Жениться, тетка Пелагея, не трудна задача, где взять жену по сердцу. Одним я не глянусь, другие мне не по глазам. Как в песенке: «Я любить тебя не стану, ты большой, я не достану».
Пелагея встала, проковыляла к старинному комоду, отодвинула толстое стекло, плеснула в стакан темных капель заколотилось сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Присылал-таки Николай Николаевич врача жену максименковскую Лидию. Она внимательно выслушала, простукала, измерила кровяное давление, посчитала пульс. Рецепт выписала. Уходя, участливо проговорила: «Будет сильно болеть сердце, разбавьте сорок капель водой, полежите». Пелагея и капли-то пила лишь потому, что ей нужно было еще немного продержаться никак не соберется высказать Виктору все то, что не имеет права унести с собой.
На Ксане бы я женился. Слова Матвея вернули Пелагею из полузабытья, из стиснутого болью и временем мирка.
Помоложе возьмешь, поладнее.
Иные мне без надобности, с виноватой улыбкой ответил Матвей.
Никак не уразумею: шиком показным, одежонкой, едой ли сытной, чем Оксана тебя прельстила? Пелагея вновь досадливо поморщилась: опять встряла, неймется, в каждой бочке затычка. Зачем она добирается до чужой сути? Какое ей дело? Тут же мысленно возразила себе: «Не в монастыре живу, среди живых людей».
Матвей не слепой, хорошо видел, каких усилий стоило старой женщине разговаривать. Не болела бы Пелагея Федоровна, напомнил бы Матвей про свое тяжелое детство, что прошло в соседней деревне. В их семье семеро детей было. Батька тоже партизанил, правда, в белорусских лесах. Вернулся израненный, вскоре загинул от ран. При одной матери, что перебралась к родичам в заводской поселок, без главного кормильца, жили впроголодь, ходили в обносках. Маманя тоже умерла, от нервной болезни. Спасибо заводу: всех на ноги поднял, отца-мать заменил. Но не об этом повел бы Матвей речь. Кем были его родители? Трудяги. Жили работой, защищали, как могли, страну. А кто их имя, кроме детей, помнит? Нет, Матвей Сильчин в безвестность кануть не желает. Свою жизненную формулу вывел: авось он не скотина, чтобы только работать, жрать да спать. На виду людей не смерть, а жизнь красна. Люди должны знать, уважать его. Снова вспомнил про Ксану. Волосы рыжие, как огонь в стекловаренной печи, глаза карие-карие, пальчики тонкие.
Любишь ты поесть сытно, соседушка. Пелагея полагала, что прочитала мысли безобидного Матвея.
Да не за еду я к ней стремлюсь! Матвей, чтобы охладить закипевшую внутри боль, черпанул кружкой студеной воды, жадно выпил. Люблю я ее, люблю Шел бы с Ксаной под ручку, а поселковые вослед бы оборачивались.
Эк придумал: за бабой возвыситься. Пелагея прошла ближе, села рядом с Матвеем. Не выйдет у вас ничего. Разные вы, совсем неодинаковые. Ты вроде чистого стекла, тронь зазвенишь, аж в глазах рябит, она ее словно конус на шлифовке крутить да крутить, чтобы до полного душевного блеска.
И впрямь, колдунья ты, Пелагея Федоровна, в душу глянула светлым оком. Признаюсь по совести гложет потребность чуток возвыситься. Не над людьми, упаси бог, над собой. Чтобы у окрестных людей память осталась, зарубочка на сердце, дескать, жил на свете некто Матвей Сильчин.
Мозги у тебя с детства малость набекрень, заметила Пелагея, не находя слов ни для утешения, ни для осуждения.
Человек пока дышит Матвей смутился мудрености собственной мысли, которая пришла на ум, махнул рукой. Чего там, не до философии. Потолкуй, ежели выпадет возможность, напоследок с Ксаной по-бабьи, объясни мои переживания. Сосватаешь, буду до последнего часа песняка под окнами играть. Да не спеши отмахиваться, раскинь мозгами.
Пелагея и ответить на эти слова толком не успела Матвей торопливо прикрыл за собой дверь. Она лишь горестно посмотрела ему вслед: «Что толковать, коль ответ заранее известен: по второму разу полюбила Ксана своего Парфена. Поперву-то, видать, хорошо не разглядела, а потом» Подошла к портрету Кирьяна, подняла глаза: «Пошто так бывает, Кирьянушка-свет? Он ее ищет, половинку свою, она к другому набивается. А мы с тобой, как магнит к железу, до конца». Непрошеная одинокая слезинка тяжело скатилась по щеке Пелагеи.
Кто-то тихо постучал в дверь. Она даже вздрогнула от неожиданности: давным-давно к ним в дом люди входили без стука, как в свой собственный дом.
