Ваня долго решал, как бы покрасивее написать заголовок, чертил карандашом тонкие линии, но ничего интересного не получалось. Писать печатными буквами в одну краску не хотелось, а прописью не выходило. В конце концов он запутался в линиях, которые начертил, и с досадой отшвырнул карандаш.
Ты чего буянишь? весело спросил Егор. Он только что вылез из ванны, вокруг его головы было накручено чалмой мохнатое полотенце, от свежего лица исходил свет довольства и добродушия.
Да вот, поручили! Ваня с досадой кивнул на газету. Ничего не получается!
А ты постарайся.
Да что я, не старался, что ли!
Не нервничай, брате, жизнь дается один раз. Давай свою газету!
Через два часа газета была готова. Ваня, не дыша, глядел через плечо Егора, как быстро и легко бегает по бумаге его рука. «Ровесник» Егор написал в две краски красную и белую, буквы выгибались тугими, широкими лентами и были похожи на рвущиеся на ветру полотнища знамена или алые паруса. В два приема набросал Егор макет, удивительным почерком с виньетками переписал тушью заметки. Подмигнул Ване и в нижнем правом углу нарисовал человечка, склонившегося над чистым листом бумаги и вытирающего носовым платком огромные капли пота со лба. Под рисунком поставил подпись: «Художник Ив. Темин. 7 «б» кл.».
Вместо юмора. Доволен?
Ну ты даешь! восхищенно выдохнул Ваня, боясь прикоснуться к газете. Вот спасибо, Егор! Да я десять раз вне очереди полы подмету!
Ловлю на слове! засмеялся брат, он тоже, видно, был доволен своей работой.
Газету повесили на первом этаже в вестибюле, прямо напротив дверей, каждому, кто входил в школу, она сразу бросалась в глаза.
Перед началом уроков около газеты собралась толпа человек в двадцать. Ваня издали наблюдал. Посмотрев, одни школьники уходили, подходили новые, толпа гудела, до Вани долетало:
Кто такой этот Темин? Ты его знаешь?
Говорят, новенький.
Да это из нашего класса! Законный парень!
Вот это да! Газе-ета!
Гениальность прет из мужика. Здорово!
Сердце Ванн бешено колотилось у самого горла, ноги не стояли на месте, хотелось подбежать, крикнуть: «Да это же я Темин! Моя работа! Моя!» Чтобы все увидели, узнали, какой он, чтобы девчонки потом шептались за его спиной и показывали ему вслед: «Вон пошел Темин-художник!» Но не мог же он в самом деле подойти и сказать: «Это нарисовал я!» И Ваня стоял и стороне, всем своим видом показывая: «Да, я это сделал, но что тут особенного? Я скромно стою в стороне, я терпеливо жду, когда же наконец заметят меня и похвалят. Ив. Темин я». И он хмурил лоб, словно старался вывести на нем морщинами свою фамилию.
Когда он вошел в класс, мальчики приветственно загудели, а девочки сладкоголосо заойкали.
Привет гиганту прессы! басом сказал Шебутыкин. Ты не дремлешь. Теперь твой долг сделать галерею портретов лучших людей нашего класса. Можешь начать с меня.
Почему это с тебя? Вань, нарисуй меня, нарисуй, а? подбежала к Ване Лена Станкевич. Я тебе, знаешь, я тебе книгу подарю рисунки Шишкина!
Вань, Вань, меня нарисуй неслось со всех сторон. Ваня даже растерялся, но роль художника была ему чрезвычайно приятна и льстила в высшей мере.
На перемене к нему подошла Нина.
А меня? спросила она, краснея. Только я не собираюсь дарить тебе Шишкина или что-нибудь в этом роде.
Тебя?.. спросил Ваня осевшим голосом. Ты тоже хочешь?
Нина кивнула и, взяв его за рукав пиджака, тихо сказала:
Только меня первой А лучше других совсем не рисуй. Хорошо?
Ладно. Попробую. Сеансы
Что-что?
Будешь ходить на сеансы. Ваня удивился своей неожиданной смелости. После уроков останемся
Это зачем еще?
Ну, рисовать
Я не могу ни сегодня, ни завтра, вся неделя у меня занята, знаешь, музыка, а потом родственники приехали. Может, потом? Попозже? Но мне самой интересно, что получится, ой, я прямо умру от любопытства! Или остаться? Как думаешь? А? Ладно, останусь, только ненадолго. И смотри, чтобы никто не знал, а то будут потом Она махнула рукой.
Когда уроки окончились, Ваня вместе со всеми вышел из школы на улицу, прошел десятка три шагов и незаметно свернул за угол, пролез в щель в заборе, через заднее крыльцо проник в школу.
