Ваня не знал еще, кем он хочет стать. А Егор говорил: «Рисуй, рисуй. Окончишь школу поступишь в полиграфический, я буду тебе помогать. Представляешь братья-художники?! Да мы тогда всех заткнем за пояс!» Это льстило Ване, но он чувствовал, что художник из него вряд ли получится: нет у него для этого больших способностей, Егор в его годы рисовал куда лучше.
За последний месяц старший брат похудел и осунулся. Все-таки ему приходилось нелегко. Днем он работал, ночью дежурил возле матери, высыпался плохо, прямо из больницы бежал в издательство. И хотя в редакции ему сочувствовали и считали необязательным его присутствие на службе каждый день, ровно в девять утра Егор был уже на своем рабочем месте. Елена Ивановна, хоть и жалела сына, в душе гордилась его отношением к работе.
Ваня этой весной закончил шестой класс. Особым прилежанием он не отличался, поэтому в табеле у него красовалось несколько троек. Но они не огорчали Ваню так же, как не огорчало и то, что прошел почти месяц летних каникул, а он ни разу не был ни на море, ни в горах. Дни напролет проводил у матери в больнице, кормил ее с ложки, читал ей вслух, и когда матери становилось хуже сломя голову мчался за врачом или медсестрой, и ходил на цыпочках, и разговаривал шепотом, оберегая ее короткий сон. Елена Ивановна не раз упрашивала Ваню пойти прогуляться, но даже допустить подобную мысль ему казалось кощунством.
Вся больница ходила смотреть на Ваню и Егора. Больные «со стажем» пальцами показывали на них новичкам, а медсестры и санитарки твердили в один голос, что про братьев Теминых надо написать в «Комсомольскую правду». Ваня удивлялся, а Елена Ивановна сердилась:
Не портите моих детей. Будь больны они, разве я вела бы себя иначе?
«Вот именно, думал Ваня, и никто не восторгался бы мамой, не собирался писать о ней в газету. А почему мы должны вести себя иначе? Почему у всех это вызывает удивление?..»
Елена Ивановна начала потихоньку вставать с постели. Тяжело опираясь на Ванино плечо одной рукой и о стену другой, она несколько раз прошла из конца в конец по длинному больничному коридору и запросилась домой: больница ей надоела.
Что ж, сказали врачи, может быть, дома вы скорее поправитесь. Все-таки дом это дом!
Прошел последний летний месяц. Егору надо было уезжать в Москву: в институте начинались занятия, а Елена Ивановна все не могла окончательно встать на ноги. Об академическом отпуске сына она и слышать не хотела, Егор же не мог уехать, оставив мать на одного Ваню.
Вот если бы всем вместе поехать в Москву на месяц-два! мечтал вслух Егор. Показали бы тебя специалистам, а, ма? Жить там есть где у Соньки. Квартира люкс!
Посоветовались с врачами, с сослуживцами Елены Ивановны. И решили: надо ехать.
Направление в московскую больницу выхлопотал Егор: он обратился к редактору газеты, где работала Елена Ивановна, тот в обком. В первых числах сентября Егор принес направление, разложил его на столе.
И вот теперь, втроем, они ехали в Москву
2
Машина «Скорой помощи», казалось, повисла и воздухе; по обеим сторонам мелькали, как на киноэкранах, огни неоновых реклам, уличных фонарей; осевая линия Кутузовского проспекта, словно пущенная навстречу стрела, вонзалась в середину капота, выла сирена, и красные огни светофоров были не в силах остановить машину.
Опираясь рукой о брезентовые носилки, Ваня рассеянно глядел в потный затылок Егора; внезапные вспышки света ударяли по глазам и выхватывали из темноты бледное лицо Елены Ивановны. Ваня косил на него взглядом, но повернуть голову не решался, ему почему-то казалось: сделай он это мать в ту же секунду умрет. И поэтому до боли в шейных позвонках он оставался неподвижным. Просвеченное фарами встречных машин, вспыхивало перед ним оттопыренное ухо Егора. Брат тоже старался не глядеть на мать.
Когда лицо матери осветилось еще раз, Ваня вдруг с ужасом заметил, что черные губы шевелятся. Пересиливая страх, он наклонился и услышал:
Все хорошо теперь мы в Москве все хорошо
Не они, перепуганные и жалкие, успокаивали ее, а она, бледная, временами теряющая от боли сознание, успокаивала их. Ваня нашарил в темноте руку матери, горячий, тугой комок подкатил к горлу.
