Только подумаешь о прошлом, как предстает перед глазами муж Кирьян Потапович. Как и большинство стеклодувов, он рано заболел туберкулезом. Сколько его помнит Пелагея, на щеках Кирьяна всегда алел нездоровый румянец, надсадный кашель то и дело сотрясал комнаты. Пелагея часто дивилась, глядя на мужа: в хилом теле Кирьяна уживались всесильный дух, неукротимая вера в добро и справедливость. Он был из породы чудаков, которые не могут, как большинство людей, работать просто ради куска хлеба, лишнего рубля. Им всегда мечтается сделать доброе для всего человечества. Однажды хоронили еще совсем молодого парня-стеклодува, умершего от чахотки. И Кирьян у гроба, перед людьми, вдруг сказал такие слова: «Братцы! Нагляделся я на ваши муки, хватит. Сам кашлем исхожу. Я обещаю избавить стеклодувов от проклятой чахотки. Верьте мне. Умру, но вас избавлю». Конечно, никто в ту пору Кирьяну не поверил: «Мало ли что малахольный болтает». Сотни лет мерли стеклодувы от туберкулеза, работая, жертвовали собой, загодя зная про свой конец, привыкли к тяжкой доле, потому как любили стекольное дело. Однако Кирьян слов на ветер бросать не привык. Денно и нощно искал способы, как перенести на плечи машин стеклодувный процесс. Случайно узнал, что на одном из украинских заводов якобы машина бельгийского инженера Фурко вырабатывает оконное стекло. «А нельзя ли эту машину приспособить к изготовлению листового технического стекла?» задумался Кирьян. В два счета собрался, уволился с завода. Пелагея, зная характер мужа, без лишних слов собрала харчи каравай хлеба, шматок домашнего сала, свежих огурцов с огорода, проводила в дорогу. Вернулся он месяца через два осунувшийся, худющий, лопатки сквозь рубаху выпирают, зато какой-то просветленный, радостный. И сразу за работу. Как только Пелагея перенесла то время? Кирьян будто ума лишился, ходил, натыкаясь на стены, на вопросы отвечал невпопад, ночами чертил что-то обгорелой спичкой на сером газетном листе.
Однажды среди ночи разбудил ее, горячечно, словно в бреду, зашептал на ухо, как заклинание: «Дроты, дроты, дроты, дроты». Пелагея, конечно, испугалась. Не могла даже предположить тогда, что пройдет не так много времени, и эти самые таинственные дроты так называли трубки из стекла малого диаметра станут изготовлять на заводе машинным способом по кирьяновскому предложению, что сдержит слово, данное стеклодувам, ее Кирьян Потапович.
В двадцать девятом вступил ее муж в ряды большевиков. А полгода спустя разнесся по поселку слух: «Звонили на завод из Москвы, разыскивали Кирьяна». Никто не знал, зачем он понадобился? С какой целью? Не одна Пелагея, родичи, соседи, знакомые стеклодувы терялись в догадках, подступали с вопросами к Кирьяну, а тот, хитрец, успокаивал людей, посмеивался в белесые, реденькие усы. Уехал в столицу, ничего не объяснив. Правда, когда вернулся, собрал друзей-коммунаров, все досконально прояснил. Оказывается, возникла в беспокойной голове Кирьяна неотвязная мысль: вычитал в газетах сообщение о том, что создана комиссия по увековечиванию памяти вождя революции Владимира Ильича Ленина, что принимает она предложения трудящихся. Сначала тайком от родичей на попутном обозе съездил в Москву, отыскал редакцию газеты «Правда» встретился с Марией Ильиничной Ульяновой, изложил ей как члену комиссии свою идею построить мавзолей не из камня, а из одного прочного стекла, чтобы каждый прохожий мог в любое время видеть усопшего вождя. Мария Ильинична внимательно выслушала Кирьяна, ознакомилась с его чертежами, поблагодарила стекольного мастера, пообещала передать его предложение куда следует. И передала. Спустя пару недель его и пригласил на беседу сам Михаил Иванович Калинин. Всесоюзный староста разговаривал с Кирьяном Потаповичем около часа. Прямо сказал, что предложение стекольных дел мастера весьма заманчиво, жаль, оно невыполнимое. Ведь для осуществления замысла требовалось построить стекольный завод с очень емкой плавильной печью, а в то время действительно соорудить этакую печь не было возможности.
Кирьян так и прожил десятки лет с мечтой о Большом Стекле. Мастер всегда оставался для людей поселка добрым светом в окошке, а для Пелагеи частицей ее самой. Его часто называли не по имени-отчеству, а по прозвищу Кирьян-коммунар. А вот теперь, когда не стало Кирьяна, казалось, потеряла всякий смысл и ее собственная жизнь.
