Серый потолок в трещинах, стены с обвалившейся штукатуркой, скособоченная дверь и даже донор показались ему теперь родными, близкими, он готов был расцеловать их, засыпать десятками самых ласковых, нежных слов. От радости он долго не мог прийти в себя, вздрагивал, прислушивался и тихо смеялся. Но наконец успокоился, и внезапная сонная одурь свалилась на него. Митя прилег на лавку, закрыл глаза, но через минуту понял, что заснуть не сможет, сел, прислонился потной спиной к холодной стене. «Неужели и он теперь такой же холодный? подумал он. Наверно, его уже в землю зарыли. Хотя вряд ли» Он попытался представить себе, как этот рыжий лежит в гробу, но не смог, он даже не вспомнил его лица, а вспомнил вдруг смерть отца и его похороны. Вместо отца в гробу лежал кто-то другой, похожий на него. Митя поразился: до чего он холодный, когда притронулся к рукам, сложенным на груди. Из-под воротника голубой рубашки выползал на желтую шею черный шов: отца вскрывали он умер скоропостижно, на работе. Мите было девять лет, и он не особенно понимал, что же, собственно, произошло. Вокруг него плакали, качали головами, называли сиротой. Он видел, что все плачут, и тоже старался выдавить над гробом две-три слезинки. Во дворе мальчишки жалели его, каждый отдал ему чуть ли не все свои альчики, и он радовался: «Во, какой я богач стал!» Сосед из их дома, дядя Ваня, решил даже для чего-то сфотографировать Митю собственным фотоаппаратом. Митя обрадовался, сел во дворе на врытый в землю стол, за которым мужчины играли по вечерам в домино, и не мог подавить глупой счастливой улыбки, глядя в объектив фотоаппарата. Митя всю жизнь стыдился этой плохонькой фотокарточки: серый осенний день, голые ветви облетевших деревьев, и он в школьной форме, кирзовых сапожках, со счастливой улыбкой на лице.
Когда вечером он вошел в комнату, где стоял гроб, мать обняла его и, плача, спросила: «Митечка, как мы жить-то с тобой будем?..» Мите очень жалко стало маму, и он тоже заплакал. «Не плачь, утешал он ее сквозь слезы, мы с тобой будем в кино ходить каждый вечер» И он ясно представлял себе неоновые огни городского кинотеатра, лоток с мороженым, которого можно есть сколько захочешь, и он с мамой, взяв ее за руку, идет смотреть «Илью Муромца» в двенадцатый раз.
На кладбище, перед тем как закрыть гроб крышкой и опустить его в могилу, мать и его, Митю, подвели прощаться с покойником. Мать упала на гроб, и ее силой увели. Митя нагнулся над гробом, увидел на лбу и в складке губ капли дождя и, пересиливая себя, с отвращением прикоснулся губами к холодной голове. Мужчины, оскальзываясь на мокрой от дождя глине, надвинули на гроб красную крышку, переговариваясь, по-деловому стали забивать молотком гвозди. Этот звук отозвался в Митиной голове, застучал в ней, и только тут Митя заплакал в голос, словно понял наконец, что произошло. Оркестр заиграл похоронный марш, гроб стали опускать в яму на толстых, мокрых, испачканных глиной веревках, о крышку застучали первые комья земли. Кто-то подвел Митю к краю ямы и сказал, чтобы он кинул в нее горсть земли со словами: «Пусть земля тебе будет пухом». Митя взял с бугорка комок глины, сказал, как его учили, швырнул глину на мокрую крышку гроба, поскользнулся, заплакал еще сильнее. Его увели в автобус, а дома вместе со взрослыми ему дали выпить целую рюмку водки. Знакомые сажали его по очереди к себе на колени, были с ним ласковы. За окном уже порхали белые, тающие у земли снежинки
Митя встал, подошел к окну: приближалось утро. «Неужели он такой же холодный и неподвижный, как тогда отец? подумал Митя. И уши у него такие же жесткие?.. И щетина все растет на подбородке?..» Митя оперся лбом о холодное стекло, почувствовал, как на левое ухо осела паутина. Это он, отец, научил его драться, это он внушал ему, восьмилетнему мальчику: «Не бойся бить в лицо. Противник сильнее тебя, а ты будь злее. Бей чем попало: камнем, палкой, не можешь бить. кусай, зубами рви, но победи! Всегда бей первым! Если ударил первым, считай, что половина победы за тобой!» «А я ударил вторым, подумал Митя. Вторым». Он вспомнил, как однажды, ему было года три, соседский мальчишка побил его во дворе, из носа пошла кровь. Митя заплакал к побежал жаловаться отцу. Но вместо того чтобы заступиться за него, отец выслушал жалобу сурово. «Свои