Передо мной письмо из «Медицинской газеты». Лаврентия убедительно просят сочинить статью о наших трудах и свершениях два подвала. Выслать к пятнадцатому.
В дверях вырастает Елизавета Константиновна.
Нашли? И, увидев у нас письмо, возвращается к Лукашевичу.
Извольте! говорит Лаврентий. А когда же писать, если уезжаем? Хотел было отказаться, позвонить им, но Елизавета Константиновна ни в какую нельзя, неловко: раз-другой откажешься, забудут, что ты есть на свете. И верно ведь! Мы и решили а что, если напишите вы? Да, да вы.
Смогу ли, Лаврентий Степанович
Ох, уж эти скромники! Отлично сможете. Будто не знаете, что им нужно.
Да вроде бы знаю.
Вот и беритесь, накатайте. О деталях, что там и как там, сейчас поговорим. И отправите сами. Идет?
Постараюсь, если смогу.
Говорю вам сможете. Не хуже меня. Кстати не за спасибо, а в звонкой валюте. Так что гонорар разделим по-братски, любая половина ваша. Да, вот еще
Он достает из ящика листы с личными штампами, затем чистые листы. Подписывает один внизу, другой посередине.
Эти как там выйдет у вас, а эти протягивая два листа со штампами про запас, вдруг машинистка испортит. Если же нет отдадите обратно, когда вернемся. Перепечатать он задумывается. Перепечатайте где-нибудь на стороне, сами понимаете без гласности. И лучше всего под диктовку
Появляется Елизавета Константиновна.
Лаврик, мне пора!
В метро прохладно, после уличного зноя дышится легко. Злит эта затея со статьей, не иначе ее затея. Лаврентий бы не додумался. «Вот мы и решили» И дернул меня черт согласиться! Теперь, когда дел будет по уши, загублю не один вечер. Но мог ли я отказать? Где уж там! К тому же он сказал что-то о гонораре два подвала, дележ по-братски а деньги что говорить! всегда кстати.
Я механически поглядываю на эскалаторы, на спины поднимающихся впереди, на лица, надвигающиеся слева. Их немного на ступеньках. В эти часы больше сидят дома, а те, кто легок на подъем, давно в лесу или на реке.
Уходят вверх спины, приближаются лица и вдруг меня как током ударило слева, еще вдали, я вижу ее. Медленно, но с каждой секундой все ближе и ближе, она спускается мне навстречу. Может, это мерещится, ведь вчера и сегодня я все думал о ней Но сомнений нет, передо мной она.
Чувствую, как выступает пот. Тощая папка с бланками Лаврентия липнет к ладони и пальцам.
Она еще далеко, но сейчас мы поравняемся, станем друг перед другом, лицом к лицу. Чего проще отвернуться, проехать мимо, не глядя в ее сторону. Но я не в силах отвернуться и окаменело смотрю в упор.
Она совсем близко и все еще не видит меня, а я точно прикован к ступенькам. Вот тебе и Новосибирск, ученая конференция!.. Пара сорочек, зубная щетка
Внезапно в машине что-то заедает, от толчка я едва удерживаюсь на ногах, вижу, как остальные здесь и там хватаются за поручни. Но это на миг, а затем ступени снова плавно, размеренно движутся вверх и вниз.
Я поднял голову, и глаза наши встретились.
Наступает тишина. Я ничего не слышу вокруг ни привычного постукивания машины, ни приглушенного говора людей. Я вижу только ее. Она смотрит на меня как на чужого, случайно повстречавшегося наверное, увидела раньше, когда заело в машине, и, не дрогнув, не проронив ни слова, уносится мимо.
Я рвусь назад, хочу что-то сказать, но язык отнялся, все онемело, она же, не оборачиваясь, спускается ниже и ниже. Только спина чуть поникла и плечи упали.
Пробиваясь среди передних, я мчусь по лестнице, обгоняю ее ход, выскакиваю наружу и тотчас же бросаюсь вниз, на другую. И здесь расталкиваю стоящих на ступенях. Мне нужно догнать ее во что бы то ни стало.
на перронах пусто, только что разъехались поезда. А почему, собственно, она должна меня дожидаться? И все же я оглядываюсь по сторонам:
Женька! слышится чей-то голос.
Передо мной Кира Дикая, вся в коробках, свертках больших и малых. И еще чемодан, авоська с апельсинами.
К перрону подходит новый состав.
О чем задумались, коллега? Зову не дозовусь.
