Участок оказался рядом. В комнате стоял густой табачный чад. За деревянным барьером человек пять-шесть, в таких же черных кителях с коричневыми отворотами, резались в кости. На столе, рядом с тарелкой, доверху наполненной окурками, валялись пачки мадьярских сигарет «Леванте» и «Гуния», пустые и начатые. Из дыма выглядывал фюрер, приколоченный к стене.
Нас будто ждали. Стоило полицаю выпалить несколько слов, как один из компании, видимо старший, мигнул остальным:
А ну, хлопцы!..
Оставив домино, хлопцы тотчас же бросились к нашей корзинке. Одним махом содержимое было свалено на пол и подверглось самой тщательной проверке. Кто-то перелистывал страницы, одну за другой, кто-то заглядывал под корешки, какой-то особенно ретивый отпарывал подкладку корзины. Не обнаружив ни лимонок, ни листовок, любители изящной словесности вопросительно смотрели на старшего.
Опять ты, Столба, голову дуришь осклабился тот.
Наш конвоир виновато заморгал, стал оправдываться.
А вы, байстрюки, чего роты раззявили. Выматывайтесь шнель! обернулся старший в нашу сторону.
Мы двинулись было к книгам, но тот, что отпарывал подкладку, стал сгребать их ногой к стене.
Кому сказано шнель! заорал старший и привычным движением проводил нас за барьер, а далее за дверь.
Лишь на улице я увидел, что красный отек вокруг Славкиного глаза покрывается синевой.
Вечером мы сказали маме, что Славка упал на мостовую и ударился о булыжник.
Несколько секунд молчания. Тишину нарушают чьи-то шаги в коридоре. Отворяется дверь, и в палату входит Катя, сестра из отделения. Под марлевой салфеткой шприцы, пробирки, ампулы.
Ну, молодой человек наигранно усмехается она Захару.
Почему-то и ко взрослым, и к малым у нас выработался какой-то наигранно-бодрый тон. Задает его Лаврентий, у остальных это стало второй натурой. Кто знает, может быть, так и нужно! «Всех горьких истин нам дороже нас возвышающий обман». Во всяком случае лучше это, нежели ходить среди коек с кислыми рожами.
Она достает ампулу.
Машина заведена, машина работает, и Катя, которая всякий раз ревет, когда этих мальцов уносят в подвал, вгонит ему сейчас целую ампулу, а через четыре часа еще одну, новую. В то время, как рост опухоли нужно тормозить, а не стимулировать. Забыты старые истины нет и быть не может общих для всех лекарственных средств, лечить нужно больного, а не болезнь
Катя наполняет шприц. Не сводя с нее глаз, Захар задирает рубашку. Я поднимаюсь с койки.
Понятно, разговору быть без свидетелей. А так как и в приемной и в вестибюле вечно толчется народ, я решил звонить из автомата. Благо он у нас во дворе. Дождавшись, когда санитарки с тюками белья скрылись в хозяйственном корпусе, я бросаю монету в щель и набираю номер.
Из аппарата слышится скрипучий, чем-то недовольный голос. Я прошу позвать ее к телефону.
Сейчас, обиженно мямлит трубка.
До корректорской не менее минуты ходьбы, обратно столько же. В ожидании я оглядываюсь по сторонам.
Как на грех, в конце двора показывается Лаврентий, шагает явно сюда. Но, к счастью, проходит мимо, ограничиваясь кивком.
Женя! вырывается из трубки.
Слышно, как она тяжело дышит, наверное, бежала опрометью.
Так и знала, что это ты! Что-то случилось?
Непременно что-нибудь должно случиться!
Успокойся, пожалуйста, говорю я. Все в порядке, но дело в том, что я еду в командировку.
Как же так ведь ты ничего не говорил.
Я сам только что узнал, час назад.
И нельзя не поехать?
Понимаешь, никак не открутиться. Я и так, и этак, пропади оно пропадом
Но это не надолго, скоро вернешься? с надеждой перебивает она.
Видишь ли, в этом-то и загвоздка, что надолго, две недели, а может быть, и больше.
До меня доносится упавший голос:
Куда же это?
В Новосибирск, конференция, а потом семинар.
Сначала я наметил Омск, но сразу же переиначил Новосибирск выглядит весомее: крупный центр, академический городок.
Нелегкая несет Димку Павлусевича. Издали я вижу, как его физиономия расплывается в блаженной улыбке.
