертация должна быть готова.
Управиться бы в год, и то хорошо!
Вы слышите к тридцатому. Я обещал там, в управлении.
Да, да, киваю я. Это само собой.
Успеете?
Конечно.
И вот еще тему вашу надо прокорректировать только поглуше, обтекаемо Знаете, чтобы не дразнить быков, понизил он голос, как заговорщик. Скажем «Влияние биогенных стимуляторов и калорийности пищи на рост опухоли». Вернусь проведем через ученый совет. Ни пуха ни пера!
Из кабинета я выезжаю на белом коне.
За окнами тишина, лишь скрипит и покачивается фонарь во дворе. Свет от него грязно-желтый и набегает на стену, как морской прибой. Набежит и схлынет, схлынет и снова набежит. И тогда сумерки озаряются янтарной мутью. Мы распахнули окно и, чтобы не налетела мошкара, погасили свет.
Ты только обещай, больше мне ничего не нужно, говорит она.
Пожалуй, завтра не успею. Лаврентий-то подпишет, а вот питомник до понедельника закрыт. Значит, не раньше понедельника
Слышишь, Женя?
Да, да, непременно съездим.
И в Петергоф тоже.
И в Петергоф свернем, это же рядом.
Ты хороший, и я тебя очень люблю.
Почему-то мне вспоминается Блок:
Нет, я не первую ласкаю,
И в строгой четкости моей
Уже в покорность не играю
И царств не требую у ней
Знаешь, Женя, и в Павловск бы
Я соглашаюсь. Почему не согласиться?
Вот и хорошо!
А дальше Как там дальше?
И помнить узкие ботинки,
Влюбляясь в хладные меха,
Ведь грудь мою на поединке
Не встретит шпага жениха.
Ведь со свечой в тревоге давней
Ее не ждет у двери мать,
Ведь бедный муж за плотной ставней
Ее не станет ревновать
Снова комната наводняется желтой мутью и затем снова наступают сумерки.
Еще год назад я не знал, что есть на свете эта улица со сладковато-дачным названием Приветная, и этот дом, обреченный на снос, и комната с отвисающими у потолка обоями. Ничего я не знал тогда. Осень была румяная и ласковая, как раздобревшая баба. По городу носилась сентябрьская паутина, а в воздухе стоял аромат спелых плодов. Их продавали с лотков, прямо на тротуарах.
В то воскресенье, уже не помню как, я очутился в зоопарке. Я не люблю зоопарки, по-моему, это пошлейшее зрелище звери в клетках. И все же что-то тянет меня туда. За двадцать копеек, детям гривенник, вы можете бродить у озера Чад, пробиваться сквозь Уссурийскую тайгу, на индейской пироге плыть до самых верховьев Ориноко. Наверное, в каждом из нас сидит маленький Тартарен из Тараскона. Не знаю, как у других, но во мне этот вирус засел прочно, видимо, навсегда.
На всю окрестность гремело радио, кто-то жирным баритоном признавался, как он любит жизнь «Я люблю тебя снова и снова». Шла бойкая торговля мороженым. Публика заглядывала в аквариумы с диковинными рыбами, слонялась по аллеям у клеток, озирала встречные экземпляры четвероногих и пернатых.
У лужайки, возле чахоточных крокодилов, стоял человеческий экземпляр женского пола. Экземпляр как экземпляр, таких хоть пруд пруди в метро, в троллейбусах, на улицах в вечерний час. Все отполировано было по стандарту. На голове некое устройство из волос, позже обнаруженного протеза под ними и множества шпилек. На ногах выходящие нынче из моды туфли с устремленными ввысь каблуками ни дать ни взять два огромных ухналя, острыми концами поставленные на землю. (Жители городов, для которых старый, добрый конь, всегда настраивающий меня на лирический лад, скоро превратится в ископаемое, вроде мамонта, уже забыли об этих гвоздях для подковки копыт. А ведь во времена не столь отдаленные они продавались в каждой скобяной лавке оптом и вразвес).
Единственно примечательным в экземпляре была юбка, можно сказать ошеломляющая юбка. По изумрудного колера ткани скакали мустанги, дымили карабины, на бедрах росли красавицы пальмы, а среди всего этого размещались в овалах звезды мирового экрана, восходящие на Парнас и выходящие в тираж. Поклонники десятой музы могли обнаружить здесь Элизабет Тейлор, Алена Делона, Катрин Денев. На тыловой части сосредоточились Стефания Сандрелли, Клаудия Кардинале и еще какие-то.
