Но сразу на него свалилась такая гора работы, что он даже ночевал в институте, спал на потертом кожаном диване, стоявшем в коридорчике и прозванном институтскими остряками «народной мудростью». Там чаще всего собирались курильщики поболтать о погоде, поделиться новостями. На базе их института готовилось республиканское совещание, и мастерской Ирши было поручено не только составить отчет о проделанной работе, но и написать вступительную, общую часть для директорского доклада. Как водится, директор поручил написать одному из своих заместителей, тот Басу, Бас Ирше.
Мы займемся отчетом, сказал Сергей, вернувшись от Баса. А вы, Роман Тихонович, сосредоточьтесь над общей частью доклада. Вот пункты, какие необходимо отразить. И положил бумагу перед Рубаном.
Мне думается, это больше подойдет кому-нибудь другому. Вечирко, например, начала Ирина.
Я попрошу вас, Ирина Александровна, Ирша бросил на стол линейку. Я попрошу вас
Он сам не знал, почему вспыхнуло раздражение.
Не совать нос не в свои дела? едко закончила его мысль Ирина и для наглядности коснулась пальцем своего носа. Ее глаза за стеклами больших круглых очков загорелись гневом. Знай сверчок свой шесток?
На этот раз вы правы! отрезал Ирша.
Оба больно ощутили раздражение друг против друга, и каждому было жаль себя. Ирша действительно был убежден, что Рубан напишет вступительную часть лучше, чем любой другой, аргументированнее, проблематичнее. Он тугодум, работает медленно, но так, что после него не приходится переделывать. Сейчас Рубан не столь занят, да и распускать его нечего, пусть чувствует руководящую руку. Он приготовился было к отказу Рубана, но тот, к немалому удивлению Ирши, только почесал в затылке и буркнул:
Когда своих мыслей нет, их занимают у Рубана.
Писал Рубан долго. Сверху покрикивали на Иршу, торопили, Сергей подгонял Рубана. Когда наконец тот закончил, то действительно исправлять было нечего. Не пришлось переделывать и Майдану, который зачитал доклад на совещании в большом зале, где собрались архитекторы со всей Украины и куда были приглашены сотрудники института. После полуторачасового доклада был объявлен перерыв, Ирша, Рубан и Ирина, сидевшие неподалеку от двери, очутились в коридоре первыми. Из других дверей вышел президиум, впереди широко ступал Майдан, за ним несколько человек, среди которых был и заместитель министра Прядько. Они встретились в середине коридора. Майдан поздоровался с Иршей, Ириной и Рубаном за руку, наверное, не знал, что сказать, а сказать что-то надо было. Спросил:
Ну как, понравился вам мой доклад?
Рубан доставал в этот момент из кармана портсигар, не торопясь вынул сигарету, ответил:
Прекрасный доклад, Иван Денисович. Особенно вступительная часть. Это я вам ее написал. Он сунул в зубы мундштук и, опираясь на палку, заковылял по коридору. Перед ним расступились.
Они стояли на третьем этаже, и Ирше казалось, что он сейчас провалится на первый. Да где там на первый! Рухнет в подвал или того глубже. Хитровато прищурился Прядько, сухое, аскетическое лицо Майдана покраснело. В одно мгновение тесный круг распался, каждый поспешил исчезнуть подальше от гневных глаз начальства. Ирша тоже спрятался за спиной Ирины. Он подумал, что за свое непрочитанное заявление Рубан расплатился с Майданом сполна. А еще подумал, что расчет этот, возможно, неокончательный.
Спустя несколько дней Иршу вызвал Бас. Предложил ему стул, а сам принялся шагать из угла в угол маленького, заставленного старыми шкафами кабинета. Суровый, неулыбчивый, он был как знак возмездия. Казалось, Бас перенял у Майдана его принцип: быть строгим, справедливым, но пользовался им не так, как следовало бы. Наказывая провинившегося сотрудника, Майдан давал понять, что прибегает к этому в крайнем случае, да так, пожалуй, и было на самом деле. Бас же, сам находясь в плену служебных параграфов и инструкций, обрушивал их на повинную голову с сокрушающей силой и делал это с удовольствием, даже с наслаждением, хотя старался вида не показывать. Достав из бокового кармана пиджака белую роговую расческу, Бас причесал седой ежик, продул ее и сунул обратно в карман, где торчали две автоматические ручки. Ступал он твердо, словно врубал каблуки в паркет, и голос его звучал отчетливо и зычно.