Да, кто там? Не заперто!
Приотворилась дверь. Вошел Максименков. Лицо непривычно озабоченное, движения неуверенные. Пелагея подивилась: «Что это с ним? Всегда вокруг Максименкова земля дрожала. Не помнила, когда видела мужика столь удрученным».
Здорово, Федоровна! Максименков шагнул к Пелагее, неловко чмокнул в сухую щеку.
Здравствуй, рыжий ты мой, золотой! Что нынче не весел-то? Аль в цехе какой непорядок выявился? Пелагея внутренне содрогнулась от собственных слов: опять лезет в чужую бучу. Неужели без нее некому в поселке, на заводе беду от человека отвести?
В цехе новом порядок, отмахнулся Максименков. Журналисты понаехали из Москвы, даже кино снимать хотят. Завтра праздник. Печь пускаем. А тебя впервые на пуске не будет. Непорядок это. Помнишь, в стародавние времена, отцы рассказывали, новым печам давали женские имена. Будь моя воля, назвал бы нашу именем Пелагея-Огневица.
Хватит с меня, отгрохотала. Пелагея собралась с силами, прошла в кухню, взяла заготовленный Виктором с утра термос с горячим чаем, две кружки. Одну, громадную, литровую, для гостя, вторую, крошечную, для себя. Аппетита который день как не было, чаек, правда, еще принимала душа. Зато как выставила кружки с яркими цветами, на соседнем фарфоровом заводе расписанные, память разом всколыхнулась: Кирьян знакомому гарднеровскому мастеру собственноручно цветную вазу выдул, а тот Кирьяну кружки да чайник для заварки. Ну, как дела? Голос будто не твой, глуховатый, глаза совсем попритухли.
Кому-нибудь чужому слукавил бы, мол, кругом шестнадцать, а тебе врать не могу, язык не поворачивается. Один мудрец на вопрос, сколь далеко отстоит правда от лжи, ответил так: как глаза от ушей гораздо вернее то, что видишь, нежели то, что слышишь. Огневицу не обманешь
Ну, чего примолк? Продолжай.
Признаюсь: старею я, Федоровна, катастрофически быстро. Обида глубже, слеза к глазам ближе, хотя еще быка за хвост удержу.
Пелагея отхлебнула глоточек теплой сладкой жидкости, впервые за последние дни ощутила вкус напитка. Обычно, кто гостил в их доме, обязательно нахваливал стекольниковский чай. И в этой оценке была не только дань вежливости. Чай в этом доме очень отличался от столовского. Кирьян, бывало, шутил: «Секреты знать надобно. Плюс компоненты напитка у нас налицо». И правда, колодезная вода необыкновенной чистоты под боком, во дворе. К тому же Пелагея обычно воду для чая выдерживала в дубовой самодельной кадушке. В ней зимой и летом вода сохраняла одну и ту же температуру. Радующие глаз чашки гарднеровского фарфора прямо-таки вызывали жажду. Отхлебнув пару глотков, почувствовав вкус чая, Пелагея усилием воли подавила в себе желание продолжать чаепитие, решительно отодвинула кружку. Словно ударило в голову: «Виктор. Правнук! Вот в ком причина плохого настроения Максименкова. Что-то уже не поделили».
В обоих семьях давно уже привыкли понимать друг друга с полуслова, с полувзгляда. Столько лет делили хлеб-соль. Возвращается, бывало, тот же Кирьян из Москвы, аль из района, привозит пять пирожных, пять творожников, пять пачек печенья, чтобы каждому был гостинец: Максименковым две порции, им три. Добром отвечали и Максименковы. Началась дружба семей еще при первой его жене Елене.
Слышала, Федоровна, новость?
Какую? притворилась Пелагея. Догадалась сразу.
Виктор профсоюзный вожак цеха, вроде бы безразличным тоном проговорил Максименков, моя опора. Скосил в сторону глаза, не хотел, чтобы старая женщина увидела их.
Ну, каков гусь?
Честно?
А как же еще?