дела разбирай сам, сказал он. А если в другой раз придешь ко мне жаловаться, сниму ремень и добавлю: не ходи, не ябедничай. Обидели дай сдачи, не можешь переплачь во дворе, чтобы никто не видел, и приходи домой с сухими глазами». И Митя потом так и делал: когда ему доставалось, он уходил в самую дальнюю часть двора, за деревянные сараи, садился на корточки, прислонялся спиной к шершавым доскам и потихоньку выплакивал свои обиды. Митя был физически сильнее многих своих сверстников, но он боялся бить противника в лицо. Ему было жалко. С годами он преодолел эту слабость. Тот день, когда он подрался с Сашкой из их двора, Митя запомнил на всю жизнь. Митя катался по двору на велосипеде, а Сашка ухватился сзади за багажник и остановил его. «Пусти!» сказал Митя. «Не пущу», сказал Сашка. «Пусти!» «Не пущу!» «Пусти! В морду дам!» «Ух ты, какой шустрый!» Митя слез с велосипеда, прислонил его к стене дома и сказал: «Пошли за сараи!» За сараями проходили все дворовые драки, там дрались даже старшие мальчишки. «Пошли!» сказал обидчик, и его рыжие глаза лукаво блеснули. Они зашли за сараи, встали друг против друга возле большого гладкого камня, на котором старшие ребята тайком от взрослых играли в карты. «Чего лезешь?» сказал Митя, распаляя себя. «А ты чего?» с насмешливой улыбкой сказал Сашка. «Зачем велосипед держал?» «А что, нельзя?» «Нельзя!» «Ух ты, какой шустрый!» «Сейчас зафинтилю в морду!» «Попробуй только». «Свинья!» «Сам свинья!» «Смотри, получишь!» «Сам получишь!» Они толкались, сопели, размахивали руками. И вдруг Митя отошел на два шага и с разбегу ударил Сашку в лицо, но не кулаком, а ладонью. Сашка отскочил назад, завизжал от злости и бросился на Митю, стараясь подбить ему глаз, но Митя левой рукой ловко отвел удар, а правой опять ударил Сашку по лицу, на этот раз кулаком. О, какая счастливая это была минута! Дрожа от воинственного пыла, он рвался вперед, уверенный в справедливости своего гнева. Драка была долгой и упорной. Наконец Сашка заплакал. Это была победа! «Что, получил?» сказал Митя, опуская руки. Противник ничего не ответил. Его лицо было красно, словно на нем давили клюкву. Закусив губу, он повернулся и пошел прочь. Не помня себя от радости, Митя побежал домой. «Па! крикнул он, врываясь в комнату. Па! Я Сашку побил! Я его целых двенадцать раз в лицо ударил, я считал!» «Чему же ты радуешься?» удивленно сказала мама. «Поздравляю!» сказал отец, улыбаясь и, как мужчине, пожимая руку
«Как все глупо! глупо!, глупо!..» Митя стиснул зубы и ударил кулаком в стену. Из-под облупившейся штукатурки осыпался на пол песок. Прислушавшись, Митя подумал, что песок осыпается с таким звуком, как сахар из кулька, когда его ссыпаешь в сахарницу и по бумажным стенкам бегут последние кристаллики. «Как глупо»
И вдруг ему привиделся жаркий день, когда они купались на Тереке и плавали с Наташей к дальнему повороту. Он показывал пальцем на небо и гадал, кто из них доплывет до поворота первым облако в синем небе или они в коричнево-серой воде, а потом сидели с Наташей в жесткой, сухой траве, целовались, ее горячее тело пахло травой, молодостью и еще каким-то особым, сладким запахом. Митя расстегнул на ее спине голубой лифчик купальника, Наташа закричала на него, стыдливо прикрываясь руками, но он привлек ее к себе, потянул лифчик вниз и стал целовать белые, странно выделявшиеся на загорелом теле груди, упругие, подвижные, живые. И тогда Наташа поцеловала его в голову и, улыбаясь, стала гладить по волосам.
Это было несколько дней назад, а казалось, прошел год. Еще вчера светило солнце, рядом была Наташа, и мир представлялся единой цепью переплетенных между собой слов: «счастье» и «любовь», а сегодня под ногами вместо травы скрипел песок, вместо просторной комнаты, в которой они жили, его окружали, стены маленькой камеры, в которой было единственное окошко, да и то забранное решеткой. В окошко жалостливым взглядом смотрела Аниська, вздыхала, подперев кулачком щеку, и качала головой: «Что ж это ты, Митенька, не уберег себя?» И он почувствовал душистый запах жареной картошки, когда Аниська сняла со сковородки крышку и горячий пар ударил в ноздри, а дед Антип разливал по стаканам рубиновый чихирь и, подмигивая левым, в красных прожилках глазом, бренчал на балалайке и бубнил под нос: «Тренди-бренди-виски-шенди».