Объятия, поцелуи, треск костей.
С поезда?
Чудак! Видишь кивает она на свертки, на поезд. В четыре двадцать отбываю.
И не зашла.
Представь была. В среду и вчера вечером.
Погоди, в среду я
Вот именно. Носит тебя где-то по-прежнему.
Пойдем, говорю я.
Возьми же что-нибудь, кавалер.
И сует мне чемодан, а потом авоську.
Было время, вместе с ней, с Димкой Павлусевичем мы парились в аудиториях, не вылазили из клиник, в жаркую пору июньских сессий сматывались на пляж, каждую осень ездили в колхоз, на картошку и бураки. С самого первого курса. А на последнем все рты разинули в один прекрасный день Димка развернул перед нами брачное свидетельство, она же, потупив очи и глупо хихикая, пряталась за его спину.
Свадьбу сыграли у меня, всем курсом. Мотя наготовила винегрета целую гору, нажарила котлет, напекла пирогов. Ребята приволокли шнапс, даже цинандали раздобыли где-то для дам. Об этой свадьбе долго вспоминал весь наш квартал.
Сначала они жили как на бивуаке, рай свой строили в чужих, втридорога нанимаемых шалашах, но нежданно-негаданно выпала удача облигация выиграла две с половиной тысячи. В самый раз на кстати подвернувшуюся кооперативную квартиру. Димку взял к себе Лаврентий, ей дали направление к Стражеско, а ровно через неделю после первого космического полета и Юрку бог послал.
Новый человек появился. Юркой его назвали в честь события.
Словом, все шло отлично, можно сказать образцово-показательно. И надо же было, чтобы прошлым маем Димку вдруг затуманило, завертело и занесло. Уж не знаю, на каком перекрестке случай свел его с некой сиреной по имени Тамара. Собой он цены не сложить, этакий молодой бычок. Про сирену и говорить нечего вылитая Джина Лоллобриджида. (Как-то я повстречал их вместе, даже познакомился). Куда там Дикой, зауряд-шестерке против козырной дамы! К тому же дочь замминистра, кажется, связи.
А связь судачили в нашем храме науки злые языки каждому впрок.
Итак, все в паевой квартире полетело вверх тормашками, раскололось, лопнуло надвое, а над Димкой пронесся смерч, ураган силы титанической. Такой, что с корнями рвет и кустарник, и столетние дубы. Пришлось бы худо по всем статьям, он хотел уже дать задний ход. Но пока Лошак и другие попечители нерушимой семьи гвоздили его моральным разложением, пока суд все не решался на развод, Кира, без слез и упреков, подхватила в охапку Юрку, а затем чемодан со своими пожитками и махнула ординатором в Залещики, где-то на Днестре, за Тернополем. По закону «третий должен уйти». От алиментов она отказалась наотрез, а Димкины переводы тотчас же возвращала назад. Дабы не подумали дурного, он первое время показывал каждому встречному эти обратные извещения. Письма возвращала тоже, не читая.
Смерч и сейчас не улегся, лишь прошел, так сказать, по эпицентру. И хотя Лошак чуть отпустила удила (как-никак Кира обезоружила и ее и других, выбила карты из рук), Димка с новой женитьбой не торопится, выжидает до осени. Недаром сказано, что время самый лучший врач.
Мы выходим на привокзальную площадь. На часах всего три.
Послушай, говорю я, а почему бы нам не присесть «на дорогу»? Время еще имеется.
А крейцеры имеются? Чтоб ты знал, я совсем сухая, взмахивает она своими покупками. Только на постель, на чай вечером и утром.
Найдутся, хлопаю я себя по карману.
Она меряет меня взглядом:
Вот как! Ну, пошли.
В ресторане не людно. Мы усаживаемся за свободный столик, коробки, свертки складываем на остальные стулья, чемодан ставим на пол, под ноги. Перед нами вырастает аккуратнейший пиджачок, добела накрахмаленная сорочка и галстук бабочкой. Гнусно разит парикмахерской и от пробора волосок к волоску, и от бачков до самых скул.
Как вас зовут, молодой человек? отрываясь от зеркала и губной помады, спрашивает Дикая.
Ростик, отвечают бачки.
Тогда, Ростик, принесите что-нибудь, будьте другом. Времени в обрез, так что одна нога здесь, другая там.
Мы склоняемся над меню, а Ростик фиксирует в своем блокноте закуску, шницели, сладкое. Напоследок задает самый существенный вопрос:
А что пить будем?