Мысли Пелагеи не плавно, как всегда, а разом, резко переметнулись к Алексею, единственному их сыну, к невестке Наташе. Доля им выпала тяжкая, мученическая. Жить-то словно и не жили. Думать о них Пелагее было всегда тяжело, мучительно, перехватывало дыхание, буквально подкашивались ноги. «Почему моим ребятам было суждено так рано погибнуть?» Кирьян, бывало, слыша от нее такие слова, утешал: «Отдать жизнь за свободу любимой земли счастье» А она была всего лишь любящей матерью. Конечно, все она понимала, в душе гордилась детьми, но лучше бы ее тогда убили. К тому времени Пелагея прожила уже сорок с гаком.
Часто, за последнее время особенно часто, проходя по площади Партизан, она встречалась взглядом со своими вечно двадцатилетними, теперь уже бронзовыми детьми. Алексей и Наташа на гранитном пьедестале выглядели этакими великанами, с гордо вскинутыми головами смотрели в лицо ненавистному врагу. Пелагея помнила ребят совсем иными. Алексей застенчивый, узкогрудый, в отца. Наташа похожа на школьницу-десятиклассницу стройная, пугливая, большеглазая, с длинными толстыми косами. Прямо перед войной Алексей привел Наташу в дом и спросил: «Вам нравится эта девушка?» Оглядели Пелагея и Кирьян зардевшуюся от смущения дивчину, переглянулись: «Хороша. Но ты почему спрашиваешь?» «Познакомьтесь, это моя жена Наталья Владимировна». Так и пошло. И до самой последней минуточки звали ее в семье по имени-отчеству. Кому что судьбой приписано неизвестно. Одни живут-тлеют сто лет, другие вспыхнут, как метеор, осветят людям дорогу и погаснут. Ребята стекольниковские на стекольном людям запомнились мало. Только профессии приобрели, как пришла треклятая война. Алексей комсомольский вожак вскоре записался в партизанский отряд. Наташа осталась дома с полугодовалым малышом. Кирьян тоже был на фронте как призвали в сорок первом, на девятый день, так и канул, словно в колодец, ни письма, ни весточки с оказией. Долго не давал о себе знать и Алексей. Домашние вечерами оплакивать его начали. Но однажды ночью в ставню осторожно постучали. Это пришел из леса Алексей. Обнял мать, жену, сынишку, наскоро поел холодной картошки с квашеной капустой, а потом долго-долго о чем-то шептался с Наташей. На следующий день молодица засобиралась куда-то. На вопросы матери не отвечала: «Надо, мама». Завернула в одеяльце сынишку и пошла по тропинке в сторону недавно прибывшего в их края карательного отряда. Вернулась поздно. Измученная, мокрая, в тине. Шла в обход, краем болота. Чуть сынишку не утопила.
На рассвете опять в их доме неслышно появился связной из леса. Наташа передала ему вместе с краюхой хлеба клочок бумаги. Не прошло и суток, напали партизаны на фашистский гарнизон со стороны болота, откуда их никак не ждали, перебили часовых, забросали гранатами здание бывшего сельсовета, где разместились офицеры. Пелагея заметила: узнав об этой новости, Наташа тихо запела, лицо ее осветилось радостью. С той ночи и пошло: как возвратится из разведки Наташа, так эхом ее поход отдается взлетают в воздух фашистские автомашины, рушатся мосты под гусеницами вражеских танков, идущих на Москву. Соседки вокруг тихо судачили между собой: «Мол, московских партизан это рука фашистов карает». А Пелагея догадывалась, но язык держать за зубами умела. Однако грянула беда отворяй ворота. Карателей наехало видимо-невидимо. Наташа успела предупредить товарищей. Партизаны надумали уходить через болота за дальние леса. Алексей вызвался с десятком бойцов прикрыть отход отряда. О чем он думал в ту минуту? Возможно, понимал: живым не остаться. Командир прямо спросил; «Ребята, я не могу приказать вам умереть. Прошу помочь спасти отряд». Партизаны вырвались из вражеского кольца, только Алексея и еще двух бойцов, тяжело раненных, привезли в поселок для опознания. Будь он проклят тот ненастный день! Пелагея до мельчайших деталей помнит, как сгоняли фрицы людей к площади, туда, где ныне возвышается памятник, стали выспрашивать про раненых: «Кто такие?» Люди пожимали плечами: «Не нашенские, не знаем». Их подталкивали прикладами, били, травили собаками. Полуживую от предчувствия Пелагею подтолкнули к телеге. Она увидела сына, окровавленного, едва не закричала, прикусила губу до крови, отрицательно покачала головой, мол, не знаю этих ребят. И вдруг вперед выскочил колченогий Яшка: «Чего от родного-то отказываешься!» Фашисты избили Пелагею до потери сознания, кинулись к ним в дом, схватили Наташу, пинком отшвырнули прочь мальчонку. Соседи взяли ребенка, спрятали. Алексея и Наташу пытали прямо на площади перед народом. Требовали назвать имена партизанских вожаков, указать дорогу к их лагерю. Ничего не добились изверги от ее ребят. И в бессильной злобе повесили их на старой рябине. У подножья памятника им теперь круглый год пламенеют цветы.
