В июне Михаил известил родных, что удачно защитил диплом, и больше ни слова, ни намека, будто и не было Марии в живых!.. Там, без нее, раскрылись перед ним другие цели, прежние планы переменились окончательно, и в них теперь не отводилось ей никакого места.
Тотчас пробежал по селу слух, что Мишка Авдентов уже инженер и, судя по всему, не вернется больше на родину. Узнал об этом и старый Олейников.
Нет, он и раньше как-то плохо верил в Авдентова, не видя в нем проку для Марии, и ясно иногда намекал ей на это Но она не понимала или, скорее всего, не хотела понять Теперь он почувствовал себя обворованным, обесчещенным
Он заторопился из школы домой, чтобы переговорить сперва с женой, и всю дорогу не мог собрать в одно вспугнутые, разлетевшиеся мысли Что-то треснуло в нем, переломилось; в борьбе с самим собой он как-то сразу устал и начал задыхаться Чтобы отошло сердце, он остановился посреди дороги и раскрытым ртом хватал воздух Потом еще медленнее, осторожнее, глядя себе под ноги, пошел к дому.
У жены сидела старуха соседка, дружившая с нею, и это расстроило его еще больше. Незваная словоохотливая гостья просидела вплоть до той поры, когда вернулась Мария.
Олейников пождал еще немного, но ему не терпелось, и тогда он велел дочери пойти с ним в сарай, «чтобы помогла перебрать слежавшееся сено». И при этом взглянули на нее с тревогой его большие серые глаза.
Мария шла за ним узенькой садовой тропкой, заросшей малинником, смотрела на его сутулую широкую спину, свалившуюся набок седую голову, что-то злое, нетерпеливое было в его нетвердой, шаткой походке.
Отпирая замок, дрожали, не слушались его руки, он отшвырнул ногой лежавшие у ворот грабли и, когда оба вошли в сарай, опять посмотрел на нее долгим, каким-то странным взглядом, будто не узнавал ее.
Его глаза, пронзенные тревогой, подсказали ей многое, она поняла теперь, зачем он позвал ее сюда, насторожилась, ожидая, что будет, с чего он начнет
Обдумывая, что и как надо в ее положении ответить ему, чтоб избежать возможной ссоры, которая каждому из них будет тяжела, Мария готова была признаться отцу во всем. Невысказанное горе тяжелее носить в себе.
Что?.. домолчалась! вдруг гневно спросил он дочь.
Он упрекал ее за слепоту, за глупую доверчивость к парню, но тут прибежала и мать, надеясь хоть слезами помешать расправе: именно расправы боялась она сегодня, хотя прежде никогда не бил детей Семен.
Что тебе говорил, то и сбылось. Ищи теперь, лови, гоняйся!.. А то подавай на суд, сказал он, косясь на ворота, как бы кто не подслушал.
И подадим, вступилась мать, страдальчески морщась. Она стояла теперь так, чтобы в опасный миг загородить собою дочь.
Молчи ты, потатчица!.. резко повернулся он. Жизнь судом не устроишь, протоколом не скрепляют ее Твое было дело учить ее жизни заблаговременно! А ты нянчилась только, не давала ветру на нее дунуть, не сумела приучить к откровенности теперь уж поздно.
Наверное, с еще большой горечью раскаянья и гнева он и самого себя ругал за то же самое. Он тоже, как и мать, не сумел подобрать ключей к нраву дочери.
В селе во все колокола звонят, а мы молчим, молчим себе на беду, и только.
Мария сидела на досках, положенных в углу на короткие жерди, и, слушая глухой срывающийся голос отца, не находила, что ответить Ну чего они хотят от нее?.. В чем она виновата?
С откровенной прямотой, присущей его нраву, он спросил: одна ли она осталась?
Дочь промолчала опять.
В запальчивости, не понимая сам, что говорит, он ударил в землю тростью:
Выгоню, если что!..
Мария вскочила, щеки у нее запылали и, глядя прямо ему в глаза, крикнула:
И сама уйду!
Оба теперь отец и дочь, такие разные и вместе с тем такие похожие, стояли напротив близко друг к другу, но разъединенные, далекие. Теперь обличала Мария.
Я жить и одна сумею без вашей помощи. Дожили до седых волос, а понять, в душу заглянуть не умеете или не хотите Ушел он!.. Он ушел от меня, а я уйду от вас!.. Уйду!..
Она говорила точно в бреду, и угроза ее была для стариков всего страшнее.