Придерживая трубку, я делаю жест уличного регулировщика, пропускающего поток автомашин.
Он продолжает улыбаться и лезет дальше. Тогда я зажимаю отверстие трубки и пианиссимо чеканю каждое слово:
Катись отсюда!
Уразумев наконец мою просьбу, он понимающе кивает, на цыпочках сворачивает в сторону и исчезает из виду.
Алло, Женя! Ты слышишь меня?
Да, да уже слышно. Черт знает что каждую минуту выключается
Вот что я отпрошусь и сейчас приеду. Это предусмотрено.
Но, видишь ли, нас четверо, полная машина.
Она делает последнюю попытку.
Тогда возьму попутную и прямо в аэропорт.
И это предусмотрено.
Не успеешь. Через десять минут выезжаем. Только домой забежать зубная паста, бритва, пара сорочек Самолет в два сорок.
Последние пути в аэропорт отрезаны.
Телеграмму дай, когда прилетишь, и звони, слышишь звони!
Тут я прошляпил. А ведь нужно было учесть и телеграмму, и звонки. Правду говорят на всякого мудреца довольно простоты.
Непременно дам.
Сразу же!
Конечно, сразу.
И позвони, пожалуйста.
Завтра же позвоню.
Мы забыли, что завтра суббота и звонить, собственно, некуда в издательстве выходной. Впрочем, теперь это все равно.
Целую, милый!
И я тебя.
Крепко целую.
И я тоже.
Телеграмму не забудь.
3.
Сегодня мне надо быть в самом лучшем виде. Поэтому все утро я занят экипировкой. Соскреб грязь, налипшую к туфлям, и до блеска натер их суконкой. Обрезал бахрому, свисающую со штанов, а затем тщательно выутюжил складки. Теперь складки выпирают, как новые, спереди и сзади. На выстиранной с вечера ковбойке ни одного пятна.
Куда-то запропастился галстук. Я обыскал всю комнату, перерыл шкаф, наконец галстук обнаружился в коридоре, на вешалке. Смахнув пыль, я сначала завязал его широким, моднейшим узлом, а далее снял и упрятал в карман. Туда же сунул чистый носовой платок.
Жаль, нет у меня зеркала побольше, этакого трельяжа. Но думаю все же, что вид мой вполне респектабельный. В таком виде смело можно явиться на прием не то что к Елизавете Константиновне, но и к самой Елизавете Второй, владычице Англии и всего соединенного королевства.
Так как с утра что-то парит и снова может быть дождь, я прикрываю створки окна и, довольный своим туалетом, выхожу в палисадник.
Балкон на втором этаже пуст. За посаженной в ящиках сальвией видны разноцветные шезлонги, в стороне любимая качалка Лаврентия. Дикий виноград уже покрывается предосенним багрянцем.
Кто-то толкает меня под локоть. Передо мной Котька, или Костик (именуется по-разному), иначе говоря Покровский-младший, сущее наказание папы и мамы. В минуты откровенности Лаврентий признается, что этот двадцатилетний горилла послан им за грехи. Сломив себя, Котька пошел по отцовской стезе и сейчас вымучивает у нас врачебную практику. По велению сердца и прочим показателям ему бы в самый раз быть в физкультурном, на факультете тяжелой атлетики, если есть там такой факультет, или на каком-нибудь другом в этом роде.
Ну, что вы скажете? помахивает он чемоданом-портфелем.
Что, собственно, сказать?
Про вчерашнее.
Что-то случилось?
Еще бы!
Что же?
Котька мрачно твердит:
Так ляпнуться! Так ляпнуться!
Да объясни толком.
Моя тупость выводит его из себя.
Про матч я, понимаете про матч! И терзается снова. Три ноль, три ноль и один в свои ворота
Наконец я сообразил.
Всего-то?
Он выкатывает глаза.
Вам мало!
Мне какое дело?
Не встретив сочувствия, он презрительно пожимает плечами.
Я всегда говорил, Что вы отсталый человек.
Ладно! Отсталый так отсталый. Скажи лучше, твои дома?
Где же им быть! Про вас что-то говорили. И еще эта старая балда ни свет ни заря причапала.
Какая балда?
Только начали чемоданы собирать тут как тут. Теперь до вечера проторчит.
Чуть забывшись, Котька возвращается к вчерашнему:
Три ноль! Подумать: три ноль повторяет он как «три карты, три карты». Вот возьму и утоплюсь.