Юбка производила неизгладимое впечатление. Блюстители нравственности бросали на нее уничтожающие взгляды и, проходя мимо, шипели, как кобры. Юные модницы заглядывали спереди, забегали назад и грустно хрюкали. Между тем объект внимания равнодушно жевал сливы. Они извлекались из кулька, механически вытирались о ладонь, а затем попадали в рот; косточки сбрасывались в траву.
Жизнь есть прочная цепь закономерностей. Это изучил каждый школьник. Но иной раз положенное течение жизни может оборвать самый нелепый случай, заурядный, никем не предвиденный. В канун битвы под Ватерлоо кто-то из французского штаба случайно забыл нанести на карту овраг, полукольцом огибающий поле. Утром, ничего не подозревая, сюда понеслись кирасиры. Кони не удержались на откосе и стремглав летели вниз, ломая ноги. Всадники скатывались под копыта. Задние мяли передних. Не случись ошибки топографа, Наполеон чего доброго мог бы разбить англичан. В антракте «Царя Салтана» прибывший в город Столыпин случайно подался к барьеру оркестра. Здесь его и порешила пуля. Сверни Столыпин к царской ложе или в проход, Богров в толчее мог промазать.
Не сделай она два шага влево, я бы не валялся сейчас на этой продавленной тахте, не трясся, едучи сюда, в автобусе.
Быть может, судьба никогда не привела бы меня на эту околицу. Но два шага влево были сделаны, всего два шага к чернеющей в траве крышке водосточного люка всем своим острием каблук врезался в дыру крышки. Из кулька посыпались сливы.
Первые усилия выдернуть каблук были тщетными. Казалось, что нога с обувкой прикована к диску навечно, но после нового рывка раздался звук, напоминающий хруст вырываемого дантистом зуба каблук застрял в диске, а жертва аварии замерла, как цапля на болоте, чуть поднимая вверх увечную туфлю.
Кто-то ахал, кто-то ухмылялся. Стали поднапирать зеваки. И тут, сам не знаю почему, я решил быть джентльменом. Я протиснулся поближе, ухватился за каблук и, поднатужась, вместе с ним потянул крышку, кое-как вышиб каблук ладонью, а крышку поставил на место.
Женя, послушай, а когда у нас будет много денег, поедем в Болгарию, на Золотые Пески.
Что ж, я не против.
Ты считаешь меня дурой, правда?
Я принимаюсь доказывать, что не считаю ее дурой, а она уверяет меня в обратном.
В комнату врывается ошалелый вопль битлов. Это идет под окном какая-то компания со спидолой.
Но ты не должен считать меня дурой шепчет она.
Хлопает калитка, компания уже на улице, и вместе с ней утихают битлы.
Я хочу сказать ей наконец, зачем пришел сюда сегодня. Слова уже на кончике языка, но внезапно рождается новое:
Эх, а хорошо бы в Париж
Пауза.
Как ты думаешь, Женя?
Париж так Париж.
Нет, правда, были бы деньги
Я все же хочу сказать ей но уже забыты и Павловск, и Золотые Пески, речь идет о преимуществах Парижа перед Варной, о том, что она вычитала в романах и видела в фильмах о площади Согласия, о Моне Лизе и Нике Самофракийской, о Pont Neuf через Сену.
Только имей в виду: это не новый, а самый старый мост.
Я знаю, что Pont Neuf старый мост, знаю и о бронзовом Генрихе IV на коне, в самом центре
Мы покидали место происшествия подобно двум воинам, бредущим с поля брани. Она шла, припадая на левую ногу, я слегка поддерживал ее за локоть. Вслед нам радио выводило:
Как мне дороги подмосковные вечера
Постепенно расходились зеваки.
Про Батыеву гору я, разумеется, слыхал, хотя отродясь там не был. Об улице Приветной услышал впервые. Но я чувствовал себя уверенно в моем кармане бодро шуршал новенький банкнот достоинством в трешку. С такой суммой можно было, не глядя на счетчик, прокатиться не только на Приветную, но и с одного конца города в другой.