Задыхаясь, помчался по лестнице на третий этаж. Ваня был очень доволен своей конспирацией, он сделал все, как велела Нина, и вышло так ловко, что никто не успел заметить, куда он девался.
Нина стояла у двери класса, нетерпеливо подергивая кончик косы.
Сколько можно ждать?
Я же тайно, чтоб никто не знал! громко шепнул Ваня, словно кто-то мог услышать его в пустом коридоре. Ну? Никого нет. Он втолкнул Нину в класс, секунду подумал и запер дверь на ножку стула.
Открой! Нина нахмурилась. Открой, тебе говорю!
Чтоб никто не зашел
Пусть заходят. Открой! Нина неожиданно толкнула его кулачком в грудь, он отступил на шаг, уперся спиной в стул: «Ты что!» и совсем близко увидел испуганные Нинины глаза, нежную ямочку на подрагивающем подбородке, ее прерывистое дыхание касалось его лица. Пусти! Пусти! Пусти, противный! заколотила она по Ваниным плечам.
Ваня зажмурил глаза. Было сладостно принимать эти удары. Он стоял, улыбался и радовался ее бессилью, ее испугу. Ему хотелось, чтобы так продолжалось всю жизнь
Но ножка стула выскользнула из дверной ручки, стул с грохотом упал на пол, ударил Ваню по ногам, Нина отшвырнула его, распахнула дверь.
Ваня долго слушал удаляющийся дробный стук девичьих каблучков, растерянно улыбался и думал: «Сумасшедшая Чего это она? Сама же просила нарисовать».
9
Мне некогда, я работаю, поедем завтра.
Но ведь мама ждет сегодня Она так радуется, когда мы приезжаем.
Все это так, брате, но один день ничего не меняет. Я должен работать! Понимаешь, боюсь расплескать то, что у меня есть, здесь вот сидит.
Поедем, Егор, потом нарисуешь.
Вот болван! Объяснил же Не приставай! Надоело! Поезжай сам
Желтый больничный корпус сиял по всему фронтону солнечными пятнами, стекла горели, слепили глаза, казалось, что больница раскаленный ком, но внутри было прохладно и сумрачно, в пустынном коридоре гулко звучали Ванины шаги.
Это ты! Елена Ивановна сидела на кровати в бумазейном голубом халате в белый горошек, на коленях ее лежали два вскрытых почтовых конверта.
Ваня не крикнул, как обычно, «здравия желаем!». Молча поцеловал мать в седеющий висок, улыбнулся.
А где Егор? спросила Елена Ивановна встревоженно. Почему ты один? Что случилось?
Нет, нет, ничего, Ваня успокаивающе погладил мать по руке, просто он занят, у него срочная работа.
Срочная работа?
Ну да.
Какая у него может быть срочная работа? Он что, устроился куда-нибудь подрабатывать? Так это не нужно мне присылают зарплату, у него стипендия, на эти деньги вдвоем вполне можно прожить. Елена Ивановна заволновалась, на ее впалых щеках выступили красные пятна. А мне ничего не сказал.
Да нет, ма, Ваня поморщился. Он рисует И потом у него вдохновение.
Ах, вдохновение Да-да, конечно, ему это нужно. Елена Ивановна положила руку на Ванино плечо, и Ваня удивился: он совсем не почувствовал ее тяжести. За последние месяцы мать похудела, глаза провалились в темные ямки глазниц, но даже оттуда, из глубины, они все еще сияли, как два маленьких зеркальца, и, казалось, жили своей, отдельной от тела жизнью. До тоскливой боли в груди Ваня вдруг почувствовал, как он любит эти бесконечно родные, ясные глаза. Захотелось сказать матери что-то особенное, чего никогда еще не говорил, чтобы она сразу поняла всю меру его любви к ней, не меру, нет, меры не было, и вот об этом он хотел ей сказать. Хотя как скажешь об этом?..
Ваня обнял худые, острые плечи матери, осторожно поправил подвернувшийся воротничок халата.
Знаешь, на улице прямо лето! сказал он. Тебе можно выходить? Пойдем погуляем!
Елена Ивановна кивнула.
Да, сегодня, говорят, тепло. Видишь, палата пустая все гуляют. А я не пошла почту принесли, Елена Ивановна показала Ване письма. И здесь разыскали! Она улыбнулась, но улыбка получилась усталой и горькой. Вчера два письма и сегодня два.
От кого?
От людей.
От каких?
От разных. Видно, узнали, что я болею, разыскали адрес больницы и написали.