Меня передернуло.
Ну и дурак.
А что? Очень просто, раз и готово! Погодите щелкает он себя по лбу и начинает рыться в портфеле.
Оттуда выглядывают ультрамариновые плавки, ласты, бутылка коньяка.
Так и есть транзистор забыл, замутили башку.
Вернись.
Нельзя, плохая примета.
Кивнув ему на прощанье, я иду к парадному.
На втором этаже вынимаю галстук, набрасываю его на шею, потуже затягиваю узел. Затем приглаживаю вихры и жму на звонок.
Из-за двери доносится раскатистый собачий лай, торопливые шаги. Передо мной Елизавета Константиновна. Но Кнопка, бежавшая следом, отбрасывает ее в сторону, с разгона прыгает мне на грудь, и, не дав опомниться, целует в губы.
Боже! ахает Елизавета Константиновна. Несносное животное Тимофеевна! Где вы, голубушка? Не поцарапала, Евгений Васильевич?
Я вытираю губы, пытаюсь улыбнуться и отрицательно покачиваю головой.
Сейчас принесу одеколон, говорит она и, пройдя вперед, радушно докладывает в гостиную. Лавр, угадайте, кто к нам пришел. Ни за что не угадаете Евгений Васильевич.
Можно подумать, что меня не ждали. Но я уже привык к этой игре в нечаянную радость. Нравится пускай себе!
В гостиной Лаврентий и старый друг их дома Павел Иванович Лукашевич. Значит, на него-то и сетовал Котька. Павел Иванович никакая не балда а скорее напротив доктор филологии, член-корреспондент нашей академии, большой знаток древних литератур и народного искусства.
По белоснежной скатерти расставлены тарелки, хрустальная ваза с печеньем, кофейный сервиз. Кнопка подпрыгивает, вошла во вкус и готова начать все сначала.
Садитесь, садитесь скорее, говорит Лаврентий.
Погодите, Лавр, останавливает его Елизавета Константиновна, успевшая вернуться с куском ваты и флаконом «Красной Москвы». Где же вы, Тимофеевна?
Появляется Тимофеевна, фигура вечно безмолвная («нет да», «да нет»), нечто среднее между домработницей и экономкой.
Тимофеевна, уберите ее, пожалуйста, кивая на собаку, говорит Лаврентий.
Старуха выталкивает упирающуюся Кнопку в дебри квартиры. По настоянию хозяев и гостя я обтираю одеколоном губы, вокруг рта, заодно пальцы и ладони.
Уверяю вас, Павел Иванович упорствует Лаврентий.
А я вам говорю бил прямо по воротам, не соглашается Лукашевич.
Видимо, и здесь речь идет о том же, о вчерашнем матче. В свои годы Павел Иванович лихой футболист (зритель, естественно) и в этом деле переспорит любого.
Елизавета Константиновна поглядывает на мой галстук.
Фри-фри хотите? Фри-фри по-марсельски, многозначительно подчеркивает она и, не дожидаясь ответа, кладет мне на тарелку жаренные помидоры красно-бурое месиво, посыпанное чем-то зеленым.
Хочешь не хочешь, придется есть. Попробуй отказаться обиды не оберешься. Но выручает Лукашевич:
Лаврентий Степанович, вы не познакомили меня со своим юным другом.
У него явное выпадение памяти. Мы знакомимся всякий раз, но мой метр, глазом не моргнув, симулирует рассеянность.
Эх, голова! Простите И затем, чуть повысив басок, как конферансье на эстраде: Евгений Васильевич, мой ученик и научный сотрудник нашего института.
Я поднимаюсь и пожимаю протянутую над тарелками руку, а Елизавета Константиновна все вглядывается в мой галстук:
Какой у вас галстук, Евгений Васильевич! Пари держу Лос-Анжелос.
Прошлым летом я купил этот галстук на базаре, в лотке уцененных товаров.
Не угадали, Елизавета Константиновна, говорю я, одолевая первый фри-фри. Из Сан-Марино.
Что ж, сразу видно, вздыхает она. Но вы кушайте, кушайте. Может, не нравится?
Я проглатываю застрявший в горле фри-фри, уверяю, что в жизни ничего лучшего не едал и посему, волей-неволей, принимаюсь за второй.
А сейчас кофе
Лизанька, не кофею бы Евгению Васильевичу, а чего-то покрепче, говорит метр.
