За поворотом начался спуск. Умид убрал газ и облегченно вздохнул кажется, мотоцикл шел почти бесшумно.
Далекий собачий вой донесся откуда-то справа, из зарослей ивняка.
Собака?.. Откуда она здесь?.. До деревни километров десять. А может, волк?.. Умид усмехнулся нелепости своей догадки за всю его жизнь в этих местах не убили ни одного волка. Залаяла Какой уж тут волк!..
И вдруг его словно током ударило Патрон!..
Умид свел мотоцикл на обочину, прислонил к дереву и, раздвигая колючие кусты, пошел в темноту
Туго натянутая веревка, которой Пири привязал Патрона, была настолько короткой, что пес не мог перегрызть ее голова его вплотную была прижата к дереву.
Умид опустился на колени.
Эх, ты!.. он потрепал пса по холке. Оказывается, можешь лаять-то Чего ж до сих пор молчал?!
Но Патрон уже не лаял, не выл лишь тонко повизгивал и, словно сердясь на то, что Умид медлит, нетерпеливо бил обрубком хвоста по соседнему дереву. Пса колотила дрожь.
Слава богу, услышал тебя Умид гладил и гладил трясущуюся собаку, стараясь успокоить ее. Голос-то у тебя оказался дай бог! Ничего, Патрон, сто лет теперь будешь жить назло врагам!
Узел не поддавался. А может, пальцы не слушались. Умид зубами впился в вонючую веревку.
Во, бандит!.. Надо ж так затянуть! Ничего Сейчас мы его Это раз плюнуть!.. Вот только как добираться будем?.. На багажник тебя не посадишь А?.. Вот, все!
Почувствовав свободу, Патрон вдруг радостно гавкнул и, подпрыгнув, лизнул Умида в лицо.
Вот это да! Выходит, ты еще молодец! Тогда все! Тогда порядок!
Но радовался Умид напрасно ходоком Патрон был никудышным: он то и дело останавливался и, вывалив язык, молча смотрел на Умида.
Когда они добрались до деревни, Умид не хуже Патрона готов был вывалить язык Он проклинал и пса, и себя, и мотоцикл Главное мотоцикл: два часа волочить такую махину!..
Светало
Стараясь не скрипнуть, Умид отворил калитку, впустил собаку.
Не звякнув, взял ведро, налил в миску воды, поставил перед Патроном. Патрон лакал жадно, не отрываясь. Налакался и без сил растянулся рядом с миской.
Прибавилось, стало быть, едоков?
Умид вздрогнул: отец стоял у айвана в пиджаке, наброшенном на нижнюю рубаху, и, почесывая заросшую щетиной щеку, смотрел на собаку.
Умид опустил голову.
С мотоциклом не знаю, что делать пробормотал он. Поставить надо, ворота заперты
Он не сказал отцу, что, если бы ворота и не были заперты, он все равно не вошел бы к Халыку. Никогда больше не войдет он в этот двор.
Отец нахмурился.
Чего это ты? Конь копытом ударил? Твой мотоцикл-то. Тебе подарен.
«Подарен»!.. Не бойся! Халык зазря не подарит! Ну как, Патрон, не хочешь больше? Умид взял миску, выплеснул остатки воды.
Дурак он, что ли, пустую воду хлебать?
Волоча шлепанцы, Меджид-киши поднялся на айван. Долго звякал посудой.
Ешь! сказал он, ставя перед собакой большую миску с кашей. На молоке сварена вкусная!..
Патрон, не вставая, лениво лизнул кашу, потом еще раз, еще Вскочил и давай
Вот так! Меджид-киши усмехнулся. А ты говоришь вода!
Почти совсем рассвело. Меджид-киши поежился, плотней запахнул пиджак. Привычно взглянул на небо.
А день будет не особо жаркий. Хороший сегодня будет день!..
Перевод Т. Калякиной.
ПОГОЖАЯ ОСЕНЬ
Друзьям студенческих лет
Лейла там, за стеной, сердито хлопнула дверью, и Джебраил подумал вдруг, что этой осенью он умрет, и, странное дело, мысль эта нисколько не потрясла его, наоборот, он вдруг почувствовал удивительную легкость, показалось даже, что в груди отпустило.
Он сидел на кровати, вытянув ноги, прикрытые легким одеялом с ситцевым верхом, и щурил сонные глаза на дверь, но в утреннем полумраке не мог разглядеть дверь, ведущую в соседнюю комнату; разобрать, что там говорят, тоже было нельзя. Пока глаза не привыкли к полумраку, он так и сидел в кровати, не двигаясь Теперь он уже видел дверь, видел и медную ручку, но голоса за дверью разобрать не мог.