Прежде всего я должен вам сделать замечание, и посмотрел на Иршу значительно. Он умел взглядом держать подчиненных на расстоянии. Инженер Рубан каждую плановую тему заканчивает с опозданием. Систематически опаздывает на работу. Вот взгляните на сводку последнего месяца В пятницу пришел на сорок минут позже, в субботу на двадцать В понедельник, Бас поднял длинный худой палец, на полтора часа. И так далее, без конца. Грубит, подрывает авторитет руководства института Распустились все, но он особенно. Когда-то был порядок Знали, кому и что разрешено: от и до.
Бас пододвинул стул и сел рядом с Сергеем. Положил ему на плечо руку, сократив расстояние почти до дружеской беседы, и это было, пожалуй, самым неприятным и опасным. Гнев начальства выдержать куда легче, чем его расположение, когда тебе доверяют, больше того дают понять, что ты свой человек, единомышленник, и намекают, что за это воздастся: то есть когда пробьет твой час и выпадет случай переступить на более высокую ступеньку тебя обязательно поддержат.
А потом разговоры в мастерской. Эта бесконтрольность И вообще зачем вам такой работник? Надеюсь, вы понимаете меня? Вы же наш! Вам еще расти и расти
Басова рука была маленькая, сухая, но тяжелая, словно отлитая из железобетона. А это «наш» тронуло сердце. Ирша еще раз подумал: проще бывает выслушать выговор, чем такой вот доверительный разговор.
Но ведь это не моя обязанность, выдавил он наконец из пересохшего горла.
Верно. Бас снял руку с плеча Ирши. Однако инициатива должна исходить от вас. Нужны основания Докладная. Кстати, как у вас настроение, какие нужды? И маленькая, сухонькая, но тяжелая рука снова легла Ирше на плечо, прижала его чуть ли не к полу. И стало ему неуютно в этом кабинете. Его мысль испуганно пятилась, стремилась назад, в уютную тишину мастерской, где тоже были саблезубые тигры Рубан, Клава, но все же не такие: домашние тигры, добрые. Имя Рубана мелькнуло в сознании, оставив вместо себя черный провал, который он не мог ничем заполнить. Его сбивал с толку тон Баса, отеческий, добрый, доверительный: Чем вы увлекаетесь? Я вижу все работа, работа, работа. Это, конечно, хорошо, но человеку нужно еще уметь расслабляться, уходить от ненужных мыслей. Футбол, карты, марки. Когда этого нет, тогда худо. Я, например, ловлю рыбу.
Я люблю шахматы, сказал Ирша.
Бас задумался.
Шахматы это хорошо. Хотя и не совсем. Ну, ладно, идите.
Сергей возвращался в мастерскую, и паркет под его ногами прогибался, будто молодой, неокрепший лед. Он думал о том, что Бас не такой примитивный, каким кажется, есть в нем что-то, заставляющее внимательно прислушиваться к его словам В комнате была только Ирина. Но она тоже куда-то торопилась.
Ирина Александровна, глухо сказал Ирша. Я хочу с вами посоветоваться.
Э, нет сверкнула она стеклами очков. Я свое место знаю
Была напряжена, как молодая олениха перед прыжком.
Ирина Александровна Ну я вас очень прошу Он загородил ей дорогу. Меня вызывал Бас, торопясь, пока никто не пришел в комнату, сказал Сергей. Он требует уволить Рубана.
Ох! Ирина даже пошатнулась, прижала руку к сердцу. И потянулась к нему вся телом, глазами, душой. Боже вас сохрани! Даже даже если вам придется самому уйти с работы. Вы же ничего не знаете Да, он и груб и зол бывает Я сама не люблю его. Но эта злость Он зол на весь свет, на жизнь, на самого себя. Ему три года, уже после войны, резали ногу ползла гангрена. А еще раньше три ранения. На войну пошел в шестнадцать лет, добровольцем: подделал документы на восемнадцать Он отдал все. И его на улицу?
Ну тогда как же быть? Ведь он и вправду не безупречен.