После гибели Алексея и Наташи Пелагея стала для маленького Костика второй матерью, а возвратившийся с фронта Кирьян родным отцом. Вырастили хорошего человека. Константин тоже начинал на заводе, в стекольном. Обещал вырасти в мастера, но служил в армии в Прибалтике, познакомился с латышкой, с разведенной. Остались у нее от первого брака две девочки. Была Луиза внешне очень броской, беловолосой от рождения. В шестидесятом сынок у них родился Виктор. Как переживали старшие Стекольниковы. Мало того, что внук изменил родному заводу, Подмосковью, да и правнука в глаза долго не видели. А как исполнилось Виктору семь лет, привез Константин старикам своего отпрыска. Поведал, что большой разлад у них намечается из-за Виктора. Так появился в заводском поселке еще один Стекольников. Виктор подрастал, и внешняя похожесть на отца и деда исчезла. Константин был светловолос, улыбчив, с впалой, как у всех Стекольниковых, грудью. А Виктор словно был не их, а латышской породы. Высок, плечи и грудь широкие, крутые, как у борца, профиль, как у матери, задиристый, острый. Кирьяна радовало в правнуке все: одержимость, горячность, увлечение спортом, презрение к шмоткам с иностранными ярлыками. Пелагея, бывало, украдкой наблюдала за правнуком, любовалась, глядя на парня, а думы были о своем. Часто в уме подсчитывала, кому сколько было бы лет. Она родилась в 1899-м, сынок Алешка в боевом 1920-м. Костик незадолго до войны, в 1940-м. А правнук когда же? Выходило, что в 1960-м. В жизни все чудно́ устроено, диву даешься. Злая судьба отобрала у нее сына родного, потом и внука отдалила от родного очага, зато одарила правнуком. Виктор, можно сказать, был вроде сына их улицы. Особенно полюбили его в семье бездетного Николая Николаевича председателя заводского комитета профсоюза. Вечерами зазывали к себе домой, потчевали чаем с вишневым вареньем, допоздна беседовали, по выражению Виктора, на «философские темы». Пришла пора проводили на службу в Советскую Армию. Вернулся с благодарностью командования и дипломом техника, заочно доучивался. Парня и на заводе приметили, поставили бригадиром к стекловаренной печи: знали, что Виктор учился в местном филиале московского института. А как учился анекдоты люди рассказывали. На первой лекции по технологии стекломассы он сидел в первом ряду и рассеянно слушал объяснения преподавателя. Тот, заметив, что Виктор не конспектирует лекцию, спросил: «Почему не выполняете то, что положено?» «А зачем? удивился Виктор, я и так все запомнил». «Что ж, проверим твои способности да и честность заодно», проговорил преподаватель, вызвал Виктора к своему столу. И, каково было его изумление, когда Виктор все повторил едва ли не слово в слово.
Дипломную работу ее правнука даже опубликовали, разослали по всем предприятиям отрасли как пособие по передовому опыту. Да, Витек от нашего корня. Нынче-то, глянь, сколько развелось и среди мастерового люда таких, что ищут работенку покороче, а рублик подлиннее. Виктор, наоборот, видел перед собой только работу. Правда, и цель у парня оказалась вовсе не той, что у прадеда. Кирьян максималист, мечтал о всечеловеческом счастье, на меньшее никак был не согласный. А правнук однажды объяснил им свою юношескую теорию так: «Для чего рожден человек? Конечно, для счастья. Это не мое открытие. А в чем оно? Скажете, в работе. Отчасти верно. Только я бы еще добавил: в достижении поставленной цели. Великие умы чему вас учат: берись за невозможное получишь максимум. Я себя не пожалею, труда своего, рук не пожалею, попробую подняться на самую высокую вершину, иначе не стоило и родиться». Тоже максималист, да другой.
