Малейка стояла возле веранды, встречая и провожая гостей. На ней было длинное зеленое платье, и, казалось, зеленые его отсветы перекинулись ей на лицо: щеки, брови, ресницы все отдавало зеленью. Никогда раньше Гариб не видел на матери этого платья. Какое странное Зеленое-презеленое, будто сшито из листочков шелковицы. Выражения лица Малейки Гариб разобрать не мог, потому что черты его растворялись, тонули в зелени. И не понять было, грустное у нее лицо или она улыбается.
Ну вот! Теперь ты, как говорится, о двух головах, о четырех ногах!
Гариб не вдруг узнал человека, сказавшего эти слова. Он несколько раз мигнул, смаргивая зеленую пелену, и увидел перед собой Адыширина. Ясно было, что пришел он из заповедника: в кирзовых своих сапогах, в старенькой кепке. Даже и не побрился, негодник.
Не могу я пить с сожалением сказал Адыширин, почесывая подбородок. Сто грамм принял, блевать тянет! Вот Серхан молодец, сколько в него ни влей не пьянеет. Нутро принимает водку. А костюм тебе хорошо, идет Всегда так ходи. Он окинул Гариба дружелюбным взглядом.
Гариб что-то пробормотал в ответ, улыбнулся. Адыширин тоже улыбался Гарибу, а сам думал: ну все, спета его песенка. Больше в заповеднике не увидишь, дома будет сидеть, при жене.
Ты уж прости, Гариб, Адыширин вздохнул. Пойду. Завтра вставать чуть свет. К Серхану гости приехали из Баку, отдыхают сейчас на озере.
Адыширин ушел. Что-то он сказал про озеро?.. Гариб взглянул ему вслед, посмотрел туда, где стояла мать, У веранды ее уже не было, но там, где она только что стояла, осталась зыбкая зеленоватая тень.
Гариб поднял глаза к оранжевому окну. Что сейчас делает Гюльсум? Плачет? Оранжевая занавеска все окрашивает в оранжевый цвет, и из глаз Гюльсум катятся оранжевые слезы. Гарибу вдруг нестерпимо захотелось хоть на миг оказаться там, за этой занавеской, посмотреть ей в глаза. Не в силах сдержать себя, Гариб решительно направился к веранде.
Громкий голос Серхана остановил его:
А где Гариб? Где наш удалец?! Куда жениха спрятали?! А, вот он! Идет, счастливчик!..
Раскинув руки, Серхан двинулся на Гариба.
Ну и наплясался я!.. Он приблизил губы к уху Гариба. Может, поборемся, а? Давай сейчас, завтра чуть живой будешь! Серхан вдруг так стиснул Гариба ручищами, что у того захрустели кости. Ладно, шучу. Не буду я с тобой драться Я же тебя люблю!.. Он выпустил Гариба из рук, окинул его взглядом и хлопнул по плечу. Счастливчик ты! Такую красавицу взял! Не обижайся, Гариб, я же как брат. Правда счастливчик!..
Серхан подмигнул ему и, не переставая в такт музыке покачивать головой, направился к тойхане.
Там больше не гомонили, слышны были лишь музыка и голос певца. Во дворе тоже стало тихо, лишь иногда звякала крышка котла и шепотом говорили что-то парни, подававшие еду. Гариб прислушался к грустному голосу певца. «Плачет она сейчас, снова подумал он. Плачет!»
Куда ты, брат? Кендиль преградила ему дорогу. Сейчас нельзя.
Я на минутку. Мне надо увидеть ее.
Нельзя. Успеешь и наглядишься, и налюбуешься Потерпи часок.
Пусти!
Гариб услышал шуршание и, обернувшись, увидел мать. Ресницы и брови у нее в самом деле были зеленые. Отсвет зеленого платья падал и на пол веранды.
Пусти его, Кендиль, сказала Малейка.
Ты что, мама? Осудят!..
Пусти! приказала мать и, шурша зеленым платьем, ушла.
Кендиль беспокойно огляделась, приоткрыла дверь.
Только уж ты, ради бога, побыстрей. Сейчас жениха славить будут, тебе в тойхане нужно быть!
Гюльсум вскинула голову, глянула на него и тут же отвела глаза. И он увидел, что комната не окрашена оранжевым и по щекам Гюльсум не текут оранжевые слезы. В своем длинном белоснежном платье она была сейчас похожа на журавля. Такие вот журавли, такие, целая стая, летели тогда за ним Странный был сон! Гогоча и курлыча, птицы несли его в дальние края. Если б они унесли его!..