Нам не пришлось долго ждать. Вдали, на шоссе, я увидел шахматку такси. Я замахал рукой, и машина свернула к обочине, в нашу сторону.
Кстати, сказал я, если вы будете есть сливы немытыми хватите дизентерию. Это я вам говорю как специалист.
Придумайте что-нибудь умнее, огрызнулась она.
В эту минуту подъехала машина.
Очень мило, заметил я. Только не советую грубить. Иначе шагайте на свою Приветную сами. На одном каблуке. У меня имеются более важные дела, нежели доставка домой вашей обуви.
Шофер высунулся из окна:
Так едем или нет?
Полный вперед, сказал я после паузы.
При посадке произошло нечто вовсе непредвиденное: скорее всего от злости она не пригнула голову и со всего размаха стукнулась головой о верх проема. С головы сбило, на первый взгляд, странный предмет, как выяснилось туго скрученный и перетянутый нитками жгут из волос. Эта штука свалилась на асфальт, а вслед за ней посыпались шпильки.
Я подхватил упавший протез, она же, спасаясь от людских глаз, пулей влетела в машину и уселась на Стефанию Сандрелли и Клаудию Кардинале.
Таксист, дядя лет за пятьдесят, не лишен был чувства юмора. Увидев позади себя взлохмаченную, цвета красной меди, голову, стиснутые губы и этот жгут из волос, он сочувственно вздохнул и привел великие слова Мичурина:
Мы не должны ждать милостей от природы, взять их у нее наша задача.
Машина тронулась.
Вскоре мы нырнули под мост, промчались мимо цирка, а затем свернули к вокзалу.
Все молчали. Прежде всего начался сбор шпилек. Она собирала их на сидении, в ногах, у дверцы и сбрасывала в сумку. Шпильки падали на дно сумки, как слезы, почему-то жалобно позвякивая. Наверное, ударялись о пудреницу или что-то другое. Далее, она стала расчесываться, долго и методически, то распуская свой огненный клок по плечам, то свертывая его сзади узлом.
От вокзала мы начали взбираться в гору. Направляя наш маршрут, она исследовала повреждения, нанесенные каблуку.
Мы въехали в череду тишайших улиц (совсем как моя), с одноэтажными и двухэтажными домишками, яблонями, переваливающими свои ветви через забор, псами, рычащими из подворотен и с лаем устремляющимися за машиной, голубями, взлетающими в небо под свист и взмахи чумела.
И только сейчас я заметил, что все вокруг потемнело. Спряталось солнце, и небо затянулось сивой поволокой.
Позади осталось еще несколько переулков, сквер с покинутыми детскими качалками, и после нового поворота машина затормозила у разрытой во всю улицу траншеи.
Здесь, сказала она и приоткрыла дверцу.
Не знаю почему, я вышел тоже, предварительно сунув шоферу свою трешку и получив сдачи два рубля.
Когда мы балансировали на доске, перекинутой через траншею, и огибали еще один сквер, ливень только начался. То тут, то там откалывались наверху мутные капли и бесшумно шлепали в песок. Первая огненная кривая переломилась возле дома над нашими головами и тотчас же грянуло такое звонкое и оглушительное, что небеса немедля разверзлись. Мы едва успели вскочить на крыльцо, а затем в дверь.
Она смахнула туфли, целый и увечный, промямлила нечто вроде благодарности и бросилась к лестнице. На ступеньках замелькали ее босые пятки.
Я остался внизу, не солоно хлебавши.
Низвергался сплошной водопад. Он скрыл все и дома и деревья. Лишь молнии метались по небу и неистово надрывался гром.
Делать было нечего. Я вытащил сигарету и закурил. Зачем я отпустил машину?
Когда я закуривал во второй раз, сверху послышалось:
Вы еще здесь?
Что, заговорила совесть?
Нет, просто прибрала в комнате. Войдите, если хотите. Подождите, пока он пройдет.
Я поднялся на второй этаж. Отчаянно скрипели ступени, от моего прикосновения раскачивались ветхие перила. Она стояла на площадке в желто-зеленом халате и домашних шлепанцах.
Сейчас на ней тот же халат, перешитый из бабушкиного платья. Давно поблекли желтые и зеленые разводы. Она примостилась у моих ног по-турецки и похожа на подбитую птицу.