Они с Кирьяном тогда посмеялись, не приняли всерьез запальчивые слова правнука, зато про себя отметили: парень далеко пойдет. И верно, забот на себя взвалил выше головы. Возглавляет производственно-массовый сектор цехкома профсоюза, председатель первичной организации общества «Знание» а ему все мало. Пора бы и жениться, детишек завести, нет. Все откладывает «на потом». Когда подбирали специалиста для поездки в Японию за опытом, Виктор встал, предложил свою кандидатуру. Заверил директора, что лучше его вряд ли кто-нибудь справится с заданием. Директор усмехнулся: «Не возражаю, но с одним условием». «С каким?» «Ежели отдача от поездки будет мизерной, высчитаю с тебя деньги за командировку. Согласен?» «Да, согласен».
Пелагея, конечно, не больно-то сильна в нынешней технологии варки особого стекла, однако вполне реально представляла, с какою целью Виктора направили в Японию. Наша страна закупила у тамошних фирм новую технологию изготовления цветных телевизоров с мудреным для русского слуха названием «ин лайн». В стране Восходящего Солнца Виктору, конечно, покажут «вершки», а до «корешков» придется самому докапываться: наблюдать, анализировать, сравнивать. Когда провожали правнука, сердце Пелагеи тревожно сжалось: «Справится ли?» Но Виктор был уверен в себе.
В письмах из Японии не было и тени тревоги. И вообще, о работе ни слова. Зато подробно описывал красоты страны, как летал над кратером вулкана Фудзияма, как Тихий океан лениво накатывал на берег пенистые валы, раскачивал на необозримой груди моторные лодки-кавасаки, как плавно вытекали воды из многочисленных каналов на рисовые поля, а островки на песчаных дюнах были удивительно похожи на яркие, цветные акварели; еще он писал, как трудно крестьянину возделывать рис недаром иероглиф, изображающий слово рис, похож на нашу цифру 88. Оказывается, восемьдесят восемь потов нужно пролить, чтобы вырастить богатый урожай. Раньше, когда был жив Кирьян, она радовалась каждому письму правнука, запоминала их слово в слово, ярко представляла все, о чем он писал. А сейчас все эти воспоминания Пелагея воспринимала каким-то сторонним чутьем вроде бы страшные и печальные, радостные и счастливые моменты жизни стали для нее совершенно безразличны. Многое могло припомниться длинными печальными ночами, но взволновать уже не могло. После смерти Кирьяна в ней словно что-то оборвалось почернел горизонт, лица людей стали похожими друг на друга, их голоса сливались в монотонный шум, похожий на гул сварочной горелки в цехе. Пелагея не столько почувствовала, сколько поняла: и ее жизнь кончилась. Там же, на кладбище, устало и печально сказала родичам: «Заказывайте и второй гроб». Потом наклонилась над мертвенно-бледным лицом почившего мужа, тихо прошептала: «Подожди, Кирьянушка, чуток, я скоро приду. Еще одно дело справлю и» Последние дни она совсем ушла в себя, нутром чувствуя, как жизнь медленно, неотвратимо покидала тело. Она уже мысленно отрешилась от всего земного.
Здравствуй, тетя Пелагея!
Пелагея не успела заметить, когда к дому подошла Ксана заведующая цеховой столовой, видная, высокая женщина. Толстые косы бугрились под цветастым платком, щеки разрумянились от быстрой ходьбы.
Здравствуй, Ксюша! тихо, не узнавая своего голоса, проговорила Пелагея. Что это тебе не спится? Раненько пришла. Ей захотелось укорить Ксану узнали про Виктора, начали сбегаться ни свет, ни заря, но промолчала.
Торговля рано встает, зато ей бог дает, низким грудным голосом едва ли не пропела Ксана. Не спрашивая разрешения, прошла по крыльцу мимо хозяйки, обмела обшарпанным веником модные полусапожки с красной вязью, толкнула дверь в дом. Пелагея послушно на неживых ногах двинулась следом. Здесь, в заводском поселке, с незапамятных времен сложились свои отношения между людьми жили как бы одной дружной семьей: дома ставили «гамузом», провожали в последний путь всей улицей. Ежели хорошо разобраться, то большинство заводских были дальними или близкими родственниками. Ксана тоже кем-то приходилась Пелагее, точно никто вспомнить не мог. Да и жили они по соседству огород в огород. Прадеды их начинали тут стекольное дело выдували склянки для лекарств; едва освоили дутье колб для лампочек накаливания, внуки развернули производство цветных телевизоров. За сто с лишним лет и породниться успели.
Пелагея, думая о том, скоро ли приедет Виктор, молча наблюдала, как сноровисто выкладывала на стол продукты из пузатого портфеля Ксана, привычно выговаривая в рифму:
Копченая колбаска больно баска, сардины, шпроты ешь без заботы. А это, глянь, окорочок, кто откажется дурачок. Подняла гордо посаженную голову. Вроде бы и Виктору резон приехать. А ты что такая хмурая? Болеешь?