Нет, не болею. Умираю. Пелагея произнесла эти слова ровным голосом, не окрашенным интонациями. Поэтому Ксана не придала им значения. Она прислушалась. Кто-то вошел на крыльцо, оббил валенки. Узнала знакомый баритон, частушку:
Пошел к Сидору за ситом,
А к Макару за корытом.
Нет ни Сидора, ни сита,
Ни Макара, ни корыта.
Наш артист погорелого театра, лицо Ксаны расплылось в широкой улыбке, всегда с песней. Видя, что Пелагея не совсем поняла, о ком речь, кивнула в сторону двери. Матвей пришел.
Матвей Сизов жил через три дома от Пелагеи, тоже имел дом, поставленный еще отцом. Года два назад бригадир стекловаров похоронил жену, жил бобылем, а с недавних пор стал оказывать постоянные знаки внимания разведенной Ксане. Пелагея советовала ей обратить на Матвея внимание. Мужик он был кругом положительный, тихий, мухи не обидит, выпивал в меру, пел в народном хоре. В ответ на его неумелые предложения Ксана отшучивалась, не говорила ни «да», ни «нет». Сегодня, узнав о приезде Виктора, Матвей прямо со смены заспешил сюда, правда, заглянул в магазин. Предвкушал удовольствие побыть с Ксаной на людях. Распахнул дверь, увидел заведующую столовой, кивнул ей, как старой и близкой знакомой, с Пелагеей поздоровался за руку, запоздало скинул фуражку с лакированным козырьком, достал из кармана брюк бутылку квадратной формы заморскую, поставил на стол:
В кирьяновскую коллекцию! пробасил Матвей. Кирьян Потапович вина не пил, зато с удовольствием покупал вина в красочных бутылках, с экзотическими названиями и рисунками. Была у него такая слабость: любил показывать свою коллекцию, щедро угощал желающих. Худая житуха пошла!
Тише ты, парнишку разбудишь! Пелагея показала рукой в угол комнаты, где, свернувшись калачиком на диване, дремал худенький подросток с нездешним именем Тамайка.
Чего это он в чужой квартире разлегся? удивился Матвей. Авось не в общежитии.
Когда Кирьяна Потаповича хоронили, Максименков прислал в помощь, а он так к нашему дому и прибился. Услужливый парнишка, ласковый, страсть какой любознательный. Ни хитрить, ни лукавить не умеет. Глаза женщины засветились тихой радостью. И откуда только в наши края его занесло?
Ребята рассказывали: Тамайка с Охотского побережья приехал. Родители утонули во время путины, а он навроде сына поселкового у нивхов был, зверинец при школе создавал. Люди и послали на охотоведа учиться, в техникум.
А в стекольный-то каким макаром попал?
Пришел на экскурсию. Сначала очень удивился, потом забрал документы из техникума и сюда, в подручные.
Зато я слышала, будто он да, не улыбайтесь, от медведя родился в человека обратился. Не шучу, бывает такое раз в сто лет. В таежной глухомани медведь-шатун присматривает красивую женщину и утаскивает к себе.
Наподобие тебя красавиц с готовностью подхватил Матвей, неловко прижал ладонью округлый локоть Ксаны. Ты ладная, да и шатун рядом, вот он я.
Культурный человек, заведующая столовой, техникум закончила, а мелешь чепуху от медведя родился. Ты, Оксана, от брехуна народилась, точно. Пелагея подошла к Тамайке, легонько потрепала его за ухо. Слышь, парень, вставай. Скоро Виктор Константинович приедет, а ты все подушку давишь.
Тамайка не спал, Тамайка слушал! Парнишка легко вскочил на ноги. Утро уже прискакало! Он был очень худ, узкоглаз, жесткие иссиня-черные волосы, казалось, стояли торчком.
Матвей хотел спросить Тамайку, в какую он смену сегодня работает, но парнишка вдруг насторожился, подбежал к окну, отдернул цветную шторку, повернулся к Пелагее.
Однако, автомобиль сюда шибко идет.
Ксана и Матвей тоже подошли к окну. Улица была пустынна. Лишь у водонаборной колонки стояли с ведрами две женщины. Никакого автомобиля не увидели.
Придумал? спросила Ксана. Про автомобиль?
Зачем придумал! Тамайка слышит. Почему не веришь? обидчиво поджал губы. Начальник, однако, едет.
А может, не он? Может, молоковозка? усомнился Матвей.
Вот и автомобиль! обрадованно закричал Тамайка. Гляди! Гляди!
