Митя вспомнил и рассмеялся:
Абориген. Это слово иностранное, означает «местный, коренной», понимаешь? Коренной житель.
А-а Николай усмехнулся. Да по правде говоря, я уже и не коренной. Втором год живу наездами. Под Грозным газопровод кладем, сварщик я. Тоска: одни мужики. Пойти после работы, некуда, вот и режешь водку с ребятами. Во как надоело! Он провел по горлу ребром ладони.
Так езжай в город или возвращайся в колхоз, добродушно посоветовал Митя.
Так тебя и отпустят со стройки! Три года еще обязан отколотить.
Почему?
Я ведь год назад из тюрьмы вернулся: под амнистию попал. Три года отсидел, а теперь вот три года надо вкалывать по найму. Только и могу что наведываться домой по воскресеньям.
За что же тебя посадили?
За что? Николай закурил. Его крупное тело согнулось пополам, на спине вырос белый горб. За убийство, сказал он глухо, но спокойно. Вспыхнувший огонек сигареты осветил его молодое усталое лицо. Вас тут никто не обижает?
Н-нет, сказал Митя, чувствуя, как в душу невольно закрадывается страх перед этим человеком.
А то скажи, угрюмо пробасил Николай, меня тут все боятся.
Как же у тебя получилось? Митя поймал себя на том, что с боязливым отвращением смотрит на темный профиль Николая.
По пьянке. Поругались с отчимом, за что, уж не помню. Он за топор, а я звезданул его промеж глаз, он упал и затылком о порог Порог острый Вот так вот!.. Да что об этом говорить! Лучше пошли ко мне яблоки есть! Девчатам своим отнесешь. Яблоки в ночном саду красотища! Николай поставил пустые банки на дощатый козырек над дверьми склада и потянулся, разминая затекшую спину. Пошли, что ль?
Общество Николая стало вдруг неприятным; жутковато было идти рядом с ним по темным щедринским улицам, но Митю подстрекало острое любопытство. Он понял также, что, если откажется, Николай подумает, что он струсил.
Миновав две глухие темные улицы, они вышли на главную. Проезжая часть ее, широкая, усыпанная галечником, днем поднимала вслед за машиной или трактором такое густое облако пыли, что оно оседало на окрестных улицах. Несколько дней назад дорогу начали асфальтировать, но пока только малая часть ее, у въезда в Щедрин, была покрыта свежим, еще черным асфальтом. Громко шуршал под ногами галечник, да впереди, увеличиваясь в размерах и постепенно теряя свои очертания, двигались две огромные тени, которые отбрасывали их тела под светом все удаляющейся за спинами лампочки над магазином сельпо. Чуткая настороженность сковывала движения Мити. Он старался не оглядываться на Николая, но краем глаза, сам того не желая, невольно следил за ним. А Николай шел быстро, уверенно в конец улицы, и мелкий гравий взбрызгивал фонтанчиками из-под его босоножек.
Неожиданно сквозь шум гравия они услышали, как в стороне от дороги, в тени деревянной постройки, кто-то жалобно скулит. Николай остановился. В наступившей тишине было отчетливо слышно сиплое повизгивание. Николай свернул к сараю, тихо позвал:
Кутя, кутя, кутя
Навстречу ему, извиваясь и беспомощно повизгивая, выползло странное существо бесформенный шевелящийся комок. Митя вгляделся в него через плечо Николая и догадался, что это собака маленькая дворняга с отвислыми ушами. Правая задняя лапа ее была совсем обрублена, а левая вывихнута так, что, казалось, собака лежит на ней, подвернув ее под себя. Она передвигалась, судорожно виляя задом, подтягиваясь на передних лапах.
Ах, бедняга! Николай присел на корточки, погладил собаку за ушами. Пес глянул на него грустными, тускло блестевшими в темноте глазами и перестал взвизгивать.
Кто ж это тебя? Николай перевернул пса на спину, тот коротко забил по воздуху передними лапами и дернул обрубленной култышкой. Вывихнутая нога неподвижно лежала на животе. Наверное, машина переехала, сказал Николай нагнувшемуся над псом Мите.
Да, бедолага, мучается. Может, пристрелить его?
Николай нахмурился, промолчал.
Или утопить?
Мало пес натерпелся!.. хмуро сказал Николай, приподнимая дворнягу с земли и обхватывая его большими, сильными руками. Пошли!
Николай жил на краю станицы в аккуратном белом доме с заставленной верандой. Они пошли во двор, хлопнув калиткой. В раскрытое настежь темное окно до них долетел женский голос:
Колька, ты?