«Неужели ему на роду было предназначено умереть от моей руки? Неужели, родившись, он был уже обречен и только не знал этого? Взглянуть бы на ладонь его левой руки: короткая у него «линия жизни» или длинная? Если короткая, тогда все правильно. А если длинная? У меня длинная. Проходят через всю ладонь и даже выходит на тыльную сторону
Смерть привыкли изображать в виде скелета с косой, а для него, для этого рыжего, образом смерти стал я. Разве я виноват? Невольный, беспомощный убийца И все от одного неловкого, вернее очень ловкого движения руки. Движение руки и человеческая жизнь р-раз и сломалась, и уже невозможно ее починить»
Он никак не мог понять, как случилось, что Наташа приехала не поездом, а автобусом ведь тогда бы ей не попался на глаза этот проклятый ресторан, что приехала она именно позавчера, а не вчера ведь ей ничего не стоило задержаться на один день в городе, что выбрали они для посещения ресторана именно послеобеденное время, когда там были те люди, среди которых был он, и что пели за столом «Философскую» ведь не спой они этой песни, на них, вероятно, не обратили бы внимания. Митя вспомнил, как неловко он себя почувствовал, когда кончили петь, и как, смущенно покашливая, оглядывался по сторонам.
Каким образом все эти незаметные обстоятельства сплелись в неразрывную связь и решили его судьбу, превратились из ряда мелких, частных случайностей в чудовищную неизбежность? Ну, задержись они хоть на полчаса, ну, не подвернись им этот УАЗ с веселым шофером, и кто знает! все было бы по-иному.
«А что еще мог я сделать? внезапно ожесточаясь, подумал Митя. Что?! Отдать себя на растерзание этим пьяным скотам топчите меня, убивайте?! А ведь истоптали бы и, увидев, что убивают, убили бы. Красные азартные рожи с безумием в глазах. Что им небо, солнце, листья на деревьях, что им Пушкин, Толстой, Бунин! И ведь растоптали бы, не вырвись я из круга, или та пьяная скотина в шляпе, гонявшаяся за мной по площади, пырнула бы меня ножом, если б смогла, вот сюда, в живот, и лезвие вошло бы в меня бесшумно по самую голубую пластмассовую рукоятку Митя содрогнулся, представив прикосновение холодного гладкого лезвия к своему животу. Ведь он хотел убить меня. Меня! Меня И сейчас в моих полуоткрытых стеклянных глазах мог отражаться темный угол мертвецкой»
Ночь заметно потускнела, и ровный диск луны побледнел и висел у самого карниза шиферной крыши. У Мити закружилась голова
Однажды у него вот так же кружилась голова, и больно было дышать Это было в прошлом году, во время занятий на военной кафедре. Их вывезли на учебный полигон. Полигон располагался за городом, на пологом склоне невысокой горы. На вершине отдельного холма вилась узкая змейка траншеи в половину человеческого роста. Был урок по тактике: «Артиллерийская разведка. Скрытое занятие НП, наблюдение за противником и оставление НП». Их взвод выгрузился из машины и построился по отделениям. Митя был командир второго отделения. Поношенный синий комбинезон, защитная фуражка, на ногах болтались большие сапоги Митя чувствовал, как гвозди царапают и рвут новенькие нейлоновые носки. Слева у пояса висел противогаз в брезентовой сумке, рядом чехол с красным и белым сигнальными флажками, справа на боку саперная лопатка, на груди болтался бинокль, на правом плече автомат, а в левой руке он держал большой, больше, чем в половину квадратного метра, артиллерийский планшет с картой местности. Подполковник Демин, их курсовой офицер, указал местоположение предполагаемого противника, поставил отделениям задачу: с учетом времени скрытно, перебежками занять траншею для наблюдательного пункта. Демин и командир взвода, Митин однокурсник, поднялись на вершину холма: до траншеи было метров двести.
Митя торопливо наставлял свое отделение: «Ребята, самое главное, не перебегайте вон тот участок, у столбика с пометкой, там надо ползти, потому что местность хорошо просматривается и «противник» может заметить. И там, на вершине, последние метров двадцать тоже надо ползти. Ясно?»
С холма махнули флажком, и первое отделение скученно побежало к траншее, падая, поднимаясь, снова падая. «Вот болваны! Надо рассредоточиться, рассредоточиться. горячился и переживал Митя, как будто он на самом деле был на войне и противник мог обстрелять скучившихся, перебегавших «опасное» место товарищей. Там же ползком надо! Ползком! кричал Митя. Вот болваны!»