И что пишут?
Да разное. Почитай, если хочешь. Елена Ивановна протянула Ване письма. Ты мне должен помочь: здесь нет почтового ящика, нет конвертов. Я напишу ответы и запросы куда надо, а ты пошлешь. Хотя нет редакционных бланков и нет машинки Но я думаю, меня достаточно знают и помнят. Хоть как-то смогу помочь
Ваня прочел письма. В одном, написанном крупным, беглым почерком, говорилось о том, что рабочие рядом с домом тов. Петунина Г. вырыли для укладки труб траншею, и вот прошло уже три месяца, трубы не проложены, траншея не зарыта, к дому не подойти. В результате престарелый отец тов. Петунина Г. сломал себе ногу и теперь находится на излечении в больнице. Письмо заканчивалось рассуждениями о том, сколько еще народу может переломать ноги, если траншею не зароют.
«Пусть с ней что-нибудь сделают, мы обращались в домоуправление и райисполком, но нас не послушали. По поручению жильцов квартала Семен Шатунов».
Второе письмо было написано едва разборчивыми каракулями на обрывке какой-то ведомости, в нем сообщалось следующее:
«Гришка Мылькин был четыре раза женат, а потом крутил голову внучке моей Тоське, она через него техникум забросила, и назад ее не принимают. Вы наша заступница, и мы вас просим очень: принять меры к Мылькину Гришке как к тунеядцу, а Тоську в техникум восстановить, а то придет девке в голову что-нибудь неладное. С уважением и поклоном Авдотья Земная».
Прочитав письма, Ваня пожал плечами:
При чем тут ты?
Помнят люди, что помогла, надеются, что еще смогу помочь.
Мамочка, милая, что ты говоришь, ведь тебе самой помогать надо! крикнул Ваня. Тебе лечиться надо, а ты опять занимаешься этой макулатурой!
Елена Ивановна нахмурилась.
Письма людей не макулатура. Тем более, когда они взывают о помощи. Если можно помочь
Что, Мылькина этого усмирять? Канаву закапывать? Да ты это серьезно?!
Серьезно. И канава, и мылькины мешают людям жить, треплют им нервы. Если хоть чем-то можно помочь надо помогать. В самом деле, вдруг кто-нибудь еще сломает ногу, прыгая через эту канаву, или такая дура, как Тоська, жизнь себе покалечит.
Тебе из них никто не поможет, тихо сказал Ваня. Пишут в больницу, и хотя бы кто-нибудь из приличия поинтересовался твоим здоровьем, задал в начале письма маленький такой вопросик: как, мол, чувствуете себя?
Не суди, Ванечка, да не судим будешь.
Почему «не суди»? И почему меня не должны судить? Пусть судят. Но и я буду судить!
Эх, детка, надо быть доброе к людям.
Да сдались тебе эти л ю д и! Для меня люди ты, Егор, ну, товарищи мои, ну, знакомые А это ведь даже незнакомые! Мылькин какой-то
Ваня махнул рукой: спорить с матерью бесполезно, у него не хватает слов убедить ее, что бессмысленно, совершенно необязательно, едва оправившись после тяжелого сердечного приступа, лежа в московской больнице за тридевять земель от их городка, жить заботами совершенно чужих людей, которым в высшей степени наплевать: жива и здорова будет его мать или умрет ведь для них она не столько реальный человек, сколько неведомый, невероятно добросовестный исполнитель их бесконечных просьб «блаженная».
Он погулял с матерью в больничном парке. Опираясь на его руку, она тихонько шла рядом. Деревья на солнце казались золотыми, глубина осеннего неба над ними была пугающе бездонной.
На прощание Елена Ивановна попросила Ваню принести ей в следующий раз конверты, авторучку и пузырек с чернилами.
А Егору скажи, пусть занимается. И передай, что я соскучилась. Все-таки не забывайте меня. Хотя, конечно, если нет времени приходить не надо. Вы только скажите, когда не сможете прийти, чтобы я не ждала. Елена Ивановна говорила просительным, извиняющимся тоном, и Ване от этого стало больно. Я, может быть, плохая мать, но я очень люблю вас. Обоих.
Он поцеловал острое, осунувшееся лицо матери и сказал, что не знает, придет ли завтра Егор, но он сам придет обязательно.
10
На другой день Егор к матери опять не поехал. Ваня дословно передал ему ее слова, сказанные при прощании, и Егор воскликнул:
Вот видишь, мама понимает меня! Когда работа идет, нельзя терять ни секунды! Передай ей привет и поцелуй за меня.
«Он не слышал тона, каким она сказала те слова, подумал Ваня, а как ему это объяснить?..»