Что?! обернувшись, Егор впился пальцами в Ванино плечо. Что она говорит? Ма! Что ты?
Хорошо все хорошо
Она приоткрыла глаза, увидела растерянные лица сыновей и опять провалилась в какую-то яму: показалось, что летит она очень долго, но вот толчок упала на дно и от этого снова пришла в себя. Если б можно было рвануться и убежать, оставить эту проклятую боль здесь, на носилках Завтра Ваня в первый раз пойдет в новую, чужую для него школу, у Егора лекция в институте, а она она не разбудит их утром, не накормит, не выгладит рубашек, носовых платков, не заставит Ванечку почистить туфли, не проводит до лестничной площадки, не улыбнется, не скажет: «В добрый час!» Сколько женщин будут делать все это завтра, даже не подозревая, что это и есть настоящее счастье. Счастье Почему его представляют жар-птицей? Счастье это когда ничего не болит и когда дети рядом
Она почувствовала вокруг себя движение, услышала голоса и поняла, что приехали. Открылась задняя дверца, по ногам пробежал холодок, носилки качнуло, пронзительно скрипнуло под ними несмазанное колесико, и Елена Ивановна подумала: не она ли это вскрикнула?
Осторожней, осторожней Так
Ее понесли, носилки покачивало из стороны в сторону, видно, санитары взяли не в ногу. Отрешенно шумели над головой деревья, их шум напоминал плеск набегающих волн так шипит лопающаяся на берегу пена, с таким вот влажным шорохом вода откатывается назад, в море. Деревья шумели, покачивало носилки, и она опять полетела вниз, будто с гребня высокой волны, но тут почувствовала, что какое-то насекомое неловко ударилось ей в лоб, задрыгало лапками, перевернулось и, неприятно щекоча, побежало по носу, по щеке, остановилось у подбородка, повернуло назад. За его следами тянулась бороздка, она стягивала кожу, липла к ней. «Паутина удивилась Елена Ивановна. Паук Как саван плетет» И ей вдруг показалось, что она в самой деле уже умерла, а паучок, словно подтверждая ухо, спустился на веко, побежал по щеке, по губам, протягивая за собой новую нить. «Прогоните, прогоните его!» хотела крикнуть Елена Ивановна, но вместо этого из груди ее вырвался слабый хрип
Больную нельзя тревожить, придется разрезать платье.
Елена Ивановна приоткрыла глаза: слабый электрический свет наполнял комнату, ей показалось, что лежит она на дне колодца.
Не мешайте мне и уведите мальчика, ему здесь не место, далеко вверху говорил раздраженный женский голос. Все будет хорошо, поезжайте домой, завтра утром навестите свою маму.
Елена Ивановна услышала стук пинцета о металлическую крышку, пощелкивание по ампуле ногтя, треск надломившегося стекла. Она повернула голосу, увидела ссутулившиеся плечи Егора, упрямо наклоненную голову Вани, окликнула их:
Дети Они подошли, и опять сверху накатило вдруг что-то огромное, сдавило сердце железкой пятерней. «Господи! Пусть скорое уходит! Я не могу больше, не могу!» Дети все хорошо Мне лучше Идите домой Ванечка, не забудь завтра вымыть уши Яичек купите утром яичницу сделаете все-таки горячее Идите
Они поцеловали по очереди ее ледяное лицо, неуклюже, на цыпочках вышли из приемного покоя. Скрипнула дверь, на какую-то секунду Елене Ивановне стало легче: наконец она могло позволить себе застонать.
3
Братья вышли из приемного покоя, было свежо, острые капли дождя, прорываясь сквозь густую листву берез, ударяли в лицо, в грудь. Дождь был редкий, звонкий, листья вверху трещали, точно рвались на части. По аллее пошли почти на ощупь свет дальнего электрического фонаря у ворот, за деревьями, не помогал, только слепил глаза. Чем ближе подходили они к воротам, тем яснее становилось, что никуда они не уйдут, не смогут.
Давай посидим, сказал Егор, останавливаясь. Не могу я уйти.
Я тоже, прошептал Ваня.