Минеральную, предупреждает меня Кира.
И коньяку, Ростик, добавляю я.
Можно бутылку?
Она делает движение, я иду на уступки.
Ну, ладно, ладно. Пока графинчик.
Порешили на этом. Ростик удаляется, она же продолжает мазать губы.
Могла бы в присутствие зайти, если дома не застала, говорю я. Там-то я всегда на месте.
Простофиля!
Я совсем забыл о Димке. Правда, стоит ли ворошить былое, даже мимоходом, когда все отрезано? И сразу вспомнилось метро, этот взгляд в упор и вся она поникшая, уходящая все дальше и дальше. Вот бы Дикая узнала! Я даже вздрогнул
Да, простофиля, продолжает Кира, вертя вилку. Сдалось мне ваше присутствие!
А я думаю о своем. Узнай она про все это, про мой звонок мне бы несдобровать. Такие рубят с плеча, пощады не жди. Тем временем Ростик несет поднос с закуской, коньяком и минеральной. Расставляет на столе тарелки, рюмки, фужеры, откупоривает воду и снова исчезает.
Ох, вылетишь в трубу, косится Кира на графин. Завтра пойдешь одалживаться.
Вы мне надоели, док, говорю я. Давайте-ка лучше за встречу.
Мы сдвинули чаши, свою я осушил до дна, она же отпила половину.
А теперь рассказывай о себе. Замуж еще не вышла?
Не берут, усмехается она. Ты же не хочешь.
Вот те раз! Бросить все свое логово, науку и в твою тьмутаракань? Довольно с меня Капайгорода. Да ты ешь, ешь.
А знаешь, говорит она, закусывая, мне почему-то казалось, что ты был в меня влюблен.
Хватила!
Ну, не то чтобы по уши, а так слегка, чуть-чуть. Признайся, было?
Разве что чуть-чуть.
То-то. Даже вирши мне читал. Помнишь, на втором курсе, под Новый год. Какая-то пчела В разрезах полагающихся Вот черт! Вылетело.
Я пытаюсь вспомнить:
Я отражаю дерево, пчелу,
Я отражаю птиц в разрезах полагающихся,
Но как, скажи, мне отразить смолу
Твоих волос, на голове располагающихся.
Боже, как давно это было! вздыхает она. Сто лет назад Может быть, никогда не было. А, Женя?
Ростик приносит шницели, убирает пустые тарелки, расставляет новые.
Больше ничего не нужно?
Ничего, очнувшись, говорит Кира. Спасибо, Ростик, добрая вы душа.
Мы снова одни, я наполняю рюмки.
Выпьем, что ли?
Эх, пожалуй! А сейчас смола инеем серебрится.
Что-то не приметил.
Разве не видно?
И встряхивает вправду седеющими прядями.
В глазах слезы. Чтобы не разреветься, она все закусывает губу, и краска расползлась вокруг рта.
Так вроде бы без причины прорвется наружу бабье, все то, что ноет внутри, и больше всего по ночам, когда лежишь один на один с подушкой и не можешь сомкнуть глаз. И эти неумолимо убегающие годы, и эта не перегоревшая еще обида.
Нужно немедля повернуть на что-нибудь другое, постороннее.
Вот завела Лазаря, говорю я. Скажи лучше, как поживает твой кретин.
Я рассчитал верно она мигом оживилась, минор как рукой сняло:
Уже читаем, пишем! Чуковского, Пушкина на память жарит. Не оглянуться как в школу
До чего же одаренное дитя!
Только не язви, пожалуйста.
Послушай, не кажется ли тебе, что папы и мамы любят в детях не столько самих детей, сколько воспоминания о собственном детстве?
Какая чепуха!
А потом требуют у них за это благодарности.
Браво, браво, Спиноза!
мы болтали о том, о другом о ребятах с курса, кого куда занесла судьба, о Лаврентии и, точно сговорившись, ни слова о Димке. Она взглянула на часы:
Пять минут пятого! Ростик, где вы?
С блокнотом в руке к нам шел Ростик.
4.
Кажется, получилось складно «это свидетельствует о наличии в желудочном соке фермента гомоксилазы» Стоп! Чего, чего? Какого еще «гомо»? Аккуратно, чтобы не продрать бумагу, соскабливаю ланцетом «гомоксилазу» и четко, буква к букве, вписываю «гексокиназу». Обнаруживаю и запятую, невесть как оказавшуюся перед «ферментом», скоблю и ее.