И когда кончится твое вдохновение? спросил он угрюмо.
Егор вспылил:
Ты еще мал, чтобы грубить мне! Понял?!
Ваня отвез Елене Ивановне конверты, авторучку, чернила и подождал, пока она напишет письма.
Ему было жалко мать и еще отчего-то неловко за нее. Как она не понимает!.. В голове неотступно вертелось: ну для чего, для чего ей эти мылькины, шатуновы, петунины, когда у нее есть он, Ваня, когда есть Егор, когда в первую очередь ей надо думать о собственном здоровье, потому что ведь жизнь дается один раз и нельзя тратить ее на пустяки, на случайных, чужих людей! Почему-то вдруг вспомнилась беззубая старуха, которую он однажды выгнал из палаты, и при воспоминании о ней Ваня зябко передернул плечами. Подумал: мать часто вроде и не замечала их с Егором: днем редакция, вечером письма, а на них, детей, времени почти не оставалось. Правда, мать всегда заботилась, чтобы у них было чистое белье, обед вовремя, но только на это ее и хватало в доме. Хотя, если Ване и Егору случалось заболеть, она ни на шаг не отходила от постели, настороженно прислушиваясь к каждому вздоху. А потом все входило в свою колею, Елена Ивановна опять погружалась с головой в разбирательство мелких происшествий и дрязг, и тогда уже сыновья как бы отходили на второй план, главным становилась работа.
Но все равно больше всех на свете Ваня любил мать. И еще любил Егора. Однако в последнее время с братом творилось что-то непонятное, в разговоре проскальзывали нотки равнодушия и суетливости, словно Егор собирался куда-то уехать, и нет ему уже дела до тех, кто не поедет с ним, а останется на старом месте
Ваня заметил, что мать закончила писать письма. Теперь она надписывала и запечатывала конверты.
Фу, устала, пошевелила она затекшим плечом. Зато дело сделала. Теперь отдохну.
Мать прилегла, закрыла глаза. Ваня молча погладил ее руку, подумал: «Ну вот, довела себя А не привези я конверты и ручку, расстроилась бы и обиделась на меня, было бы еще хуже». Хотелось сказать: «Мама, мамочка, ну неужели ты не понимаешь, что все это жестоко по отношению к тебе же самой, ко мне, к Егору, к врачам, которые тебя лечат! Неужели не понимаешь»
Потом он забрал письма, поцеловал мать и уехал.
Когда вернулся, Егора дома не было. На письменном столе в беспорядке валялись карандашные наброски, сбоку лежала записка: «Поехал к профессору. Егор».
Ваня скомкал записку, прошел в ванную, со злостью швырнул ее в унитаз и спустил воду. «На профессора время есть, и вдохновение не мешает. Или для посещения профессора тоже требуется вдохновение?.. Выкину к черту все наброски! В унитаз! Пусть поищет!..»
Ваня схватил со стола листок и замер. На нем была нарисована мать. Голова матери тонула в подушках, лицо выражало страдание, веки запали так глубоко, как никогда еще наяву не западали, под натянутой острыми скулами кожей легко угадывался череп. Внизу помечено: «Болезнь». Ваня вздрогнул. Взял со стола другой листок. И на нем была нарисована голова матери, но в другом ракурсе. На третьем, на четвертом листках то же Первый рисунок производил, однако, самое тяжелое впечатление, вероятно, здесь Егор добился того, чего хотел.
Ваня аккуратно сложил листы стопочкой, первый рисунок под самый низ, и спрятал в стол.
Он был глубоко потрясен увиденным, и не столько самими рисунками, сколько мыслью о том, что в то время, как он ездил к больной матери, Егор сидел дома и по в д о х н о в е н и ю старался передать ее страдания, вместо того чтобы попытаться уменьшить их хотя бы своим присутствием.
Ваня прошелся по комнате, со страхом косясь на ящик стола, куда были спрятаны рисунки. Неужели для Егора на них просто «больная»? Но ведь Егор совсем не такой! Он любит мать!.. Как терпеливо он ухаживал за ней, когда у матери был инфаркт, сколько ночей не спал. Ведь о нем говорили: надо о таком сыне в газету написать. Хотя при чем тут газета? Какое отношение она имеет ко всему этому? Разве нужно демонстрировать свою любовь? Но теперь Что случилось с Егором теперь?.. Ну профессор хвалит, говорит, что из Егора получится художник, ну что еще И все? Неужели только из-за этого?.. Да разве может стать художником человек, для которого страдания матери служат вдохновением?! Или он, Ваня, чего-то не понимает?!