Они сели на мокрую скамью и долго молчали. Дождь кончился, с мягким шелестом по верхушкам деревьев прошелся ветерок, отряхивая с листьев последние капли. Подернутая по краям слабым серебряным сиянием темная тучка важно поплыла на юг. Из-за тучки выглянула луна, заструилась раздробленными блестками по волнующимся кронам, и листья то вспыхивали, как угли на костре, то гасли
Они приехали в Москву и остановились в пустующей однокомнатной квартире двоюродной сестры Сони. Соня была гидрологом и год назад уехала в Африку на строительство какой-то плотины. Ключи отдала Егору. Он перебрался сюда из общежития как-никак отдельная квартира с телефоном, холодильником, книгами, ванной и прочими удобствами. И Соне спокойней мало ли что может случиться, пока она в отъезде, а так в квартире живет свой человек. Раз в два месяца Соня писала Егору короткие деловые письма и напоминала, чтобы по рассеянности он не забыл вовремя внести квартплату.
Ваня знал Соню только по фотографиям. Это была худая загорелая женщина средних лет, с косящими слегка глазами и срезанным косым подбородком. Егор говорил, что она добрая и веселая, называл ее кузиной и в благодарность за доброту нарисовал после отъезда Сони ее портрет, прикрепил его в прихожей, над дверью в комнату. Портрет был сделан в обычной для Егора карикатурной манере, и если Соня не обладала изрядным запасом чувства юмора, ей лучше было не глядеть на него, потому что тогда узы родства могли быть сильно поколеблены.
Вот моя благодетельница и владелица сих апартаментов, сказал Егор, едва они вошли в квартиру, и низко поклонился портрету.
Елена Ивановна, качнув головой, строго сказала:
Нахал же ты, Гошка! А вдруг она приедет?
За те несколько месяцев, что Егора не было в Москве, квартира заметно потускнела. На полу, на мебели слой пыли, всюду разбросаны старые Егоровы рисунки.
Сразу же принялись за уборку. Через два часа паутина со стен была сметена, полы вымыты, протертое влажной тряпкой и насухо газетами окно заиграло солнечными бликами.
Елена Ивановна пыталась что-то делать, но сыновья запрещали ей, сердились, кричали.
Что же я без дела буду сидеть? Вы не обращайте на меня внимания, я чувствую себя хорошо, и физическая работа мне просто необходима, убеждала она их.
Но мальчики не слушали, и Елена Ивановна больше сил потратила на уговоры, чем на работу.
В распахнутое настежь окно лился свежий утренний воздух, он смешивался с запахами влажного паркета, кожаного чемодана. Под самой крышей хлопали крыльями голуби и иногда пикировали мимо рам, стремительно рассекая квадрат голубого пространства.
На душе у Вани было легко и спокойно. Ему казалось, что начинается новая, особая жизнь. Он подошел к окну. С высоты седьмого этажа открывалась панорама города. В туманной дымке был виден шпиль высотного здания, а совсем рядом пронзившая белое облако игла Останкинской телебашни. Вдруг Елена Ивановна странно вздохнула за его спиной, Ваня обернулся, увидел, как мать схватилась за сердце. Подоспевший Егор отнес ее на тахту.
Елена Ивановна приняла нитроглицерин. Сердце немного отпустило. Но вечером
До сих пор у Вани в ушах стоял страшный вой сирены
Егор курил сигарету за сигаретой, прикуривая новую от старой. И Ване тоже хотелось закурить. Хотелось!
Ему было шесть лет, когда восьмилетний Славка Вершинин, самый лучший Ванин дружок, загорелый до черноты, тощий, как борзая, повел его за сараи и предложил «курнуть». Деревянные сараи образовывали во дворе целый массив со своими улицами, переулками, тупиками. Это было любимое место игрищ дворовых мальчишек, то и дело раздавался клич: «За сараи!» и малорослая орда в два десятка голов устремлялась к деревянным постройкам играть в войну или в «казаки-разбойники».
За сараями они подобрали пыльные окурки, как говорил Славка, «кондаки». Славка достал из трусов отломанную от коробка чиркалку, спички, воровато оглядевшись по сторонам, задымил. Обжигая пальцы, прикурил и Ваня. Дым ел глава, они слезились, а Славка курил мастерски, пускал дым через нос, подмигивал.
А спорим, ты не сделаешь, как я, сказал Славка. Он набрал в рот дыма и, втягивая дым в себя, тоненько просипел: И-и-и и выдохнул, шак!
Ваня презрительно усмехнулся.
Запросто! Набрал в рот дыма и только начал тянуть «и-и-и», как в глазах потемнело, в голове заломило, застучало, он закашлялся, потянуло на рвоту, а Славка в восторге хохотал:
Не можешь, дура, не берись! Проспорил!