Я, мамаша, я.
Слава богу, теперь и заснуть можно.
Николай усмехнулся:
Мать. Не спит, пока не приду. Он протянул собаку Мите. Держи, я подстилку ему какую-нибудь найду: роса, на траве холодно.
Митя замешкался, хотел было сказать, что на нем чистая рубашка, но, взглянув на белую, в пыльных пятнах тенниску Николая, застыдился и подставил руки. Пес теплой тяжестью провис на руках.
Николай вошел в дом, не зажигая света, долго возился в передней и вернулся с листом фанеры и большим лоскутом старого байкового одеяла. Он постелил одеяло под стеной дома, из листа фанеры приладил сверху навес.
Митя положил пса на одеяло, опустился перед ним на колени и устроил его поудобнее. Пес благодарно лизнул его руку и завилял хвостом.
Николай вынес кусок колбасы и из своих рук покормил собаку. Она с жадностью, но как-то неуверенно глотала куски, и на ладонь Николая стекала тягучая клейкая слюна.
Ешь, ешь, бедняга, поправляйся, говорил Николай, и Мите казалось, что голос у него теплый до осязания. Не могу видеть, когда животное мучается. А каждому жить охота, а, Мить?.. Вот животное от слова «живет», «жизнь» я так понимаю. Как же и обидеть его можно? Эх ты, горе горькое!.. Кушай, кушай, вот так Поживешь пока у меня, а там видно будет. Я уеду мать присмотрит, ты не бойся, я ей наказ дам, она меня слушается. И камнем никто тебя теперь не побьет, и сыт будешь. Да Что, наелся? На еще! Не хочешь? Ну ладно, ладно лизаться, спи лучше!
Поев, пес и правда вскоре уснул, свернувшись калачиком, посапывал простуженным носом. А Николай долго стоял над ним, вздыхал и качал головой. Митя, все еще чувствуя робость перед ним и против воли где-то в закоулке души испытывая к нему неприязнь, вдруг понял, что в чем-то Николай выше и лучше его.
Ах да, мы ведь с тобой за яблоками пришли! весело сказал Николай, ударяя себя ладонью по лбу. Забыл совсем.
В саду у Николая росли три старые яблони. Прижимаясь к стволу, Николай стал мощно трясти по очереди каждую из них. Яблони лихорадочно шумели, кроны их волновались, раскачивались и темными массивными тенями то закрывали, то открывали бледно-черное звездное небо; большие спелые яблоки градом срывались с веток, глухо ударялись о землю и прятались в мокрой, прохладной траве.
7
На другой день рано утром, когда солнечные лучи проникли под густую виноградную листву и обозначили на земле длинные слабые тени, Митя еще крепко спал. На полу террасы валилась его рубашка, которую он, стянув узлом, использовал вместо сетки для яблок; выглядывавшие из узелка яблоки, словно лакированные, блестели гладкими румяными боками.
В носу у Мити защекотало, он отмахнулся, но муха назойливо ползала по верхней губе. Митя открыл глаза и увидел Наташу: она сидела на краю раскладушки и, беззвучно посмеиваясь, водила под его носом кончиком своих длинных волос. Увидев, что Митя проснулся, Наташа звонко рассмеялась, а он лежал неподвижно и с восхищением глядел на нее. Никогда еще он не видел ее такой красивой. В ее карих глазах то попыхивал, то опадал золотой огонек: ровный, аккуратный носик подрагивал от смеха, а нежные, розовые губы мило кривились; гладкая загорелая кожа матово светилась; расчесанные золотые волосы ниспадали на синий сарафан и мелькали у Митиного лица.
Ну, что так уставился? Мне даже страшно стало, сказала Наташа, переставая смеяться. Девчонки спят. Пойдем на Терек! Такое чудесное утро!
О Аврора, о Лорелея, все для тебя! пропел Митя.
Наташа приложила к его губам розовые, просвечивающие на солнце пальчики. Он поцеловал их.
По дороге они едва не разругались. Наташа спросила, где Митя пропадал вечером, он рассказал ей, а она стала донимать его упреками: как мог он на целый вечер оставить ее одну ей было очень скучно. Наташа даже чуть не заплакала. Это вызвало у Мити раздражение, он ответил что-то резкое, но в конце концов стал уверять, что это в первый и последний раз, что отныне он все будет делать так, как она захочет. Это успокоило Наташу, и, когда между зелеными ветвями мелькнула плоская широкая лента реки, она улыбнулась счастливой улыбкой собственника.