Действительно, Ксана и Матвей теперь разглядели в конце улицы, окруженной оголенными березками, темную автомашину. Она мчалась мимо домов, деревьев, спешила к их дому.
Ну и слух у тебя, Тамайка! удивился Матвей, стопроцентный, охотничий, да и глаз, будь здоров. Пошли встречать командировочного.
Зря волновалась, тетка Пелагея, почему долго не едет. Ксана машинально огладила блузку, поправила волосы. Явился не запылился твой внучек. Вслед за Матвеем шагнула к двери.
Витюшка! ахнула Пелагея, не в силах сдвинуться с места. Приехал! Хотела по-старинному обычаю встретить дорогого человека у порога, только что-то чудное с ногами сделалось враз одеревенели. Стояла у окна и смотрела, как обнимаются Виктор с Матвеем, о чем-то тихо и невесело переговариваются. Словно со стороны смотрела, как правнук принимал от шофера коричневый чемодан с яркими наклейками, большую кожаную сумку. Пелагея испытывала в эти минуты странное состояние, которое когда-то с ней уже бывало мир сфокусировался в одной точке, ничего вокруг больше не существовало. Кажется, случилось подобное в день возвращения Кирьяна с войны. Она, помнится, увидела мужа у калитки худющего, с выцветшими волосами и усами, сбежала с крыльца и ни с места. Вот и сегодня долго не могла совладать со своими ногами. Очнулась в крепких руках правнука.
Здравствуй, бабуля! Здравствуй, родная! Как я рад тебя видеть. Виктор притянул Пелагею к себе, поцеловал седую голову. Да прими от всей души самые искренние слова соболезнования по случаю кончины нашего горячо любимого человека, который для всех нас
Охолонь! Хватит! внезапно остановила Пелагея. Холодные слова говоришь, вроде как обязательные к печальному случаю. Кирьян Потапович, ежели не от сердца шло, от простой трескотни, такого не любил. Давай помолчим лучше Да и никуда он от нас не ушел. Пелагея осторожно высвободилась из рук Виктора.
Я тебя понимаю. Прадед всегда с нами. Жаль, что меня не оказалось в то время, горе свалилось на одни плечи.
Отец твой прилетал, без воодушевления проговорила Пелагея. Она прекрасно знала: Виктор не мог простить отцу, что тот ради чужих детей спровадил его прочь. Порой они не виделись годами.
Теперь нам нужно успокоиться. А тебе я привез эффективные таблетки. Виктор начал рыться в карманах куртки, извлек на свет ярко раскрашенную коробочку, выкатил на ладонь беленький кругляшек, подал Пелагее. На, выпей с водичкой. Лекарство это любую тревогу, как рукой снимает.
Оставь себе, Пелагея отвела руку, в жизни таблеток не пила, а ты зачем тревогу сымать? Не чурбаны мы, люди. Жизнь-то, дитятко, из двух половинок состоит: из радостей да тревог.
Будто изнутри толкнуло Пелагею. Она беспомощно оглянулась, как бы ища поддержки, села. Виктор взглянул на нее со стороны, отметил перемены: нос заострился, щеки будто пергаментные, движения замедленные, неуверенные, как у ослепшего человека, впервые шагнувшего на людную улицу.
«Нужно обязательно выхлопотать для бабули путевку в профилакторий, подумал Виктор, кажется, она ни разу и в санатории не была». Ему впервые стало стыдно: «О сотнях людей заботимся, а одного, родного человека, труженицу, обошли вниманием». Виктору припомнились вечерние беседы за чаем у Николая Николаевича. Старик любил читать мораль, но слушать его было интересно, словно читаешь книгу, в которой говорится о вещах, лежащих на поверхности, но заметить их дано далеко не каждому. О чем только они не перетолковали за последние три-четыре года: о совести и чести, престижности и щепетильности, долге и хамстве, благородстве души и благородстве дела.
С нами, с нами Кирьян Потапович, Пелагея медленными шажками двинулась по комнате, смотрит на нас со всех сторон. Повела сухой рукой вдоль стен, дотронулась указательным пальцем до массивной фигурной вазы из цветного стекла. В цехе, глянь, машины Кирьяновы работают, в музее поселковом ваза знатная «Царевна-лягушка» людей радует, а в парке
Федоровна, ты извини, конечно, гости-то словно кони застоялись, вмешался в разговор Матвей, не отпуская горлышка бутылки. Живой о живом думает. Человек памятью славен. Эх, мне бы Кирьянову долю.