Года два Ваня баловался, а потом уже демонстрировал другим, как надо говорить слово «ишак». После уроков в школе Славка и Ваня шли «сшибать кондаки». Спрятавшись где-нибудь в канаве, вертели из обрывков газет самокрутки: потрошили окурки, высыпали табак на бумагу, тщательно перемешивали. Тут были и «Памир», и «Прима», и «Новые», и «Южные», и «Беломорканал», и «Шипка», и «Казбек». Самокрутки вертеть придумал Ваня: очень уж противно было брать в рот замусленные окурки.
Ты что, курил? спрашивала Елена Ивановна и глядела на сына испуганным и в то же время пронизывающим взглядом.
Что ты, мамочка, говорил Ваня и не краснел.
Елена Ивановна всплескивала руками:
Это, наверное, отец всего тебя продымил, господи! Вся квартира табаком провоняла! Николай, прошу тебя, кури на кухне.
Отец молча кивал, уходил на кухню, подзывал к себе Ваню.
Куришь?
Ваня нагибал голову, чтобы не смотреть отцу в глаза, выдавливал из себя:
Н-нет.
Узнаю, что куришь, убью, спокойно говорил отец и отпускал Ваню.
Ваня боялся отца, боялся его тяжелого взгляда.
По утрам отец долго надсадно кашлял до тех пор, пока не закуривал. Курил иногда и ночью. Во время кашля отец задыхался, кровь приливала к темному, обветренному лицу, он чертыхался, кричал:
Алена, где моя новая пачка? Я вчера купил две!
Через год отец умер от кровоизлияния в мозг. Было ему сорок три года Елена Ивановна тяжело переживала смерть мужа, долго болела. Егор на похороны опоздал: соседка, отправлявшая телеграмму, что-то в ней напутала. Когда послали вторую телеграмму, Егор примчался, но застал только холмик мокрой, скользкой земли была осень, шли дожди.
Так они остались втроем. Через две недели Егор уехал на занятия: он только что поступил в институт. Но через месяц, сдав досрочно зимнюю сессию, приехал и жил дома до середины февраля.
А в начале февраля Елена Ивановна увидела, что Ваня курит. Она не била его, нет, и не плакала, только смотрела на него глубокими печальными глазами, и это было страшнее всего.
На другое утро она разбудила Ваню, велела одеваться, молча, не сказав ни слова, взяла его за руку и повела с собой. Ваня с тревогой поглядывал на непроницаемое лицо матери. Куда она ведет его? Неужели решила его убить, как когда-то грозил отец? Внутри все похолодело от страха, он хотел крикнуть, вырвать руку, убежать, но шел покорно, с автоматической монотонностью переставляя ноги. Уже только к концу пути он догадался, куда его ведут. На кладбище. Ну да, конечно, здесь она его и убьет и похоронит, чтобы никто не знал, куда он девался. А Егор спит, мать не разбудила Егора, брат ничего не знает и не может спасти. Вчера он набросился на Ваню с ремнем, но Елена Ивановна бить не позволила, сказала тихо:
Не поможет!..
И Егор весь день ходил злой, цедил сквозь зубы:
Мать пожалел бы, сопляк!
Лучше бы он вчера жестоко избил его, чем вот так мучительно шагать между крестов и гранитных тумб к месту своей казни. Вот и могила отца, маленькая почему-то, сиротливая, обнесенная по вбитым в землю колышкам алюминиевой проволокой (это Егор отмерил место для ограды).
Ну вот и все. Значит, здесь он умрет. Низкое утреннее солнце, воробей, перелетевший с креста на крест, голые глянцевитые ветки пирамидального тополька вот то последнее, что видит он в жизни
Встань на колени! услышал он. Ну! От волнения голос у матери был хриплый, страшный. Дай на могиле отца клятву, что никогда в жизни не будешь больше курить!
Вместо того чтобы обрадоваться, что никто не собирается его убивать, Ваня вдруг разрыдался. Он упал на колени в снег и, дрожа, заикаясь, провыл:
Никогда не буду курить
И заплакавшая Елена Ивановна стала целовать его мокрые от слез глаза, нос, губы
Егор и Ваня промерзли на скамье, пока не рассвело.
Егор выкурил все сигареты, сидели они, тесно обнявшись, согревая друг друга. Было страшно встать и пойти к крыльцу приемного покоя, и было страшно сидеть, ничего не делая, но так, по крайней мере, оставалась надежда.
Вдруг кто-то окликнул их. Это была та самая женщина-врач, что выгнала их вечером из приемного покоя. Она шла по аллее энергичной походкой, вся в белом, первые блики солнца отражались в стеклах ее очков.