И когда подполковник с высотки махнул флажком во второй раз, Митя крикнул: «За мной!» стащил с плеча автомат и побежал, пригибаясь, в гору. Бежать было тяжело, неудобно. Сапоги бухали и норовили на ходу соскочить, с ног, встречный ветер дул в планшет с картой. Планшет путался в ногах, Митя не мог поправить его, потому что в другой руке держал автомат. Он спохватился, что бегут они слишком долго, крикнул: «Ложись!» и сам бросился с разбегу на жесткую землю. Они проползли метров десять, снова поднялись и побежали. Фуражка съехала на лоб, козырек закрывал глаза, было плохо видно. Пот лил ручьями по спине, по ногам, по лицу. «Ложись!» и снова повалился на землю, чувствуя, как неудобно упирается в грудь бинокль, как неловко завалился в руке автомат и содрал мушкой кожу. Ползти было тяжело. В нос ударял запах пыли, она поднималась от земли невысоко, как раз настолько, чтобы залезть в рот, в глаза, в уши. Это было открытое место: в лощине между двумя холмами белели домики недалекого поселка там был «противник». Когда один из товарищей поднялся и хотел дальше бежать, Митя закричал на него, показал кулак, товарищ растерянно оглянулся, упал на колени и тяжело пополз на четвереньках. Миновав открытое место, опять побежали. Товарищам было легче: у них не было путавшегося под ногами планшета с картой, поэтому Митя отстал. Они хорошо двигались перебежками. А когда проползли последние двадцать метров и свалились в траншею, у Мити потемнело в глазах, и перед ними заплясали красные и золотистые круги. Он не мог перевести дыхания, чувствовал, как похолодели руки, ноги, и сквозь надтреснутый звон в ушах услышал замечание одного из товарищей, что он бледен, даже позеленел. К горлу подкатывала тошнота, что-то сухое, как наждак, раздирало его внутри. Митя с трудом положил на бруствер планшет, автомат и сам повалился на них сверху. Ему казалось, что он умирает. Подполковник приказал построиться. Митя не помнил, как очутился в строю. Он стоял с закрытыми глазами, его грудь судорожно вбирала воздух, в, как во сне, он услышал, что подполковник Демин объявляет ему, командиру второго отделения Дмитрию Косолапову, благодарность и всему отделению выставляет отличные оценки.
Потом сидели в траншее, расставляли на треногах буссоли, рассматривали в бинокли улицы поселка, составляли схемы ориентиров, смеялись, громко переговаривались. Мало-помалу Митя пришел в себя и уже видел солнце и траву, горы, зеленевшие за спиной, синее небо в волокнистых облаках, белые домики поселка, далекие трубы кирпичного завода, загородное озеро. Дышать было легко, только руки и ноги сковывала свинцовая усталость, а голова была легкой, и в ней было пусто-пусто. Ребята тоже жаловались на усталость, но были довольны, веселы. «В этом году их повезут на настоящий полигон стрелять из пушек, подумал Митя. А я» И слезы обиды навернулись на глаза, но он сдержался и не заплакал. «Ведь убивали на войне, это считалось геройством?.. Да, но там убивали врагов, а я убил человека. Такого же, как я сам»
И Мите представилось бородатое лицо Николая. Николай смотрел на него добрым, грустным, каким-то собачьим взглядом и говорил ему: «Что, боялся меня? Хоть и говорил со мной вежливо и относился ко мне по-доброму, а все-таки побаивался, а? Ну, признайся А вот мы с тобой и побратались! Побратались с тобой»
На дворе закричал петух, и Николай исчез, как привидение в гоголевской сказке, дотянуло холодным утренним сквозняком. Черный таракан выскочил из норы и, не обращая на Митю внимания, пробежал по карнизу, по стене и скрылся в щели под подоконником. Зашуршало по крыше дробью, сначала мягко, нежно, а потом все жестче, отчетливей. Запахло мокрой известью. «Дождь» подумал Митя и глубоко, всей грудью вдохнул мятный запах дождя.
И вдруг отчетливо увидел перед глазами подошву остроносой туфли. Как он обрадовался, когда от его удара тридцатилетний мужчина тяжело упал навзничь. Он лежал, раскинув руки, задрав оголившуюся до колена ногу на низкую каменную ограду. Других подробностей Митя не запомнил: он бросился навстречу второму. Но подошва туфли врезалась в память: аккуратная, с недавно набитой блестящей подковкой на каблуке, с кусочком засохшей грязи под ним и с тремя блестящими точками гвоздей у носка.