Ничего плохого не скажешь, стоящий был человек, Ксана, заметив растерянность Виктора, застывшего посредине комнаты, чувствуя, что парень не знает, как себя вести в подобных обстоятельствах, решительно подхватила Пелагею под руку. Пойдем, Федоровна, помогу стол накрыть. Все, что есть в печи, да на стол мечи. Это по моей части. Подмигнула Виктору. А молодой хозяин пусть отдохнет с дороги.
Мудрое предложение, отказаться грех.
Ксане показалось, что Виктор даже обрадовался:
В самолете, в районе Челябинска, малость поболтало нас, попали в грозовой фронт. Виктору стыдно было признаться: бросок через всю страну отнял силы. Я чуток полежу, а потом сколько раз мечтал на островах пробегусь по тропочке к вербиловскому лесу, зарядку хоть сделаю. Ты не против, бабуля?
Иди, иди, лицо Пелагеи вновь смягчилось. Туфли энти, беговые, в кладовке, за ящиком. Да, гляди, далеко-то не забегай, скоро люди к нам в дом пожалуют.
Приказ начальника закон для подчиненного! Виктор шутливо отдал старухе честь, кивнул Матвею и Ксане, стоящим рядом, вышел из комнаты, прихватив кожаную сумку.
Н-да, Ксана поставила опустевший портфель в угол, есть люди, что живут грешно, помирают смешно, а Кирьян Потапович и жил первым, и ушел последним. Самая крайняя теперь будет его могилка на старом кладбище. Ксана замолчала, осеклась, запоздало заметив, как расширились от изумления зрачки тетки Пелагеи.
Действительно, услышав эти слова, старушка отшатнулась, отступила к стене, ноги едва держали ее, из головы не выходили слова Ксаны. «Что за вздор несет похоронили Кирьяна последним на старом кладбище. Последним? Разве больше люди умирать не будут?» Глядела во все глаза на Ксану, ждала разъяснений.
Старое кладбище вроде закрывают, пояснила Ксана, ты разве не слышала? Снова пожалела о сказанном. Ее слова почему-то окончательно выбили старую женщину из колеи. Как часто мы поступаем опрометчиво по отношению к людям: сначала скажем, потом подумаем. Матвей и Ксана переглянулись: Пелагея, едва переставляя ноги, вышла в кухню.
Что это с ней? насторожился Матвей. Не ты ли, языкастая, ненароком обидела.
Не я, любовь. Она как зимняя стужа обжигает. Испугалась старушка, что на разных кладбищах лежать с мужем будет. Взглянула в лицо Матвея, едва не укорила вслух: мол, Пелагея однолюбка, не то что ты. Жена всего два года как умерла, а он уже за бабские юбки цепляется. Но, вспомнив про свои собственные семейные неурядицы, смолчала. А Матвей, проводив взглядом Пелагею, подозвал Тамайку:
Ты мороженое любишь?
Вкусно!
На, купи пару порций! сунул в руку парнишки рублевку, подтолкнул к двери. Появилась возможность побыть с Ксаной наедине, потолковать по душам. Вот уж воистину мертвый в гробу мирно спи, жизнью пользуйся живущий. Ксана по-хозяйски принялась накрывать на стол, резала тонкими ломтиками колбасу, ноздреватый сыр, раскладывала по тарелкам соленые огурцы да помидоры. Матвей стоял рядом, локоть к локтю, ловко откупоривал банки со шпротами, сельдью, горбушей, то и дело многозначительно поглядывая на женщину, не находя повода, чтобы начать тот, главный разговор. Ксана, конечно, чувствовала на себе его откровенно влюбленный взгляд. И это было ей весьма приятно. Поглощенные молчаливой игрой, друг другом, они и не заметили, когда вернулся с улицы Тамайка, уселся у окна, долизывая мороженое. У ног парнишки примостился пушистый кот со странным именем Франтик.
Ишь, Франтик гостей зазывает, Матвей кивнул в сторону кота. Франтик усиленно умывал мордочку лапкой, и Тамайка в окно кого-то высматривает.
Постой! Однако, совсем правильно ты сказал, дядя Матвей! Тамайка соскочил со стула, спугнув кота, закричал тенорком. Тетка Пелагея! Тетка Пелагея! Где ты есть? Начальник завкома, однако, сюда идет!
Услышав взволнованный голос парнишки, из кухни вышла Пелагея, вытирая о передник мокрые руки.
Пожар, что ли, в доме?