Я не против, упаси бог, заторопился Максименков, для дела ведь. Дошло до слуха: генеральный вообще предлагал Виктора в начальники цеха. А Николаша супротив выступил в своих целях профсоюзный руководитель ему был нужен. Поначалу аж в жар бросило: оценили, мол, на старости лет за все доброе для стекольного цеха. Порывался заявление написать по собственному желанию. Не столько на директора, как на Николашу озлился. Потом чуток поостыл. Люди-то без дури в голове, поди, раз семьдесят отмерили прежде, чем отрезать хотели. Во мне личная обида перегорала, а у них за плечами завод. Максименков задумчиво побарабанил пальцами по столу. Начал я себя помаленьку притишать. А как узнал, что в «замах» Виктора оставили, вовсе смирил гордыню. Готов был протянуть руку правнучку твоему. Максименков снова надолго замолчал. Пелагея не торопила, ждала, пробовала догадаться: в чем не сошлись? Какими глазами смотрел, бывало, Витюшка на Максименкова, когда тот про живую стеклянную реку рассказывал, как жадно разглядывал копии древних табличек с записанными на них секретами стекловарения. Однажды Виктор столько раз повторял вслух содержание одной таблички, что даже она выучила ее наизусть:
«Закладывать фундамент стекловаренной печи надо в определенный месяц года, иначе боги не помогут тебе. Пока печь будет строиться и когда она будет готова, строго следи, чтобы ни один чужестранец не перешагнул порог твоей мастерской, иначе боги отвернутся от тебя. А в день разжигания печи все, кто будет работать около нее, должны хорошо помыться, надеть чистую одежду»
Помнишь моего «колдуна?» спросил Максименков.
Как забыть можно? Пелагея отчетливо представила размятую крепкими пальцами толстую самодельную тетрадь. В нее Максименков три с лишним десятка лет свои «секреты» записывал, начиная с того, почему пузыри, из которых получали когда-то стекло, называли халявами, кончая мыслями мастера о конструктивной компоновке тринескопов.
Виктор с фантастики начал, а я от чистого сердца хотел перекинуть мостик из прошлого в настоящее, предложил ознакомиться с «колдуном», в голосе Максименкова зазвенели непривычные уху Пелагеи жалостливые нотки. В тетрадках есть мысли, рецепты, наблюдения, не на голом месте ему начинать. Максименков качнул крупной головой. Взглянул на тетрадку, как на швабру, что уборщица случайно в кабинете оставила, отбросил меня, словно котенка за шкирку. Поучил старика: пора нам брать на вооружение передовые методы труда, описанные в мировой технической литературе. Потом вроде опомнился, советоваться стал, как сообща дело поднимать, а на сердце камень так и остался.
Пелагея едва не уронила массивный чайник, подливая в чашку Максименкова заваристый, душистый чай. Она все привыкла измерять кирьяновой мерой: «Как бы он рассудил? Наверняка усмехнулся бы, мол, поверхностное у парня, словно окалинка на металле, сбивается легко, пока не пристанет». Хотела высказать эту мысль вслух, Максименков опередил:
Положа руку на сердце, признаюсь: больше всего на свете я боюсь ни смерти, ни болезней, помру эко дело, тревожусь за наше кровное, за стекольный, не попал бы он в худые руки. Через пару месяцев и мне на заслуженный отдых. Вот печь пущу и А кому цех передать? Виктор мастеровой стекольниковской породы, конечно, ему штурвал отдавать не страшно. Лишь бы не растерял накопленное.
Хучь и родной он мне, тяжело вздохнула Пелагея, тут правда твоя, видит бог. Одно попрошу: не суди парня строго, смягчилась старая женщина. Он в начальниках, на подъеме. Власть иного успокаивает, иного, наоборот, оглушает, мол, бога за бороду схватил, теперь все дозволено. Мы умы, а вы увы. Пелагея задохнулась от длинной фразы. Догадалась, что не ради одного «колдуна» зашел к ней Максименков, вероятно, было у него за душой кое-что поважнее. Ждала новой исповеди: чем еще насолил Виктор? Пришел Максименков перед самым праздником: завтра, слышала от соседей, весь электронный мир будет взирать на их завод. Начнутся разогрев и наварка крупнейшей в стране ванной печи. Пелагея представляла, наедут из Москвы корреспонденты, телевидение, киношники. Ослепляя глаза мастеров, начнут бегать по площадке, как угорелые, расставляя повсюду прожекторы, раскатывая шланги, разворачивая треноги, о которые невольно будут спотыкаться операторы и варщики. Сам разогрев печи (стекольщики называют его по-старинному выводкой) начнется постепенно сначала подожгут в печи природный газ. Он вспыхнет желтоватым пламенем, осветив толпу людей. Поначалу все варщики и любопытные расположатся почти рядом с выпускным отверстием печи, а когда газ разогреет выработочную часть, люди, прикрывая лица, начнут отходить все дальше и дальше от пышущей жаром заслонки. Целый рабочий день восемь часов при температуре полторы тысячи градусов выдержат печь, «обогреют» со всех сторон. А потом начнется наварка бассейна печи стекломассой, шихтой, а там, глядишь, люди порадуются и первому стеклу. Пелагея как-то краем уха слышала: испытания показали удивительные свойства нового сорта технического стекла на лист бросали с метровой высоты стальной шар килограммового веса. И шар этот не причинил стеклу никакого вреда, лишь малость царапнул.