Гариб оглядел нарядную комнату. Кровать была большая, широкая, застланная желтым шелковым одеялом. Две большие подушки лежали рядом, одна возле другой. А зачем же он пришел сюда? А? Взглянуть ей в глаза! Гариб посмотрел в лицо Гюльсум, но глаз не увидел, только брови. Брови были тонкие, выщипанные, совсем не такие, как прежде.
Опустив голову, Гюльсум дрожащими пальцами перебирала бахрому новой белой скатерти. Нужно было что-то сказать ей, но Гариб не знал что. И тут вдруг в сознании его возник вчерашний вопрос.
Почему ты вечером была печальная? охрипшим голосом спросил Гариб.
Он задал свой вопрос. Но Гюльсум не положила голову ему на грудь, не улыбнулась стыдливо и счастливо, не зашептала ласковые слова. Она стояла и кусала губы. Потом поглядела ему в лицо, глаза у нее начали наливаться слезами и стали как две огромные слезы.
Нет Ничего проговорила она и снова опустила голову.
Гариб не отрываясь смотрел на девушку. Гюльсум плакала. Плакала она не от стыда, не от страха. Она знала, что Гариб не выдаст, не опозорит. Она плакала о том, что идет замуж за чужого, непонятного человека. И ей было жаль его, потому что в его дом она принесла любовь к другому. Душа Гюльсум пуста для него. И рядом с ней ему всегда будет вот так же знобко, холодно Как холодно!..
Ему вдруг не хватило воздуха. Закинув голову, Гариб жадно открыл рот, но дышать было нечем. Он понял, что задохнется, нужно уйти. Сейчас же.
Ни сестры, ни матери на веранде не было. Джавад сидел на табуретке, под навесом. Перед ним стояла другая табуретка. Джавад с жадностью уплетал что-то и так был поглощен своим занятием, что ничего не видел, не слышал
Певец все еще пел, и парни с пустыми тарелками в руках замерли в дверях тойханы, слушали
Сейчас кончится, и в тойхане начнут славить жениха Гариб прислонился спиной к ограде и закрыл глава. Перед глазами, качаясь, поплыли зеленые водоросли. Откуда-то подул ветерок, свежестью овеяв ему лицо Наверное, оттуда, с озера
Он стоял у тех кустиков, где Джавад подстрелил зайца. Узнать было нетрудно: в ярком свете луны все было видно как днем. Но пусть бы стояла тьма, он с закрытыми глазами найдет это место. Вот здесь бился заяц, пытаясь уползти, спрятаться в кустах. Трава была сухая-сухая И листья на кустах сухие И все вокруг было забрызгано кровью. Сейчас крови нет. И того зайца нет. На свете одним зайцем меньше. Как знать, будь он жив, может, выскочил бы сейчас и глядел на него, шевеля ушами
Гариб услыхал какой-то стук, обернулся: нет, это колотится сердце. Он быстро пошел вперед. Наверняка хватились, приедут сейчас и потащат туда, в тойхану, и певец, ударяя в бубен и пританцовывая, будет петь: «Поздравляю тебя, бек! Поздравляю со свадьбой!..»
Вот и камыши. Еще немного и он выйдет к озеру. Сядет, блаженно вытянув ноги, и будет смотреть на синюю-синюю воду Домой он больше не вернется. Там у него никого больше нет. Джавад, Кендиль, Гюльсум, мать все умерли. Он один.
Гариб задремал, слушая сухой ровный шелест камышей. Невысокие волны, подгоняя друг друга, спешили к берегу, но, еще не достигнув его, дробились, делались мельче, мельче и пропадали Гариб сбросил пиджак, отшвырнул его в сторону, расстегнул воротник новой сорочки. Вдыхая влажный прохладный ветерок, он думал о том, почему все-таки озеро назвали Белым? Ему оно всегда виделось ярко-синим. Разве только во сне
Гариб смотрел и смотрел на озеро, и вдруг у него на глазах вода стала зеленеть. Он растерянно поглядел по сторонам камыши тоже были зеленые Он поднял голову зеленое небо. Все вокруг было зелено, как платье матери. Только луна не потеряла свой цвет, большим двугривенным белела она на небе. Что же это? Почему ночь такая зеленая? Он видел ясные лунные ночи, видел черные, непроглядные, но зеленой ночи никогда.
А там, дома, там тоже зеленая ночь? Наверное В том зеленом дворе, в длинной зеленой тойхане все сейчас растерянны, недоумевают. Его уже хватились, ищут Будут искать долго: недели, месяцы Будут ждать его, потом ждать надоест, и в одну из зеленых ночей Джавад возьмет племянницу за руку и отведет в свой дом.