Наташа побежала вперед и, скинув на ходу сарафан, остановилась у самой воды. Вся фигура ее, темная, почтя черная, была окаймлена золотой воздушной полоской. Казалось, что Наташино тело излучает особый таинственный свет, и Митя вспомнил черную икону с изображением Иисуса Христа, от которого лучами тусклая позолота исходил божественный свет. «Разве может свет исходить от тела лучами? Свет исходит волнами, вот как от Наташи», подумал Митя и запел:
И божество, и вдохновенье
Ну иди же сюда! крикнула Наташа, оглядываясь. Иди же!
Митя вышел на поляну. Вдруг у самой воды раздвинулись кусты, и между ними показалось морщинистое, почти черное от загара старческое лицо с серо-желтой спутанной бородой и в соломенной шляпе. Оно повело тусклыми, в красных прожилках глазами в сторону реки и злобно зашипело, приставляя к бороде коричневый палец:
Тс-с-с! Всю рыбу распужаете!..
Здорово, дед! громко сказал Митя, подходя к старику. Клюет?
Какое там! Старик покачал головой и сплюнул в воду. Вот вчерась двух поймал зна-а-а-тные были.
А что за рыба?
Да этот, как его этот ну Старик замахал рукой, словно обжегся. Этот сом! Во, сом
А разве сомы здесь водятся? недоверчиво спросил Митя.
Во уверенно сказал старик. А то как же! Что же здесь водиться должно-то? помолчав, спросил он сердито.
Не знаю, сказал Митя. Но сом, по-моему, тихую воду любит.
А то как же, конечно, тихую согласился старик, оглядев корягу, быстро уносимую течением.
И охотится он ночью, а днем спит
А я их ночью ловил, сказал старик, торжествующе улыбаясь: «Не поймаешь, брат!»
Сзади подошла Наташа.
Здравствуйте, дедушка, сказала она, взяв Митю под руку и опираясь на нее.
Тс-с-с! Тише, окаянная!.. Не видишь рыбу ловлю?
Извините, дедушка.
Тс-с-с! Вот голосистая! Старик покачал головой.
Дед, зашептал Митя, нарочно тараща глаза, сомы-то все спят, все равно ничего уже не поймаешь.
Старик отрицательно покачал головой.
Они еще не ложились.
А зачем им ложиться? Они стоя в воде спят, сказал Митя.
Ну да? удивился старик. Как это стоя можно спать? Он пожал плечами и задумался. А ведь верно, можно, сказал он, взмахнув рукой. Я помню еще в первую мировую, как германцев били, я уже унтер-офицером был, он сделал ударение на слове «офицер», и шли мы однажды в наступление, а немец так драпанул, что и догнать его возможности нет. Идем день, ночь, идем другой день, другую ночь, а немца все нет и нет. Вот тут и стали люди на ходу спать. Идут и спят. Целый полк идет и спит. Да, так и спали, пока не дошли до немца. А уж потом: «Гутен морген!» и намылили ему шею, потому как выспались, значит, хорошенько. И неожиданно он засмеялся низким раскатистым смехом.
Дед, а сколько лет тебе в ту войну было? спросил Митя.
Да много уж, много, и не помню, сказал старик, переставая смеяться. Годков тридцать.
Митя присвистнул.
Так тебе, выходит, сейчас чуть не сто?
Ну, сто не сто, гордо сказал старик, а туда подбирается. Да. Гм Он лукаво взглянул на Наташу. Хороша у тебя девка. Жена?
Наташа крепче обхватила Митину руку.
Нет, сказал Митя и добавил полушутя-полусерьезно: Невеста.
Наташа еще крепче обхватила его руку.
Хорошее дело, сказал одобрительно старик, сбивая рукой соломенную шляпу на затылок. Я тоже, помню, молодой был, шустрый, огонь! Глаза его весело заблестели и заслезились. Девкам проходу не давал. В праздник они хоровод водют подскочишь на коне, ухватишь любую да за станицу, миловаться. Скачешь, ветер в ушах свищет, девка к тебе прижимается, боится, визжит, бога молит не упасть бы только!.. И бабу свою так увез: увез и не привез назад. Вот как в наше время было. Пятерых сыновей народили, двое на войне погибли, на Отечественной, да других бог помиловал. Он снял шляпу и мелко перекрестил ворот рубахи. А вы что ж, нездешние, что ли? Не признаю никак.
Да, приезжие, сказал Митя. Приехали фольклор собирать.
Халкор? Это что же, растение такое или что? поинтересовался старик.