По спине побежали мурашки, и Джебраил почувствовал, что замерз.
Сунул руку за ворот нижней сорочки, погладил, помассировал грудь. Потом вскинул голову и укоризненно посмотрел на потолок, словно холод сеялся оттуда, с потолка этой узкой длинной комнаты. От толстых стен исходил запах сырости, и вылезать из теплой постели не хотелось. Джебраилу казалось, что стоит ему коснуться ногами пола, они тотчас оледенеют. Но он понимал, что дальше нет смысла валяться, уснуть не удастся, голос Лейлы становился все громче. Джебраил разбирал только отдельные фразы и слышал громкие шаги Лейлы, но точно знал, что жена отчитывает Таги. Чего ж он-то не подаст голоса? Цыкнул бы на жену как следует. Или сказал бы хотя: «Радость моя, замолчи-ка! За дверью мои родители, старые, больные люди, чего ты им спозаранок покоя не даешь?!»
Джебраил взглянул на окно, стекла постепенно белели: казалось, с наружной стороны к ним прилепилось рыхлое белое облако и свет проникает в комнату сквозь него. Белесые отсветы падали на седую голову и бледное, худое лицо Рейхан. Она лежала лицом к нему, до подбородка укрывшись одеялом, и тяжело дышала. Смеженные темные веки ее подрагивали. Джебраил понял, что Рейхан не спит и тоже прислушивается к голосу за дверью.
В той комнате осторожно отворилась и затворилась дверь. Потом в коридоре у вешалки послышалось шуршанье. Шуршанье это Джебраил слышал каждое утро и знал, что шуршит плащ Таги. Звякнула цепочка наружной двери, дверь дважды щелкнула, открываясь и закрываясь. Когда шаги на лестнице затихли, темные веки Рейхан дрогнули, и она тяжело вздохнула. Джебраил снова сунул руку за пазуху и, поглаживая холодной рукой холодную грудь, подумал: «Опять ушел, не пивши, не евши»
Он сбросил одеяло; шаря ногами по полу, нашел стоявшие у кровати шлепанцы. Сегодня он не мог залеживаться в постели, сегодня было воскресенье третьей недели октября, а в воскресенье третьей недели октября у Джебраила была ежегодная встреча с друзьями. Сорок восемь лет подряд третья неделя октября, и нельзя, чтобы на сорок девятый год встреча не состоялась. А что ж это Рейхан не шевелится? Она ведь прекрасно знает, что значит для него этот день.
Облако ушло, отлепившись от окна, но в комнате все еще было сумрачно. Джебраил направился к темневшему у стены шифоньеру. Одним глазом поглядывая на Рейхан, тронул дверцу. Дверца скрипнула, и Рейхан натянула одеяло на голову. «Что это она? думал Джебраил, на ощупь стараясь отыскать висевший на плечиках костюм. Всегда вставала чуть свет. Мы оба ждали этот день А вчера гладит мой костюм, а сама ни слова, не напомнила даже Может, забыла? Нет, помнит, не стала бы костюм наглаживать. Чего ж она не встает? Расстроилась из-за Лейлы? Не в первый раз, пора привыкнуть. Каждое утро устраивает Таги выволочку».
Джебраил надел нейлоновую сорочку, и стало совсем знобко: сорочка была такая же стылая, как стены этой комнаты. Преодолевая озноб, Джебраил повязал галстук, надел костюм, новые туфли и, остановившись у шкафа, внимательно посмотрел на жену. Рейхан по-прежнему не высовывала головы. Он глянул в окно: видны были оголенные ветви высокой акации. Зря он поторопился, встреча в десять, а сейчас не больше семи. Но на душе было неспокойно, тревожно, и от пребывания в полутемной комнате беспокойство только росло. Пожалуй, надо сходить за молоком. Все равно покупки на нем; не будь его, никто в дом куска не принесет
Улица была пуста ни машин, ни людей. Погода мерзкая, еще чуть и черная, закрывшая небо завеса станет водой и ринется на землю. У Джебраила похолодел нос, замерзли уши. Он поднял воротник сразу отсыревшего плаща и подумал, что без толку нос воротником не согреешь.
Джебраил ступал осторожно, словно по озеру, только-только затянутому льдом, вдруг не выдержит его тяжести. Улица шла под уклон, зимой и говорить нечего беда, да и осенью в такой вот мокрый денек не так-то просто спуститься. Не дай бог ноги подведут, хлопнешься на тротуар, голову расшибешь, руки-ноги переломаешь. А тогда уж пиши пропало, в семьдесят два года сломанные кости не срастутся. Сколько их летом на бульваре, ровесников его, в домино сражаются, до самой смерти на костылях.
Джебраил продвигался вперед, держась за стену пятиэтажного дома. На углу улицы Гуси Гаджиева стена кончилась.
Возле крытого рынка стоял грузовик с помоечными контейнерами. Два рослых мужчины в больших рукавицах и длинных фартуках волокли к машине скрежещущие по асфальту железные ящики. Джебраил посмотрел на этих тяжело работающих мужчин и почему-то вспомнил Таги: «Опять ушел, не пивши, не евши».
Молочная была еще закрыта, перед ней ни души. Джебраил взглянул на часы, венчающие башню музея: семь уже, пять минут восьмого. Откроют в восемь. Сперва хотел подождать, но подумал: целый час на ногах, кости заноют. И далеко не уйдешь: привезут молоко, и через полчаса как не бывало. А ему без молока нельзя, молоко для него лекарство. Рейхан его вечером вскипятит, и он перед сном, обжигая губы, выцедит два стакана. Без молока он до самого утра будет кашлять, в груди так жжет ни минуточки не уснешь. (Последнее время Рейхан и сама стала пить по вечерам молоко. И внучку заставляет. Когда девочка, кривясь от отвращения, возвращает ей стакан, она говорит ей: «Нет ничего полезнее молока».)
Джебраил направился к бульвару; пройдется туда-обратно, магазин и откроют.
Осенний дождик холодными капельками сыпался на лицо. Джебраил не любил дождливую сырую погоду. В дождь у Рейхан всегда начинало ломить кости, и она, превратившись в одну сплошную боль, не могла уже подняться с кровати.
А Лейла, конечно, уже ушла. Сейчас она, кляня и дождь, и мужа, спешит к площади Азернефть. Там она сядет на автобус и поедет в Лекбатан. (Лейла до замужества работала преподавательницей в Лекбатанской музыкальной школе, сменить место работы ей так и не удалось.) Вечером вернется усталая, злая и начнет донимать Таги: «Сдохну когда-нибудь в этом автобусе!.. Каждый день талдычишь ему: устрой меня где-нибудь поближе; в одно ухо влетает, в другое вылетает. Повезло с мужем, ничего не скажешь!» Она нарочно говорит это как можно громче, чтобы они с Рейхан слышали в своей комнате. Услышат: Джебраил, поглаживая грудь, взглянет на Рейхан; Рейхан, растирая коленку, поднимет глаза к потолку. Потом Лейла начнет проверять у дочери домашние задания: «Что это такое: курица лапой водила? Чтоб девочка так писала!.. У меня в твоем возрасте как жемчуг были буковки!» Когда с этим будет покончено, Лейла встанет и громко произнесет слова, которые вот уже несколько лет произносит ежевечерне: «Все. С завтрашнего дня знать не знаю никакого Лекбатана! Возьму пять учеников и буду давать домашние уроки. По пятьдесят рублей с человека мне вот так хватит!» Не дожидаясь мужа, она уляжется спать, а завтра, встав рано утром, снова будет спешить на площадь Азернефть.
Выйдя из подземного перехода, Джебраил увидел на бульваре несколько человек. Оделись потеплее и с утра пораньше дышать морским воздухом. Пожилой мужчина задумчиво шел по аллее, ведя рядом похожую на волка собаку. Какой-то человек стоял, опершись на парапет, и смотрел на море. Человек был толстый, в длинном плаще. Сзади и не разберешь, мужчина или женщина. Возле этого человека тоже крутилась собачка, кудрявая, черная, ростом не больше кошки. Собачка нюхала землю, вертелась, прыгала, повизгивая, потом возвращалась и терлась мохнатой головой о ноги хозяина.
Не балуй, Чарлик! оборачиваясь, произнес человек в плаще.
Все-таки оказалась женщина. Пожилая, постарше Рейхан, а ни руки, ни ноги себе не трет, хотя погода хуже не бывает. Щеки румяные, голубоватые глаза блестят, видно, этой и в непогоду удовольствие возиться с собачкой. А Рейхан, бедная, стонет сейчас, согнувшись в Три погибели. Постанывая, она ставит на плиту чайник, подогревает молоко. Сейчас, наверное, уже одевает внучку. И тоже постанывает. Заставив девочку съесть бутерброд и выпить чая с молоком, она проводит Севинч в школу, снова ляжет в постель и будет стонать
Мелкие капли усыпали Джебраилу ресницы и брови. Он вытащил из кармана руку, вытер глаза и подумал в который раз! что Лейла вправе сердиться. В самом деле, на что это похоже: муж работает на одном конце Апшеронского полуострова, жена на другом. Когда Таги приходит домой, дочка и жена уже спят. Мать свою девочка хоть по вечерам видит, а отца, дай бог, раз в неделю. Нет, не надо было ему идти в нефтяники. Домой приходил бы вовремя. А вот уперся и ни в какую! Хочу быть нефтяником, как отец! Сейчас дремлет себе в электричке на работу едет. А ведь знал, сколько отъездил той же дорогой отец, утром и вечером кемаря в электричке. Правда, он знал, что его мать никогда не ворчала, не ругала мужа за его работу. Думал, что и твоя притерпится? Нет, сынок, Рейхан с Лейлой не сравнишь, да нынешние жены они вообще другие. Совсем другие.
Джебраил закинул голову вверх. Уже не капало, небо постепенно очищалось. Странное дело Осенний дождик обычно уж как зарядит, так и сыплет, сыплет, пока не изведет человека. А это что же? Не полил всласть и уже кончился?
У деревьев, как у лысеющих мужчин, прежде всего обнажаются макушки. Их было уже полно, деревьев с лысеющими макушками.
Грустные стояли они рядом с вечнозелеными красавцами, никогда не теряющими наряда, и Джебраилу было жаль их, потому что они были голые и ничто не защищало их от дождя и холода. Опавшие с них листья намокли и, прилипнув к асфальту, уже не шуршали под ногами у прохожих.
Все кругом было чистое, промытое. Повсюду стояли лужицы, и на поверхности их вздувались пузырики, похожие на куриный глаз. На третьей неделе октября не должно бы стоять такой погоды. В эту пору солнце светит вовсю, дни стоят теплые, прозрачные, ясные. Когда они, бывало, выходили из «Интуриста» на этот самый бульвар, ласковое тепло октябрьского дня превращало их, солидных и немолодых, в озорных мальчишек, в студентов, вчера только положивших в карман диплом. Нет, тогда в эту пору не бывало плохой погоды. А может, была, может, и хуже стояли дни, просто им было ни к чему? Столько света было в душе, столько жара в сердце, что день казался теплым и ясным, деревья зелеными, вода хрустально-чистой Когда сорок восемь лет назад они кончили институт, все девятеро были не женаты. Постепенно переженились, обзавелись детьми, потом внуками Но и молодые парни, и солидные отцы семейств, и деды они все равно приходили на свою встречу. Сорок восемь лет! Нет! Сорок восемь минус четыре года, будь они прокляты, эти годы!.. В сорок первом взяли в армию Гаджи, Серхана, Касума, Джафара. В сорок втором добровольцем ушел Гуммет. Абдулла, Джебраил, Малик, Мири остались фронту нужна была нефть.
А кто ж это предложил встречаться каждый год? Кому тогда, в тридцатом году, пришла в голову эта идея?.. Малик! Он самый маленький и ростом, и годами. И они дали друг другу слово, что, где бы кто ни был, какую бы должность ни занимал, они каждый год будут встречаться. В октябре. Октябрь подходящий месяц, спокойный, теплый Каждую осень, третья неделя октября, воскресенье, десять часов утра, Губернаторский сад
Джебраил почувствовал, что озябла лысина, снял кепку с длинным козырьком, посмотрел. Промокла Он отряхнул кепку о колено, снова надел. Хотел было сесть, передохнуть, но скамейки все были мокрые. В такую погоду ровесников его не увидишь на сквере. В такую погоду старики не сидят в клубе пенсионеров, не режутся в домино, не ведут беседы о болезнях, лекарствах и о новых снотворных. Разве что Машаллах этот все равно выйдет, отправится в чайхану. Тому хоть буран снежный, хоть земля свечой плавься все едино. Если Машаллах хоть один день не побывал в чайхане, ему ни сна, ни покоя. Бодрый мужик, не приведи бог сглазить, сейчас уже наверняка торчит в очереди у молочной
Вспомнив про молоко, Джебраил повернул обратно.
Перед молочной было полно народа. И когда эти женщины набежали, двадцать минут назад ни одной не было!.. Джебраил встал в самый хвост, осмотрел очередь и примерно посередине ее увидел Машаллаха по папахе узнал. Странная у него была папаха: издали на шляпу похожа, вблизи на чабанский тельпек. Сшита она была из лохматой бараньей шкуры, верх плоский, а цвета розовато-коричневого. Машаллах считал свою папаху бесценной ее подарил ему любимый брат.
Поглядывая на папаху, Джебраил с сожалением думал, что не стоило ему прохаживаться по бульвару, сейчас был бы первым.
Но Машаллах этот будто глаза на затылке углядел Джебраила.