Мария взглянула на отца, и ей показалось, что он сейчас упадет: глаза остекленели, лицо вытянулось и помучнело, а синие губы подернул серый налет. Высокое, грузное тело его шаталось, опираясь на палку, и вот-вот она треснет под ним. В черной, потертой толстовке с обвислыми карманами, высокий, весь седой, с побелевшим от гнева лицом и растрепанными волосами, он был страшен и жалок в эту минуту. Вот так же он стоял у двери, переступив порог избы, когда вернулся с долгих и напрасных поисков сына. В одно мгновенье пронеслась у ней в голове эта мысль
Мать схватила отца за руку:
Что вы, что вы делаете?.. Родные ведь!.. помиритесь, помиритесь скорее. Ну я прошу вас пожалейте меня хоть. И сморщив заплаканное лицо, трясла сжатыми кулаками.
Старый Олейников отвернулся, молчал с минуту, но эта минута казалась каждому из них вечностью, потом, точно борясь с собой, он произнес примиренно:
Да-а Оступиться просто, да вставать трудно а я уж старик, начал было он, обращаясь к дочери. Тебе бы
Я сама знаю, что мне надо делать, прервала Мария, не поняв, о чем он хотел сказать. И бросилась из сарая вон
Старики придавленные, растерянные остались одни, и, как-то не о чем стало им, прожившим вместе и дружно тридцать пять лет, говорить друг с другом. Молча брела за ним старуха, когда шла садом домой.
Вечером Мария вернулась поздно и прямо прошла в свою комнату. Ни в этот вечер, ни утром, когда завтракали все порознь, никто не нашел таких слов, чтоб хоть немного смягчить отчужденность.
Молочно-розоватой пеной окутались вишневые сады, цвела и старая черемуха у покосившегося плетня. Мохнатые ветви цеплялись за волосы и плечи, но Мария, не замечая их, медленно шла тропой.
За садовой калиткой начинались гумна, за ними густая березовая роща, где столько раз встречались с Михаилом
Сегодня в роще она бродила одна, точно прощаясь с любимыми родными местами Вот здесь, под светлым на опушке кленом, сидели они, мечтая о будущем, и были счастливы оба О, как давно все это было! И в то же время так памятно, близко, ощутимо до боли, будто происходило вчера
Где-то вблизи, на конце улицы, молодые голоса запели песню, прозвучавшую в сердце, как напоминанье о далеком:
Ноч-ка е-ще не на-ста-ла.
Бу-ду я ми-ло-го ждать
Мария слушала эту тягучую знакомую песню, полную грусти и ожидания, и тоска все прибывала. Здесь, в этом огромном мире беспокойном и непонятном не было теперь ни одной близкой, родной души, а весна, пришедшая не для нее, еще более усиливала горькое чувство одиночества.
Сломив березовую ветку, она бесцельно шла краем рощи, и ей казалось, что ветер, перебирая по листочку, сдувает с деревьев пыль, что под большим камнем на луговине непременно кто-нибудь схоронен, хотя ни от кого она об этом не слыхала. Вынырнув из кустов, босой, в черной рубахе, бежал от мельницы мальчишка, и ей почудилось, что там произошло какое-то несчастье.
«Как странно устроена жизнь: родиться, отведать счастья, а потом умереть стоило ли для того родиться?.. Так было здесь, до меня, так будет и после Так же будут расти хлеба, цвести сады, шуметь березовая роща, и солнце, такое же, как нынче, взойдет опять», думала она с тоскою.
Подгоняемая настойчивой, неотвязной мыслью, она приблизилась к берегу и тут, у крутого обрыва, поросшего кустами, остановилась.
Берег почти отвесно падал к воде. Река текла тихо, огибая рощу, но сюда доносился оглушительный водопадный шум с плотины. И вдруг в этом гулком шуме Мария услышала собственный голос: «Так лучше да и некому будет жалеть» В мутном забытьи она еще ближе подошла к обрыву, подмываемому водой, он не испугал ее, и ждала, что вот сейчас ей надо сделать последний шаг, земля обвалится, рухнет, и все на этом кончится!..
Зажмурясь, она уже почти висела над этой пропастью, нащупывая ногой неровный травянистый край обрыва, и вдруг вскрикнула, услышав глухой всплеск воды и страшную тишину, наступившую вслед за этим. Мгновенно открыла глаза: неподалеку от нее, где обвалилась глыба земли, расходились по воде круги. Мария в испуге отпрянула от берега, представив себе свою гибель.
Поспешно уходя прочь, она не могла понять, как очутилась у обрыва и когда овладела ею мысль о смерти. Однако она не испытывала и радости, что жизнь давалась ей вторично.
Она возвращалась домой с единственной мыслью об отце, но и сама не знала, зачем он понадобился ей. Она не хотела сперва идти той же дорогой, которой уходила из дома, но, миновав первую избу, откуда смотрели на нее из окон, свернула опять на гумна.
Мать встретила ее у сарая, еще издали узнав по розовому платью, и по лицу хотела прочитать, что было на душе у дочери. И первое, что бросилось ей в глаза и поразило, это был тупой, безразличный и какой-то отрешенный от всего взгляд.
Где ты была? с горьким томленьем и состраданьем сказала мать, кидаясь к ней обрадованно.
А что случилось? с тяжелым равнодушием оглянулась Мария, проходя мимо нее в дверь.
Ведь я заждалась тебя. Больше ей нечего было сказать. Она вскинула руки на плечи дочери и припала лицом к ее груди. Точно высокий молодой побег, поднявшийся на смену старому спиленному стволу, шаталась Мария, поддерживая плачущую мать. Потом, слегка отстранив ее, спросила:
Папа дома?.. мне надо с ним помириться.
Я схожу за ним! заторопилась мать, и уже искала свою косынку. Ты умница моя! Это благородно, это по-человечески хорошо!.. Ведь роднее тебя у нас никого нет одна ты осталась И отца пожалеть надо здоровье у него плохое Помиритесь он сейчас придет.
И мать осталась с дочерью, от которой не смогла уйти.
Пустой класс, где сидел за столом Олейников, согнувшись над своими бумагами, был чисто вымыт и залит жарким солнцем. Наискосок лежали на полу и на сдвинутых партах светлые большие квадраты окон. Непривычная, какая-то всеобъемлющая тишина окружала старого учителя и по временам мешала ему работать. Но где-то отдельно от этой тишины чудились ему неумолкающее ровное жужжанье детских голосов, полные, румяные и озорные лица и нетерпеливые возгласы. Он невольно поднимал глаза, смотрел перед собой, но вместо знакомых, на всю жизнь запоминающихся лиц, он видел пустые и тесно сдвинутые парты и, усмехнувшись себе в усы, опять принимался за годовой отчет.
Но вдруг, точно подкатило к сердцу, он откинулся на спинку стула, закрыл глаза и, вытянув по столу длинные большие руки, сидел неподвижно В груди теснило, будто не хватало ему воздуха, и было сухо во рту. В одно открытое окно дул теплый воздух с улицы, играл листом бумаги на столе. Олейников очнулся и будто вспомнил, что он думает опять о сыне, о дочери.
Он поднялся и пошел вдоль стены, опустив руки. Детские картинки на стенах, пожелтелые от солнца, уже потеряли свою первоначальную свежесть и значение, но долго разглядывал их старый учитель. Он думал о чужих и своих детях. И странно: все они казались ему на одно лицо, все были родные, всех было жаль и всем хотел он самой лучшей доли.
Но счастья на земле, видно, хватает не всем, размышлял он сам с собою. Да, не всем И что коснулось своих собственных детей, то забирает глубже, больнее
Учебный год закончен. В другое время он был бы счастлив вполне, что за прошедший год поработано немало и в школе, и за ее стенами; что летом соберет плоды из сада, который насадил и вырастил своими руками, отдохнет, ненадолго укатит в город и вернется опять сюда на привычное родное место, чтобы снова перед шумной толпой ребят распахнуть двери.
Теперь все сломалось, спуталось, и длинное лето лежала перед ним, точно выжженная солнцем голая пустая степь
Нет, нет! сдаваться никогда не надо, подбадривал он себя. Пока живы все поправимо. Да, все!
Встряхнув головой, он еще раз прошел вдоль стены, оглядывая детские, еще неумелые рисунки.
«А это уберем, поберечь надо Весной сорванцам моим покажу, кто что умел: «Нуте-с Жуков, это твои грачи?» «Нет, не мои, отказываюсь! Они, Семен Карпыч, какие-то зяблые носы, как у галок, и ноги разные». «А подпись чья? Посмотри поближе». «А-а-а! Так, Семен Карпыч, это же прошлогодние!.. а теперь я» «То-то же! узнал», скажет Олейников, и ребята сами тогда удивятся своему росту.
И мысленно поговорив так с детьми, старый Олейников почувствовал себя моложе. Он подошел к окну, чтобы закрыть его перед уходом, и не смог: уж очень хорошо, молодо цвели кругом сады!..
Его пьянили и возбуждали медовые, пряные запахи. Земля, простираясь бесконечно, дышала легкой испариной, струился от нее голубоватый, прозрачный дымок, совсем не закрывая даль. Нагретый воздух вместе с лучами солнца приятно согревал его старую кровь, и сердцу было от этого просторней в груди.
Где-то пахло ромашкой, полынью, прелым навозом, и все дышало, все жило, росло и тянулось к большому солнцу. И всякая птица, и каждый жучок пели ему свои гимны Было чему радоваться в этом мире!.. И если бы не горе дочери, особенно ссора с нею, то старый Олейников сказал бы сейчас:
Да, я счастлив Мне ничего больше не надо.
Но и это горе, и ссора с дочерью уж не так теперь удручали и мучили его
Ничего, вслух сказал себе Олейников, закрывая окно. Мы помиримся и будет легче. Вражда унижает человека. Трудно жить во вражде. Надо жить так: что есть вместе, чего нет пополам
Он аккуратно сложил свои бумаги, запер в шкаф и, гремя связкой ключей, пошел из класса. В одной руке он нес широкополую черную шляпу, точно птицу держа за крыло, и она билась о его колено; другой рукой слегка опирался на трость.
В проулке, из-за плетня чужого огорода, выглядывал молодой хмель с широкими лапчатыми листьями. На грядах в бурых навозных, лунках зеленела огуречная ботва, дружно кустилась нежно-зеленая морковь, и высоко поднимали подсолнечники свои круглые ярко-желтые картузы.
Уже примиренный со всеми и самим собой, Семен Олейников подходил к дому. В окне увидел он нетерпеливое и будто просветлевшее лицо жены и, угадав нечто, смелее поднимался по ступеням крыльца.
ГЛАВА VIПуть, подсказанный чувством
Простившись со стариками, Мария окликнула Настю Горохову свою попутчицу, односельчанку и обе полезли в вагон. Настя ехала в порт, где два года подряд работала грузчицей, и теперь набрала с собой много разных вещей.
В прокуренном вагоне, до отказа набитом людьми, было нелегко найти место, да и не пролезешь никак с вещами. В тесном проходе курили незнакомые парни и, когда Настя с узлами протискивалась между них, один в шапке, с серыми усиками, грязнощекий (видно, издалека ехал!) уцепился сзади за узел и не пускал ее дальше. Она быстро обернулась к нему:
Чего, пострел, ухватился? Пусти! и прикрикнула на других: А ну-ка, дайте пройти. Чего сгрудились?
Зеленый платок сбился у нее на затылок, черные густые волосы лезли в глаза. Здоровенная, высокая, с вспотевшим лицом и черными сердитыми глазами, не обещавшими ничего доброго, она обоими локтями пробивала себе дорогу.
О-го-о! протянул парень, отступив подальше. Де-ело бу-дет: цыганочка ойра на толкучку спекулировать двинула. Ха-ха!
Настя Горохова уже миновала ребят, но, оскорбленная злой насмешкой, повернулась к ним еще раз:
Я тебе двину за такие слова! погрозила она. У меня своих не узнаешь Вот тебе и будет «ха-ха».
Несмотря на страшную тесноту, Настя легко пробралась в конец вагона и, найдя свободное место, попросила пассажиров подвинуться, и Олейниковой, которая шла за нею, сказала:
Мария Семеновна, садись а мне где-нибудь найдется
Уложив свои вещи в угол, Настя поправила волосы и, локтем задев Марию, кивнула ей на окно, под которым стояли родные: ее мать и Семен Олейников с женою.
Вот они, улыбнулась Настя. Все тут. И, прощаясь, махала рукой.
Поезд тронулся. Мария видела, как мать утирала слезы платком, а отец, хмуря седые брови, снял шляпу, покивал Марии, потом взял под руку мать и, нагнувшись к ней, говорил что-то Все поплыло перед глазами у Марии: дома поселка, песчаные бугры, кудрявые кустарники, холмистое зеленое поле и лес.
Колеса стучали все торопливее, и мягко покачивался вагон Что происходило в семье перед ее отъездом, она сейчас помнила как-то смутно Отец не пускал ее: он совершенно не видел никакого смысла в этой поездке Мать колебалась, ей больно было отпускать дочь, но мирилась с этим потому, что все еще была маленькая искорка надежды, что, может, не все потеряно Отец настаивал и просил, чтобы она («если что не удастся») вернулась скорее домой, а мать все плакала и говорила одно: «Ты пиши, пиши нам почаще, обо всем пиши, чтобы мы знали» Вот так же когда-то Мария упрашивала Михаила