Гариб снова взглянул на зеленое небо. А луна нет, белая. Почему же она не зеленая?
Вдалеке вспорхнула какая-то птица и, плеща крыльями по воде, перелетела с островка на островок. Гариб повернул голову и увидел беловатый столб дыма, поднимающийся прямо вверх. Потом из-под белого дыма вырвалось зеленоватое пламя. Костер.
Где-то рядом послышался хрипловатый выкрик: «Ушел! Ушел!..» И хрюканье. Прямо на Гариба из камышей ринулось несколько кабанов, они убегали от людей, от смерти
У Гариба пересохло в горле: «Серхановы гости! Разорят заповедник!»
Задыхаясь, давя камыши, Гариб бросился к костру. Там, где камыш редел, возникли вдруг темные мужские фигуры. Что-то невидимое с силой толкнуло Гариба в грудь, он упал.
Гариб лежал на спине. Луна стояла перед самыми его глазами. Теперь она тоже была зеленой
Перевод Т. Калякиной.
КОЛОДЕЦ
1
Уставившись в земляной пол кухни, усыпанный шелухой лука и картофельными очистками, Умид медленно расстегивал халат, сплошь заляпанный жирными пятнами.
Как бы отыскивая, кому излить душу, обвел взглядом давно не беленные стены, насквозь провонявшие луком, даже ночью слышал он эту вонь, покосился на раздаточное окошко, прислушался к гомону, стоявшему в столовой
Не могу! Не выходит у меня! он сдернул с себя халат и швырнул его на деревянную колоду. Выговорил наконец слова, камнем лежавшие на сердце
Сунув голову в раздаточное окошко, Умид глазами поискал директора. Не видно Всегда тут толчется, а как понадобился нет его Он пальцем поманил официанта:
Скажи директору, пусть ищет другого! Я больше работать не буду!
И, не слушая посыпавшихся проклятий, не обернувшись, как ошпаренный выскочил из кухни.
Тыльной стороной ладони Умид вытер крупные капли пота, усеявшие лоб и подбородок. И сразу вонь будто луковица очищенная в руке!.. Он быстро подошел к колонке, стащил старенькую рубашку и встал под тугую теплую струю, больно хлеставшую по лопаткам. «Как я скажу отцу, что ушел из столовой?.. И дяде Халыку в глаза смотреть совестно То проходу ему не давал, работы просил. А неделю потрудился, и пожалуйста пороху не хватило!» Умид до локтя натер руки желтоватой грязью, смыл. Понюхал все равно пахнут. «А если не получается у меня?! В армии при кухне был!.. Ну и что?! Во-первых, я не поваром был, только помогал Кирсанову. Воды принеси, морковь порежь, картошку всыпь Это же не готовка».
Он шел по деревенской улице, пыльной и бесконечной. Куда шел, не знал. Знал одно подальше от столовой, от этого шума, галдежа, ругани!.. Нарочно свернул за угол так столовую не было видно. «Если дядя Халык будет очень ругаться, покажу ему табель с отметками. Правильно, скажу, окончил в Барнауле курсы. Два месяца учили на повара все верно. А ты погляди на отметки: ни единой четверочки! Какой это специалист, если кругом тройки?..»
Рядом затормозил газик. Громко щелкнув, распахнулась передняя дверца, и у парня мигом выскочило из головы все, что он так складно придумал.
Председатель Халык смотрел на Умида пристально, но странно как-то смотрел Усталые, отекшие глаза, казалось, не видели его.
Вечером зайдите с отцом, нехотя, словно устав от разговоров, произнес председатель.
И так же лениво, нехотя повернулся и хлопнул дверцей. Пири с места дал газ. Машина скрылась в облаке пыли. Умид зажмурил глаза, сомкнул губы. Мелкая желтоватая пыль мгновенно забила ноздри. Месяц стой так с закрытыми глазами, откроешь все то же. Задержав дыхание, Умид приподнял веки: желтая завеса пыли редела, таяла Он легонько потянул носом и ощутил, как липкой грязью осела в глотке пыль. «Быстро же он пронюхал, что я бросил работу!»
Умид свернул на тропинку напрямик к дому. Достал сигареты, закурил. В столовой небось черт-те что творится Все кричат, требуют еды, а директор стоит в дверях и объясняет посетителям, мол, повар сбежал. От этой мысли пареньку стало не по себе. Он приостановился, посмотрел назад, потом махнул рукой, что означало: была не была! Лицо его помрачнело, словно солнце закрыли тучи.