За окном сумерки. Часы показывают половину десятого.
Читаю дальше. Ну, право же, недурно. Лаврентию понравится. «Особое значение следует придать различным комбинированным методам лечения, включающим» Так, так «включающим» слава богу, хоть здесь ляпов нет, скоблить не надо. Так-с «лучевую терапию, а также применение химиотерапевтических или гормональных препаратов»
Да, пишем мы ловко, что и говорить! На бумаге получается, а доходит до дела
На пороге Катя.
Ну, что там, Катюша?
Все нормально вроде.
Андрей?
Уснул наконец.
И пусть себе. А Захар?
Лежит тихо. Кажется, легче.
Зайду еще раз. Вот только кончу и к Ананию Ивановичу наведаюсь. Если что звони сюда или в реанимацию.
Катя кивает и скрывается за дверью.
Принимаюсь за последнюю страницу. Здесь она угадала в самый раз подпись Лаврентия точно через три интервала от последней строки. Точка в точку «применение известных радиоактивных изотопов, обладающих избирательным воздействием» Так, так, дальше и конец.
Перечитываю все одиннадцать страниц. Переношу правки в остальные экземпляры и надписываю конверт Москва, Большая Колхозная площадь Завтра же отправим заказной бандеролью. На место прибудет к сроку, и четыре четвертных, можно сказать, в кармане. Меньше чем по сотенной за каждый подвал не дадут.
А теперь к Рябухе. Чего бы ему коситься на меня? И вчера, и сегодня весь день смотрит исподлобья.
На втором этаже тихо, в коридоре едва светится одна лампочка. Дежурная сестра возится у шкафчика с медикаментами. Я отворяю дверь.
Он не слышит, как я вошел. Придерживая очки, уткнулся в газету.
Ананий Иванович!
Он вздрогнул, очки упали на стол.
Простите, оторвал вас
Пустяки, говорит он, отодвигая газету в сторону. Кто-то забыл, я и листаю.
Чего-то вы сердиты или расстроены чем-то. Я еще вчера заметил.
Он точно просверлил меня насквозь.
Знаю, скрывать вы не умеете.
Что не умею, то не умею.
И снова тот же пронизывающий взгляд.
Если по правде, крутит он свой пожелтевший от никотина ус, не сердит, а расстроен скорее. Обидно, когда веришь человеку и вдруг эту веру теряешь.
Что-то не пойму вас.
Не торопитесь, поймете. Зашел позавчера к Скорняковой Александре Герасимовне. Помните, вы к нам только поступили, а она как раз на пенсию уходила, из гинекологии. Прихворнула Шура, как-никак седьмой десяток на исходе. Да не в этом дело. Вижу, у нее девчонка, рыженькая такая и глаза слегка враскос. Слышите, Евгений Васильевич?
Я слушаю внимательно, но так и не разберу, к чему он все это ведет.
Лицо знакомое, а где, когда видел, убейте не припомню, продолжает он, не сводя с меня глаз. Взглянула в мою сторону, вздрогнула и краской зашлась, а потом подхватилась и ну прощаться. За минуту ее как ветром сдуло.
Я начинаю понимать.
Он вынул «Беломор», повертел в своих скрюченных подагрой пальцах, поднес спичку и откинулся на стуле.
Сдуло, а Скорнякова и рассказала все по старой дружбе. Пришла, значит, эта девчонка со своей бедой. Даже не знаю беда ли, потому что могло быть и с радостью. Как бы вам попроще Дело не новое он возьми подмани ее и брось, а дитё, сами понимать должны, если уже сложилось так, ни к чему оно ей. Себе толку не даст, куда там дитё! И вот извольте помочь. А чем, спрашивается, поможешь? Закон есть закон, его не перескочить. Да и сама Шура не пойдет на такое. И прежде это я вам точно скажу никогда бы не пошла.
И против воли, а может быть снова же с умыслом, он доконал меня окончательно:
Забыл сказать, девчонку эту Скорнякова когда-то от матери принимала, еще в войну. Мать не выжила, а ее спасли. Так она с бабкой и осталась. Помогала им Шура чем могла С тех пор и знают друг друга. У матери тоже не все в лад вышло, только тогда война списала
Его прерывает дежурная сестра.
Ананий Иванович, во вторую палату!
Иду.
Он срывается со стула, бросает окурок в пепельницу и исчезает за дверью.
Я остаюсь один. Уйти или дослушать? Лучше бы уйти. Но я остаюсь, уж если пить, то сразу.