Чтобы собраться с мыслями, которые сегодня, словно стекольные брызги, разлетались во все стороны, Пелагея снова вышла на кухню, оставив Максименкова одного. Но и он не мог спокойно сидеть. Встал вослед, шагнул к полке с разноформатными книгами, пробежал глазами по корешкам: «Алмазная грань», «Производство технического стекла», «Тринескопы», «Стеклянная история». Проговорил чуть слышно: «Чего это я вдруг расписался в своем бессилии? Чем поможет Огневица? Вот дожил некому излить душу». Максименкову захотелось встать и уйти, не попрощавшись, но совесть не позволила: «Что подумает о нем Пелагея? Ей, видать, тоже не сахар, ишь, еле ходит». В старые добрые времена шутливо звал старую женщину «знахаркой», замечал за ней «грех». Бывало, только подумаешь о чем-либо, а Пелагея уже смотрит своими зелеными глазищами в лицо, словно читает твои мысли, даже губы шевелятся, а после скажет словечко, от которого в жар бросит человека. И сейчас, заслышав скрип двери, Максименков обернулся. Пелагея, бледней обычного, стояла, прислонясь к притолке и смотрела, как бывало, на него. Максименков шагнул к ней:
Что с тобой, Федоровна? Может, в постель ляжешь?
Она слабым движением руки остановила Максименкова:
Словечко скажу наперед, друг ты мой сердешный, облегчу твое положение, а потом и сам откроешься.
Ну-ка, ну-ка! Максименков подошел поближе, пододвинул хозяйке стул. Понял: с Пелагеей творится что-то неладное. Истолковал по-своему разволновалась перед началом серьезного разговора.
Тяжко мне про это, но люди вокруг болтают всякое. Я, знамо дело, не верю, однако на каждый роток не накинешь платок. Что с твоей Лидией? Прочитала боль в глазах Максименкова, выдержала взгляд, последним усилием воли удерживая себя на ногах. Вновь, как и утром, затрепетало в груди сердце, словно подстреленная утка, пытающаяся взлететь в спасительный воздух.
Правду желаешь узнать? Без прикрас? Перед Пелагеей уже стоял совсем другой человек закаменевший, жесткий, готовый разить и принимать удары. Каждый к себе тянет мода пошла. В старину лишь в пословице говорили: «Тесть любит лесть, зять любит взять, а шурин глазом щурит» Твой Виктор старая история. К Лидке подступается. Не одумался за границами. Вчера люди в цехе их опять вместе видели.
Ноги больше не держали женщину. С помощью Максименкова кое-как добралась до кровати, легла, не раздеваясь, на покрывало, чего отродясь с ней не случалось. Слабость подкатила к ногам, ладони повлажнели. Стало жарко, как у стекловаренной печи. Не открывала глаз, чувствовала: Максименков сидит рядом, чего-то еще ждет. «О чем толковать? Ясней ясного: Виктор, как тот воин в твой же панцирь тебя же кинжалом жалит. А может, ошибка? Дружат люди между собой, и все. Виктор сутками пропадает в цехе, одна Лидия перед глазами». Наконец-то Максименков догадался: накапал валериановых капель, поднес Пелагее:
На, выпей.
Докторшу свою ко мне позови, тихо попросила Пелагея, видеть хочу.
Сейчас?
Да нет, дело еще терпит. Пусть завтра зайдет. Да не по болезни зови. Скажи так: соскучилась по тебе старуха, скосила глаза на Максименкова, самолично-то с ней потолковал? Откровенно?
Язык не поворачивается, признался Максименков, взъерошил с досады жесткие рыжие волосы, страшно подумать: вдруг все, о чем болтают за углами, правда? Поверишь, живем, как чужие. Один разговор глазами. Придет с работы, сама наскоро поест, куда-то убегает. Записки, правда, оставляет заботливая: суп на плите, хлеб в хлебнице.
Пелагея узнала Тамайку по торопливому постуку шагов, когда он вбегал на крыльцо. Распахнул дверь, ворвался в комнату раскрасневшийся, веселый. Подскочил к Пелагее, протянул, широко улыбаясь, здоровенную морковку, не замечая, что женщина бледна и взволнованна.
Смотри, тетка Пелагея, какая большая. В магазине для тебя выбрал. Витамины в ней
А здороваться кто будет со старшими? строго спросил Максименков. Одернул пиджак, направился к выходу. У двери приостановился, произнес какие-то странные слова: Из одного дерева икона и лопата. Ну, пока, держись, Федоровна!
Фраза насторожила Тамайку, он отнес морковку в кухню, вернулся присмиревший, пригляделся к женщине: