Откинув назад голову, Джавад посмотрел на жесткие кривоватые пальцы с грязными суставами и, вздохнув, поднялся с табуретки.
При мне нету. Пойдем домой.
Шаммед-Лиса шел рядом с Джавадом, посмеивался, говорил что-то, но Джавад не слыхал его слов. «Вот, гляди, думал он, ему, сукиному сыну, и тридцати нету, а я, взрослый мужик, его боюсь. А он Серхана боится. А тому и вовсе двадцать пять. Что же это получается? Старшие боятся младших. Выходит, они сильнее. За одного закон, за другого сила, третий просто без совести Вот сейчас Лиса возьмет и слопает мои две сотни. Честным трудом добытые. Гасанкулу, мир праху его, не зря говорил: ишак добывает, жеребец съедает!»
Шаммед-Лиса уже нагнул голову, собираясь пролезть в комнатку, но Джавад тронул его за плечо:
Тут постой, за воротами. Сейчас выйду.
Кое-как продравшись через стаю ребятишек, мгновенно облепивших его, Джавад поднялся на веранду и, не взглянув на Кендиль, обрадованно блеснувшую глазами, прошел в переднюю комнату. В доме их было пять, в одной ребятишки спали, в другой ели, но сюда, в маленькую комнату, помещавшуюся в торце дома, всем, кроме него и Кендиль, вход был заказан.
В углу комнаты, устланной ковриками и паласами, стоял старый большой сундук. Опустившись перед ним на колени, Джавад аккуратно сложил черное бархатное с бахромой покрывало. С трудом поднял тяжелую крышку, из-под груды одежды, пропахшей полынью, достал небольшой узелок, положил его на колени и, словно портянку, стал осторожно разматывать зеленую шелковую тряпицу. От денег, сложенных аккуратными стопками, как и от одежды, исходил запах полыни
Проклиная Шаммеда, Джавад отсчитал двадцать розовых десяток
Что случилось, Джавад? обеспокоенно спросила Кендиль, когда он вышел на веранду.
Сейчас приду, сказал он вместо ответа.
Отворил калитку, огляделся
На, бери. Джавад протянул Шаммеду деньги. И больше не нарушай закон.
Шаммед-Лиса поплевал на пальцы, не спеша пересчитал десятки, аккуратно сложил их, убрал в карман и улыбнулся:
Маленькая у тебя голова, уста Джавад, а мозги имеются. Будь здоров!
* * *
После ужина, часок подремав на веранде, Джавад отправлялся на покой, и минут через пять спальня наполнялась громким храпом. Сегодня он ушел сразу, как собрали посуду, прошло полчаса, а храпа не было слышно.
Пришла Кендиль, легла. Джавад заворочался.
Ты кому деньги-то отдал? спросила Кендиль, положив ладонь ему на руку.
Взаймы дал одному
По голосу и по тому, как поспешно ответил, Кендиль поняла, что Джавад врет, но приставать не стала, даже не огорчилась. Кендиль никогда не лезла в денежные дела. «Он заработал, ему и тратить. Семьянин Джавад лучше не бывает, как сыр в масле катаемся. И к матери моей, и к брату всей душой!»
Джавад осторожно вытянул руку из-под ладони жены, пристроил на живот. Рука показалась ему тяжелой, он переложил повыше на грудь. «Повезло мне с женой. Золотая женщина. Только ради нее и маюсь с Гарибом. Не замажь я сегодня рот Шаммеду, ославил бы парня на весь район. Каково бы ей, бедной?..»
Где-то в глубине души Джавад чувствовал, что дело обстоит не совсем так, Гюльсум замешана, но признаться в таком деле даже самому себе не позволяла гордость.
Спишь, Джавад? Кендиль дотронулась до его плеча.
Засну, если дашь возможность.
Жена приподнялась на локте, заглянула ему в лицо, но в темноте ничего не разглядела.
Что-то ты последнее время все спишь, спишь она огорченно вздохнула.
Отпрыгался я, Кендиль, устало, будто весь день камни таскал, сказал Джавад. Было время на совесть потрудился.
Жена тихонько засмеялась. Погладила его заросшую шерстью грудь.
Так что ж выходит? Состарился?
Джавад виновато вздохнул. «Хорошая она женщина, вот только Не понимает. Есть у меня настроение, нет ее не касается, Конечно, молодая еще»
Кендиль было тридцать семь, она родила семерых, но по виду никак не скажешь. Волосы смоляные, лицо гладкое. В теле, хотя вовсе не толстуха. И рослая, чуть пониже его; идет половицы поскрипывают.
В комнате Гюльсум хлопнула дверь.
Джавад приподнял голову.
Не спит?
Уже дня четыре Нету ей сна, Кендиль убрала с его груди руку.
После «бакинской истории» Джавад не мог заставить себя ласково поговорить с племянницей. Поздоровается, бросит несколько слов, и все. Но стоило ему украдкой взглянуть на девушку, как сердце обливалось кровью. Словно тень легла на лицо, в глазах застыла печаль. Иной раз Джаваду так хотелось подойти к Гюльсум, погладить ее по голове, утешить, но он вспоминал «бакинскую историю», и кровь в нем вскипала: «Сама виновата. Затоптала мою папаху в грязь!»
Любил он племянницу не меньше своих детей, а может, и больше, потому что у Гюльсум, кроме него, Джавада, не было на свете ни единой родной души.
Мужа своей единственной сестры Ханоглана, скромного, трудолюбивого человека, Джавад почитал за брата. Ханоглан работал в школе у Якуба-муаллима завхозом, жил скромно. Была у него мечта купить «Москвич». В конце концов мечта эта осуществилась купил он машину. На новенькой машине поехали они с женой в гости, на свадьбу, и через два часа грузовик привез их тела.
Гюльсум тогда исполнилось десять лет. Девочка росла лучше не бывает. Послушная, тихая. И вот тебе!.. Сбил девку с пути сукин сын! Какие ж они наглецы, нынешние, никакой на них управы! И на испуг его брал, и уговаривал знать ничего не хочет. Я ее не насиловал, по доброй воле сошлись. Подавай в суд, пускай в тюрьму сажают, если закон есть. В суд!.. Знает, гнида, что никто подавать не станет, не дай бог, до района дойдет, на глаза людям не покажешься. Хорошо, Гариб есть, а то бы»
Додумав до этого места, Джавад вдруг почувствовал, что весь вспотел. Гариб вел себя последние дни из рук вон, а тут еще Лиса блоху в шубу подпустил: ненормальный, мол, ваш Гариб, психованный.
Джавад с кряхтением перевернулся на бок. «А что, если задурит парень? Может, Гюльсум ему рассказала? Хотя нет, когда б им успеть? Болел, глаз с нее не спускал, а с этим заповедником и думать забыл про невесту. Вдруг заупрямится? Что тогда делать?»
От ночной тишины гудело в ушах. Джавад поднял голову, рядом сонно дышала жена.
Кендиль!
А? Что? она мгновенно проснулась.
Завтра сходи к матери, шепотом сказал Джавад.
Кендиль разочарованно вздохнула, перевернулась на другой бок.
Поговори с ней и с Гарибом потолкуй. Хватит ему по заповеднику шляться. Пускай в мастерскую идет. А потом Пора обручение затевать. Расходы на мне, как раньше договорено. Свадьба тоже.
Куда торопиться? сквозь зевоту пробормотала Кендиль. Дай парню в силу войти.
Вошел он в силу! Еще как вошел! Значит, скажешь, кончай слоняться без дела. Слава богу, не маленький, нечего нас по всему району срамить!
А что он такого делает?
Сам знает. Только рот раскрой сразу сообразит. Поняла, Кендиль?
Ладно Спи. Утро вечера мудреней
Джавад поглядел в окно. Из окна Гюльсум длинной полосой падал свет на веранду. «Чего ж девчонка не спит-то?»
Джавад тихонечко слез с кровати. Нашарил пижаму, натянул ее.
Щурясь от света, Джавад сквозь забранное решеткой окно заглянул в комнату Гюльсум. Девушка сидела за столом, подперев руками голову, перед ней на столе лежала толстая книга.
Давно уже сидела Гюльсум над этой страницей. Прочла несколько фраз, забыла о чем, опять прочла, опять забыла Весь день ей было как-то особенно тоскливо, в горле торчал комок, хотелось плакать. Дядя Джавад, Кендиль, семеро ребятишек в доме, почему ж она такая одинокая? Видно, дело не в том, сколько возле тебя людей! Отец нужен. Или брат чтоб было на кого опереться, чтоб понимал тебя, поддержал в грудную минуту. Мать нужна. Мама. Положить ей голову на колени и плакать, плакать Мама!.. Ей она рассказала бы все!..
«Любви у нас с тобой не было, ни у тебя, ни у меня. Так, развлекались» Как он это сказал!..
Господи, если это не любовь, что же тогда любовь? Стоило ей услышать его имя, у нее начинало колотиться сердце. Увидит парня, похожего на него, вся обмирает. Хосров, Хосров, Хосров!..
Буквы перед ней слились вдруг в сплошную серую массу. Ресницы стали влажными.
Девушка обхватила ладонями шею, положила голову на книгу.
Гариб?.. Она представила себе бледное лицо, бескровные губы Насилуя себя, Гюльсум попыталась увидеть мужчину, будущего своего мужа, но видела запавшие глаза, дрожащие пальцы, неумело сжимавшие ее запястье «Нет, нет!» Гюльсум затрясла головой. Она не услышала, как вошел ее дядя.
Джавад стоял в дверях, смотрел на Гюльсум, и сердце у него разрывалось. Его сестра, любимая его Хумар, пригорюнившись, сидела за столом. Ее кудри, которые не брала расческа, ее глаза, ее тонкие, шнурочками, брови
За тонкой серой пеленой, стоявшей перед глазами, Гюльсум увидела дядю. Не смогла удержаться, всхлипнула.
Не плачь, Гюльсум. Толстые короткие пальцы коснулись густых волос девушки. Слышишь, не плачь Голос Джавада прервался, как лопнувшая струна.
Уставившись на лампу, Джавад молча прижимал к груди голову девушки. Он часто, часто моргал, в горле першило, трудно было дышать
4
Под шелковицей Малейка расстелила палас, раскинула на нем белоснежную скатерть. Рядом гудел сияющий медный самовар, Малейка слушала его мерное гудение и смотрела, как завтракает сын.
Гариб сидел на тюфячке, скрестив перед собой ноги. Он наливал чай на блюдечко, дул на него и отхлебывал. С того дня, как Гариб повадился в заповедник, он, встав с постели, сразу же начинал спешить. Он торопливо одевался, умывался, даже ел торопливо, даже говорил торопясь.
Не по нутру это было Малейке. Что, если так же, как он охладел к дому, сын охладеет и к ней? Она гнала эту мысль, уверяла себя, что Гариб настоящий сын, что мать не променяет ни на какой заповедник, но Уж, может, бросить бы ему этот заповедник? Кендиль опять нынче приходила
«Брось заповедник!» Легко сказать. Мать понимала, что именно заповедник воскресил ее Гариба, воздух тамошний, солнце, зелень Доктор Фарач, дай бог ему долгой жизни, так и сказал: это ему самое лекарство. Пусть уж еще походит Может, надоест, сам бросит.
Не спеши, сынок. Ешь спокойно. Не убежит твой заповедник.
Но Гариб спешил. Так спешил, словно, задержись он на полчаса, в заповеднике солнце не взойдет. Давясь, Гариб проглотил кусок и почувствовал, все есть не хочется. «Бездельником меня сестра считает, думал он, рассматривая самоварный кран. Прибегала чуть свет. Возвращайся, говорит, в мастерскую».
Он посмотрел на мать. Малейка показалась ему грустной. Тоже небось обдумывает слова Кендиль.
Сестра вроде недовольная ушла сказал Гариб.
Мать подняла голову.
Напрасно ты ее обидел, сынок.
А нечего ей обижаться! В мастерскую я не вернусь. Она из меня всю кровь выжала! Хочешь, чтоб опять заболел?
Малейка молчала, будто и не слышала его слов, но Гариб знал ее ответ. Какая мать хочет, чтоб ее сын болел? «Чего они в самом деле? Не вернусь я в мастерскую! Доктор Фарач не велел. Забыли, что ли? В заповеднике работать буду. Там такое творится! Серхан с Адыширином никак не управятся вдвоем; вон он какой ни конца ни края! Дай волю, лисы эти все живое истребят. Вообще не могу я без заповедника. Задохнусь, сердце лопнет!»
Серхан обещал, в штат возьмет, сказал он и поднялся с паласа.
Наклонился, взял со скатерти кусок чорека, сунул в карман и, не оглядываясь на мать, быстро пошел к воротам.
Гариб не спеша шагал к озеру, плечами раздвигая камыши. Кое-где, где камыши стояли пореже, видно было, что трава уже полегла, сухая и желтая. Пахло сухим лакричником Сейчас конец лета, над заповедником стоит круглое-круглое золотистое солнце, и все вокруг золотисто-желтое летний цвет. Но скоро сентябрь, потом наступит октябрь, заповедник сбросит желтые одежды, оденется в красно-бурое, пригладится частыми дождями, а камыш, обронив на землю кору, станет тонким и слабым. А потом травы сгниют, смешавшись с землей, чтобы весной снова подняться из нее.
Птиц поблизости видно не было, но все кругом полно было их голосами: они щебетали, чирикали, крякали, гоготали Гарибу казалось, птицы видят его, видят и узнают.
Он достал из кармана кусок чорека, раскрошил и крошки разбросал по земле. Вспомнилась песенка про цыплят, и он забубнил себе под нос: «Цып-цып-цып, цыпляточки, цып-цып, цып, ребяточки!..» Дальше он слов не помнил. Запел другую песню, слова этой песни он тоже знал с детства:
Ласточки, ласточки, ласточки!
Щебечите в гнездах своих
Гариб понимал, что певец из него не очень. Да он никогда и не пел во весь голос, в голову не приходило. А тут распелся
Озеро лежало перед ним спокойное, гладкое, без единой морщинки. Близко к берегу зеркальная прозрачность тускнела, замутненная прибрежной водой. Сухие ветки, листва камышей От этого сырого гнилья шел запах сырости.
Солнце только еще вставало, и тень высоких густых камышей широкой полосой закрывала прибрежное мелководье.
Кроме комаров, лезших прямо в нос, и жужжащих повсюду мух, не видно было ничего живого. Птицы притихли в кустарнике, словно боялись потревожить покой мирно дремавшего озера. Дышалось легко, как после летнего освежающего дождя. А в поселке сейчас
Когда Гариб вышел к сторожке, сперва ему показалось, что он не туда забрел. Нет, все правильно: вышка, домик Что ж это происходит?
В тени сторожки стояли два газика. Номера нездешние. На капот одной из машин брошена кабанья шкура, на ней несколько жирных кусков мяса. Покрытая шерстью, окровавленная кабанья голова валяется в стороне, из приоткрытой пасти торчат огромные кривые клыки. В разложенном неподалеку костре, медленно остывая, тлеют головешки. Возле вышки дымит второй костер. Там что-то булькает в большом, закрытом крышкой котле. Вокруг разбросаны утиные перья и рыбьи головы.
Гариб подошел к расстеленной на земле скатерти. Сколько их тут сидело? Он пересчитал стаканы: семь штук. В нескольких еще осталось вино. Четыре бутылки две с вином, две с водкой были не начаты. Скатерть замарана, вся в вине, в жирных пятнах, корки, кости, окурки не скатерть, а грязная тряпка. В больших тарелках куски мяса, покрытые застывшим жиром. Брошенные шампуры. «Так Значит, вернутся, опять жрать сядут. Вон, в котле. На птицу охотиться прибыли Семь человек Если каждому по пятку уток»
Гариб схватил шампуры. Раз, раз, раз! Четыре раза звякнули бутылки. Вино и водка залили и без того изварзанную скатерть. Шампуры он забросил подальше, насколько хватило сил. Но и этого было мало. Гариб подошел к котлу, поднял тяжелую крышку. Из котла ударил такой пар, что он даже не разобрал, что варится. Схватил горсть золы, бросил ее в котел. Постоял, подумал и перевернул котел кверху дном. Что же еще им устроить?.. Схватил кабанью голову, положил в машину на сиденье. Вроде немножко отпустило.
Вот так, чтоб веселей гулялось!
Он присел на ступеньку отдышаться.
Солнце уже взошло и сияло сквозь беловатую дымку, похожую на пыль солончака. Гариб представил себе, как там, за густыми камышами, сверкает под солнцем озеро, солнечные блики золотыми монетками переливаются на поверхности воды, свежий утренний ветерок легонько треплет метелки камышей
Он вошел в полутемную сторожку.
Серхан храпел, раскинувшись на железной койке. Грудь его вздымалась, как кузнечные мехи, лицо и шея были потны и красны.
С трудом приподняв веки, Серхан взглянул на Гариба и снова закрыл глаза. Сильные руки его были скрещены на груди, будто он демонстрировал свои большие японские часы с браслетом из белого металла.. Гариб окликнул его. Серхан что-то пробормотал, но уже через минуту сторожка опять наполнилась громким храпом.
И, словно в ответ на храп, в камышах затрещали выстрелы.
Серхан! Гариб схватил Серхана за пыльный сапог. Вставай, Серхан! Смотри, что творится! Вставай!
Пружины взвизгнули, храп на секунду прекратился, потом стал еще гуще.
Гариб стоял на пороге, беспомощно оглядываясь по сторонам.
Со всех сторон впереди, слева, справа без умолку трещали выстрелы. Казалось, этой сумасшедшей пальбе нет конца, она всегда, вечно будет звучать в ушах!..
Ломая кусты, Гариб бросился к озеру. У самого берега прямо на него из камышей вышел человек. Толстый, в широкополой соломенной шляпе. Глаза у него были налиты кровью, лицо багровое.