Тамайка вместо ответа рванулся к окну, хотел что-то сказать, но не успел, подбежал к двери, предупредительно распахнул ее. И все увидели на пороге полноватого мужчину лет шестидесяти. На морщинистом лице синел шириной с палец шрам. На голове гостя была ондатровая шапка, лихо сдвинутая на затылок, на плечах коричневая куртка «на молниях». Недавно такие куртки в большом количестве завезли в торговую сеть поселка, и профсоюзное руководство приоделось «под председателя» заводского комитета. Гость сдернул шапку, правой рукой привычно пригладил кругообразными движениями седые волосы, концы которых были наподобие восточных крыш загнуты кверху, казалось, на голове Николая Николаевича надета, помимо шапки, еще и шляпа с загнутыми полями. Пелагея вымученно улыбнулась гостю, протянула навстречу худые руки:
А, это ты, Николаша! Проходи, проходи, пожалуйста. Всегда рады тебя видеть. Ну, здравствуй! Они троекратно, по-русски облобызались. Матвей и Ксана тем временем, не сговариваясь, отступили в глубь комнаты, затененной старыми фикусами, с невольной робостью поглядывали на председателя заводского комитета профсоюза. В заводском поселке имя Николая Николаевича было окружено своеобразным ореолом. Знал его стар и млад, пожилые за глаза называли уважительно «батей», молодые по имени-отчеству. Председатель сам происходил из местных, потомственный стекловар, что особенно ценилось здесь. Помнили его люди еще бригадиром, начальником смены, позже возглавлял он стекольный цех, долгое время был секретарем партийного комитета. Когда стали побаливать старые раны, надумал «батя» не без ведома врачей уйти на тихую должность, в диспетчеры. Однако и там люди засидеться ему не дали на первой же профсоюзной конференции выбрали в председатели.
Во время войны партизаны взвода разведки, которым он командовал, окрестили его «батей». И в мирное время «батя» оставался таким же вдумчивым, строгим и заботливым к людям, не ведал снисхождения к разгильдяям, пьяницам, особенно к той категории людей, для которых нет ничего святого, кто равнодушен к труду, заражен скепсисом, зато, как шутили в поселке, готов был «отдать последнюю рубаху» честному труженику. К «батиным» чудинкам на заводе, в поселке давно привыкли. «Чудачество» стало некой мерой его поведения. А действия его и впрямь были часто непредсказуемы. Мог, к примеру, Николай Николаевич в день зарплаты заглянуть в любую первую попавшуюся квартиру, где жили заводчане, чтобы посмотреть каков в семье моральный климат в день «праздника электронщика» получки, как питаются люди, как размещены в квартире дети. Мог, завидя идущего по тротуару кадрового рабочего, а людей он знал поименно очень многих, остановить машину, отложив все дела, отвезти бывшего стекловара в поликлинику или даже на деревенский рынок, мог взять из рук нерасторопного бункеровщика лопату и самолично показать, как следует быстро и ловко смешивать шихту, мог решительно вычеркнуть свою фамилию из премиального списка, если считал, что вознаграждения не заслужил, мог, например, каждое воскресенье ходить в детский дом, брать пару мальчишек и вести к себе «на варенье». Много лет вспоминали в поселке, как Николай Николаевич «обмывал» свое выдвижение. После профсоюзной конференции был накрыт стол на пятьдесят персон. Получив билет, Николай Николаевич попросил показать список приглашенных, узнал стоимость «банкета»: 500 рублей. Тут же выложил свою десятку и уехал. Само собой разумеется, банкет прошел скомканно и невесело, а утром «гости» понесли в кассу комитета червонцы каждый знал: «батя» обязательно проверит, сделано ли это.
Пелагея, скользнув взглядом по портрету Кирьяна, увитого черным крепом, подошла к столу, взяла графинчик, налила рюмку водки, протянула Николаю Николаевичу, себе плеснула на донышке красненького:
Ко времени ты припожаловал, Николаша, ко времени. Помяни нашего незабвенного Кирьяна Потаповича, очень тебя прошу, не погребуй.
Не погребую. Николай Николаевич взял рюмку на тонюсенькой ножке в свою лапищу, тяжко вздохнул. Был бы верующим, пожелал бы Кирьяну царствия небесного да спокойной житухи на том свете, потому как на этом отдыхать мужику не выпало. Николай Николаевич выпил рюмку водки, не поморщился, поймал вилкой скользкий груздь, склонился к уху Пелагеи. Завтра с правнуком твоим беседовать буду, а сейчас с тобой. Обговорить кое-что хотел предварительно.