Митя и Наташа рассмеялись.
Да нет, дедушка, сказала Наташа, это старинные песни, сказки.
Ну да? Старик недоверчиво взглянул на нее. Ну, в таком случае я их сколько хочешь вам набрешу. Антипом меня зовут, сказал он, вылезая из кустов и подавая Мите большую костлявую руку.
Митя удивился громадности старика, когда тот встал перед ним во весь рост. Он был сутул, кряжист, большие плоские ступни его с первобытной силой упирались в землю. «Ерошка! ахнул Митя. Вылитый Ерошка!»
А чегой мне за это будет? Ась? Чихирику поднесете старому?
Поднесем, весело сказал Митя.
Айн момент! Старик поднял указательный палец, скрылся в кустах и через минуту вылез оттуда с удилищем из молодого, упругого тополька и ведром. Он поманил Митю и Наташу на опушку, сел в тени мощного дуба, прислонившись спиной к жесткой, дубленой, как его руки, коре и вытянув босые белые ноги.
Ну, садитеся поближе да слушайте. Жил в Москве один барин. Вот и хочется ему на Кавказ поехать, бусурманов посмотреть. Пустился он в путь. День едет, другой едет, ан, глядь, приехал к казакам. А казаки о ту пору кордоном здеся стояли, ну и, понятно, война была, землю русскую охраняли. Да Приехал барин, остановился на кордоне, в хате поселился. А у хозяйки дочь была, красивая аж мороз по коже. Да Ну, он сначала ничего: то на охоту пойдет, то еще чего, забавился, в общем. То птицу стрелит, то зверя. Его один казак с собой на охоту брал, старый был, но здоровый, черт, во. Дед Антип показал, какой был казак в плечах. Ерошкой звали. Ерофеем, значит. Барин-то поначалу ничего, а потом все приглядываться стал к дочке хозяйской: понравилась она ему. Марьянкой ее звали. Ну а Марьянку-то эту любил один молодой казак Лукашка Лука, значит. Ну, Лукашка, понятно, на кордоне службу несет казак, одним словом, а барин этот и стал тут шуры-муры с этой самой Марьянкой всякие крутить Ну что смеешься.? обиженно сказал старик.
Дед!.. Дед!.. хохотал Митя. Ведь это «Казаки»!.. Ой, не могу!.. Он, мамочки!.. Дед!.. «Казаки»!.. Ой-ой-ой
Наташа тоже смеялась, спрятав лицо в коленях.
Чего смешного-то, ворчал старик. Казак-то на кордоне А она девка молодая, неразумная
Дед, ведь это в книжке у Толстого написано «Казаки», повесть такая, переставая и снова начиная смеяться, сказал Митя.
Ну да, недоверчиво протянул старик, и глаза его лукаво стрельнули. Смотри ты В книжке? Гм А откуда же Толстой эту историю придумал, чтобы в книжку-то написать, а? Как же бы он написал, ежели бы ничего не было? Может, ему батяня мой рассказал, как в ихние-то времена все было. Эх ты! Что я, шутю, что ли? Он помолчал, вздохнул. Ну, шут с ней, со сказкой-то, я вам лучше песни казацкие петь буду. И, нисколько не смущаясь, затянул еще сильным голосом:
Между Тереком и Судаком поля распахана
Не плугами, а конскими копытами,
Заволочена невсхожими семенами.
Казачьими и татарскими головами.
Казачьи тела, как свечи, теплятся,
А татарские, как смола, черные.
Дед! воскликнул Митя, вскакивая и обнимая старика за шею. Я никогда не слышал ничего лучше!
Старик ошарашенно смотрел на разгоряченное, сияющее Митино лицо.
Ну что ты, что ты! говорил он испуганно.
Но Митя вдруг опечалился.
Наташа, а ведь нам нечем записывать, сказал он, растерянно ощупывая свои пустые карманы.
Наташа пожала плечами.
У меня тоже ничего нет.
Наш правосла-а-а-а-а-авный славный царь
Стоял у зау-у-и-и-и, ой у заутрени.
У заутрени да со князья-а-и-и-и-ами,
Стоял со боя-а-ими-и, ой со боярами,
затянул дед Антип, закрывая от удовольствия глаза.
Песня была длинная, протяжная. Осталось войско «без служителя», поймали казака «немцы мудрыя», стали спрашивать, кем он царю служил.
Да уж служил я не маё-о-а-и-и, ой не маёршичком,
Не полковничком, да как служил та ли я, та ли я
Да и просты-и-и-и, ой и простым казаком.