Женя, останься. Куда тебе в такую даль?
Мне жаль ее. Наверное, в глубине души она чувствует, что сегодня я здесь в последний раз, что никогда больше не переступлю этот порог. А может, это мне кажется? Но ведь когда-нибудь нужно поставить точку. С тех пор прошло десять месяцев, пора браться за дело. Как-никак я обещал сегодня Лаврентию.
Ну останься, слышишь! Я тебе что-то скажу
Я знаю, что скажет, все тот же Петергоф или Варна! А мне как сказать? Так вот взять и выпалить! Ведь на всем свете у нее нет никого, кроме меня
Над нами висит фото, вылитая она тот же разрез глаз, чуть монгольский, упрямо стиснутые губы. Сперва я думал, что это ее фото, а сержантские нашивки на погонах и гвардейский значок на гимнастерке не более чем маскарад. Но фото старое, пожелтевшее и какое-то расплывшееся. Переснятое с миниатюрки. Теперь я знаю: сержанта давно нет на свете. Она умерла, дав жизнь дочери. Нет и бабушки, что выходила и вырастила. Правда, где-то имеется папа-майор, а может, уже полковник. Но мавр сделал свое дело и отбыл в энском направлении. Как говорится, координаты неизвестны. Никого, никого! Если не считать должности в корректорской наводи грамотность в ученых сочинениях про художников, театр, музыку. Не оглянешься, как появится сутулина, заведешь очки, а там и годы подкрадутся Будут благодарности в приказах, премии. Может, и медаль какая-нибудь за выслугу лет. Словом, все надлежащее. В обмен на молодость.
На плечо мне ложится жесткая ладонь, пальцы отбрасывают рыжую прядь со лба. В глазах просьба и укор.
Не уходи
Нет, я не скажу сейчас, просто язык не повернется. Скажу завтра, по телефону. Так будет лучше.
2.
Мерно цокает будильник, четверть седьмого. Солнце всюду в комнате, в палисаднике за окном, на шпилях костела. Сегодня в контору пойду к девяти, как все. Поэтому можно поваляться. Я лежу, заломив назад руки, и предаюсь созерцанию.
Я люблю свою улицу. Вот она передо мной в распахнутом окне. Не думайте, что это какая-то особенная улица. Она самая обыкновенная, ничем не приметная. Асфальт на тротуарах протоптан до дыр. Дома вросли в землю, и штукатурка отваливается. Нет ни фонарей дневного света, ни подстриженных газонов. Все растет дико трава пробивается меж булыжниками мостовой, кусты сплошная чаща. В детстве они казались мне непроходимыми джунглями.
Цветение начинается в апреле. За бело-розовой завесой из яблонь и вишен не видны стены домов с их заплатами и отбитыми углами. Потом наступает очередь черемухе, а дальше каштанам. Они у нас как на бульваре, в центре, только погуще и развесистей. Сейчас все в липовом цвету. Там, внизу, квартал с небольшим, грохоча и сигналя, несутся машины, задыхаются в бензинном чаду пешеходы, а здесь тишь, разве что петух прокричит. Улицу насквозь заполнили налившиеся соком липы.
Я гляжу на поспевающую антоновку и вспоминаю домовладельца Хоменко. Мы воровали у него яблоки и сливы. Пока я, самый меньший, стоял в дозоре, Славка и наш друг Жора Воробьев влазили на деревья и набивали пазухи спелыми антоновками и венгерками. Нагруженные таким манером, они напоминали буржуев с плаката. Один экс чуть не кончился плачевно. Наверное, я о чем-то размечтался, потому что Хоменко вырос незамеченный. Мы только ахнули. Славка и Жора мигом спрыгнули на землю и все трое метнулись наутек, да так, что пятки засверкали. Вдогонку нам гремели проклятья, летели камни. К счастью, они никого не задели. Не помню, как мы очутились на улице. Трофеи вывалились из-под маек и катились в стороны. По пути Жора нырнул к себе в калитку, а мы, не переводя дыхания, мчались дальше. Хоменко постепенно отставал, подводила отдышка. Он ворвался через несколько минут после того, как мы завершили свой кросс, запыхавшиеся, онемевшие от страха.