По всему видно, что он не прочь составить мне компанию. Но Елизавета Константиновна сразу же постигает маневр.
Лаврик, в такую рань! воркует она. Впрочем, если Евгений Васильевич
Я мужественно отказываюсь.
По одной то есть одну настаивает Лаврентий.
Лавр!
Потерпев фиаско, он возвращается к моей особе, а Елизавета Константиновна разливает кофе.
Любопытнейшая тема у него, Павел Иванович. Не преувеличивая, скажу вам это может быть скачком вперед, переворотом в нашем деле. И жест в мою сторону: Не скромничайте, пожалуйста.
Только так, только так, кивает Лукашевич, доедая свой фри-фри по-марсельски. У нас, ученых, нельзя иначе, молодой человек. Вперед и вперед. На новые высоты
Он говорит благостно, с убежденностью первопроходца, этакого Колумба среди безбрежного океана науки, выстрадавшего свое открытие в мучительных поисках, долгими бессонными ночами.
Вот осмелюсь о себе продолжает он. В девятьсот одиннадцатом году я защищал ученую степень магистра. Темой была старинная картина «Казак Мамай», помните конечно. И, ударившись в воспоминания, начинает размазывать: Мамай сидит под деревом, голый по пояс, в руках сорочка, а рядом бродит конь. Седло, шапка на земле
Лаврентий понимающе покачивает головой. О Елизавете Константиновне и говорить нечего, у нее деликатных манер хоть отбавляй. Недаром она нет-нет и ввернет вам о своем дворянском происхождении. С некоторых пор дворянством у нас принято хвалиться как склерозом.
Седло на земле, сорочка вспоминает Павел Иванович. До меня все считали, что Мамай сорочку штопает, а я доказал в диссертации, что вшей бьет. Только к новым вершинам, молодой человек.
Елизавета Константиновна несколько шокирована этими вшами, к тому же упомянутыми за столом. Мило улыбаясь, она смотрит на часы:
Бог мой! Заслушалась вас, Павел Иванович, и обо всем забыла. Ведь у меня кокарбоксилаза через двадцать минут, а потом час лежать. Знаете, Лаврик, вы хотели поговорить с Евгением Васильевичем. Не так ли? Вот и ступайте. Двадцать минут вам хватит? А я займу Павла Ивановича, и снова та же улыбка. Если вы не против, поскучаем вместе. Еще кофе?
В знак согласия Лукашевич протягивает чашку.
Несмотря на свои могучие, цветущие формы, Елизавета Константиновна вместилище разных болезней, возможных и невозможных, так сказать бездонный кладезь всяческой хвори. Чего, чего там нет! Первым делом сердечная недостаточность. Далее аритмия, и не какая-нибудь простая, а мерцательная. К тому же нарушение обмена веществ, невроз, спондилез, артроз (слова-то какие!). И, само собой разумеется, печень. Здесь, это каждый понимает, без Карловых Вар никуда не денешься. Всего не сочтешь. «Ох, внешность так обманчива, грустно замечает она. Это уж я знаю, как никто». Как никто, знает она толк и в спасительных средствах, наших и привозных. По этой части кого хотите за пояс заткнет, даже отца нашей фармакологии Николая Павловича Кравкова.
Что ж, это дело, поднимается Лаврентий.
Мы идем в кабинет.
По ковру над тахтой сползает чучело крокодила. Тут же двустволка настоящий бельгийский «Лепаж», рога оленя, голова дикого кабана. Как в фешенебельном охотничьем бунгало где-нибудь в Кении или Судане. Гантели в углу, а в полированных стеллажах, книги, книги В одном медицинская энциклопедия, Брокгауз и Ефрон, Большая Советская, в других парадным строем Лесков, Бальзак, оба Манна Томас и Генрих. Среди развешанных по стенам оригиналов Светлицкого, Васильковского, Грабаря на самом главном месте Елизавета Константиновна, маслом.
Я пригласил вас для того, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие, говорит метр. Шучу, шучу. Садитесь, сделайте милость. И начинает рыться в бумагах, разбросанных по столу.
Где же Куда оно девалось? Лизонька! кричит он в гостиную, вы не помните, куда я сунул!
Поищите на секретере, отзывается Елизавета Константиновна.
Да черт его весь перерыл. Ну, вот же оно и достает с подоконника фирменный конверт со штампом. Взгляните, пожалуйста.