Умид отшвырнул сигарету и правой рукой шлепнул по левой. Комара на руке не было, только пятнышко крови
Из-под кучи кизяка валил густой, молочного цвета дым. Выше дым редел, желтел, еще выше делался синеватым. Из-за клубов этого трехцветного дыма, кашляя, появился отец. Белая рубаха делала Меджида-киши неразличимым в белом дыму.
Комариное племя выкуриваю! сказал он, взглянув на стоявшего у айвана сына. И пошел к нему, волоча шлепанцы.
Посреди широкого отцовского лба сидел комар Кажется, он расположился там основательно. Умид поглядел к а длинноносое, коричневое в сумерках лицо отца, на седые его брови. Снова перевел взгляд на комара.
Не чувствуешь? спросил он.
Что?
Комар у тебя на лбу.
Отец нахмурил брови, морщины сдвинулись, стали глубже. Комар и не думал улетать.
Да сгони ты его! не выдержал Умид. Кровь же твою сосет!..
Отец махнул рукой.
Нужна ему стариковская кровь!..
От едкого дыма щипало глаза, першило в горле. Умид поднялся на айван, щелкнул выключателем. В электрическом свете белый кизячный дым струился горным туманом.
Зря глаза травишь, отец! Комарам твой дым хоть бы что.
Отец тоже поднялся на айван.
Не в комарах дело Сору во дворе набралось, сжечь надо
Умид знал, что отцу плевать на комаров, что старик старается для него, полог марлевый тоже для него устроил.
Есть хочешь?
Не отвечая, Умид взглянул на отцовский лоб. Комара не было. Не иначе, голодный улетел. За семьдесят лет эта кожа так задубела, так высохла на солнце и на ветру, что из нее уже ничего не добудешь.
Яичницу пожарить?
Умид покачал головой.
Сыт.
Там поел?
Сейчас был самый момент рассказать отцу, что ушел из столовой. Все равно к председателю идти, тот все ему выложит.
Знаешь, отец, стряпня женское дело
Меджид-киши не понял:
Мало ли что?.. Раз нет женщин, приходится самому
Я не про то Я я с работы ушел Не мужское это дело стряпня!
Меджид-киши присел на край деревянной кровати. Поскреб ногтями подбородок, почесал живот под рубашкой.
Говоришь, не мужское? А в поле, на жаре женское дело? Трактор водить женское? А они ничего, не жалуются!
Умид прислонился спиной к столбу, потер слезящиеся глаза.
Не нравится людям моя готовка.
Почему? Может, пересаливаешь? Или перца много?
Нет Просто не хотят они ни котлет, ни супа. Им закуска нужна! Шашлык!.. А я не умею шашлык. Наварил котел борща, три дня стоял. Подогревал, подогревал, пока каша не стала!
А борщ чего не едят? Может, понос с него?
Да никакого поноса Не наша, говорят, еда, городская.
С жиру бесятся Меджид-киши взглянул на мотыльков, кружащихся возле лампы. Потом поглядел на сына: А как у тебя в солдатах-то? Получалось?
Там что!.. Там казаны, каждый с бочку. Заложишь картошку, капусту Солдатская кухня!
Меджид-киши поднес ко рту морщинистую руку, зевнул.
Дай им бог счастья, тем ребятам!.. Два года твою стряпню терпели
Хотел еще что-то сказать, но послышалось урчание газика, и свет фар лизнул беленые стены. Облако желтой пыли смешалось с белым дымом кизяка.
Чего это он сегодня рано? как бы невзначай спросил отец и так поглядел на Умида, словно уверен был, что именно из-за него председатель так рано вернулся домой. Поглядел на лампу и миролюбиво спросил: Не по твоей милости?
Умид пожал плечами.
Может быть Он велел вечером зайти к нему.
Чего ради?
Думаю, ругать будет Он и тебе велел.
Я-то при чем? Я борщей не варил! Меджид-киши взял мутаку, лежавшую в изголовье кровати, сунул под локоть. Никуда я не пойду! И, желая показать, что решение его твердо, положил голову на мутаку и закрыл глаза.
Умид поверх ограды взглянул на залитую светом веранду председательского дома. Там было тихо. Некому шуметь. Сын дяди Халыка Тофик в Баку, дочка Солмаз в Агдаме. Оба учатся: сын в университете, дочь в медицинском техникуме. Жена у дяди Халыка женщина бессловесная, смертным боем бей голоса не подаст. От бабушки Миннет тоже шума не будет который год недвижна, словно мешок с мукой: где положишь, там и лежит. Соседка Гюлендам, что справляет у председателя всю домашнюю работу, женщина проворная, но тоже молчит как немая. С того двора если и услышишь кого, так это Пири, шофера. Зато уж орет!.. Глотка у него луженая.