Терпите. Терпите, и все. Так говорит Рита Клочкова. И говорит справедливо. Вы заметили, он боится ее. Потому что она знает о нем что-то такое, чего не знаем мы. Про его душу. Грубые слова это еще не все. Нужно пройти через страдания, как через сто рек Мы должны уважать человеческие страдания. Только они делают нас благородными.
Но и злыми.
Бывает. Но они не делают подлыми.
«Кто знает», подумал Ирша, но вслух этого не сказал.
И потом имейте в виду, нажимала она, Тищенко будет против. Майдан, может, и подпишет приказ об увольнении, но, думаю, тоже без особой радости. Это давит Бас и еще кто-то. А потом, я просто не могу себе представить, чтобы вы согласились на такое, закончила она по-женски, и ее лицо осветилось ясным, тихим светом. Этот свет ослепил его, и он стоял ошеломленный и покорный. Глядел на ее одухотворенное лицо, нежную линию шеи и маленькое родимое пятнышко около ключицы, и все смешалось, поплыло в эту минуту в его голове.
Он расстегнул воротник рубашки, тяжело вздохнул. Потом отвел взгляд, уже не решаясь смотреть на нее. Щеки его пылали. Не поднимая глаз, Ирша отступил в сторону, повернулся и вышел из комнаты.
Ирина шла домой и думала о Сергее. Он сегодня напомнил ей юношу Древней Эллады, изображенного на иллюстрации в старой книге, которую она прочла совсем недавно. Глаза того юноши были постоянно опущены, руки спрятаны под плащ, он всегда был готов уступить дорогу старшим, не решался даже на миг посмотреть на встретившуюся ему женщину или девушку, углубленный в свои философские мысли. А может, и не философские. Никто не знал, что творилось у него в душе, какие чувства тревожили его. Он красив, чист, храбр, готов на любое самопожертвование, готов отозваться на первый же клич. Такие, как он, шли безоглядно за Александром Македонским и Цезарем, совершали революции или, спрятавшись от мира и его соблазнов, от женщин и друзей, седея в сумерках лабораторий, делали великие открытия. Сергей такой же! Правда, другой голос нашептывал ей что-то иное, но она не слушала его. Да, Сергей такой! Люди, подобные ему, создают что-то великое, если, конечно, им благоприятствуют обстоятельства, потому что сколько их, прекрасных, безвестных, безымянных, прахом развеяло время. Сколько гибнет их на скользких путях-дорогах, сколько отзывается на зов всяческих авантюристов и проходимцев. И все же чаще их вовремя предостерегают от всяких бед и случайностей опытные наставники, направляют по проторенным тропам, и тогда они, эти юноши, становятся добропорядочными отцами семейств и строгими моралистами. Но их дети повторяют все сначала. Молодость тем и прекрасна, что мчится на поднятых парусах, исполненная дерзновенных порывов и желаний. Только что перед Ириной пронеслись эти белые паруса.
Подумала: как хорошо лететь под ними.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Робко приоткрылась дверь, и в комнату заглянула невысокая светловолосая женщина в синей косынке. Она всегда только заглядывала в дверь, не переступая порога, хотя Клава не раз приглашала ее войти. Никто не знал, кто она, почему приходит, что ее связывает с Рубаном. Станет в дверях, улыбнется, на щеках появятся ямочки, и ждет, пока Рубан поднимет голову. Если тот долго не замечает, кашлянет тихо, словно скажет: извините Рубан немного быстрее, чем всегда, поднимется и заскрипит протезом к двери. Иногда возвращается через несколько минут, иногда отсутствует долго. Все к этому привыкли и не пытались его расспрашивать: все равно отделается какой-нибудь шуткой. Ирине хотелось хоть раз в такую минуту заглянуть ему в глаза, но он всегда шел, уперев взгляд в стену, будто впервые видел развешанные там прошлогодние диаграммы. Вот и сейчас проковылял, разглядывая диаграммы, но прихватил сигареты, и все знали пошел надолго.
Какое-то время работали молча. Ирша чертил графики, Ирина выверяла цифры. Клава рассчитывала кубатуру. Ирша, как всегда, почти не поднимал головы. Знал, что только работой можно чего-то добиться. Знал и то, что своей работоспособностью он вызывает у некоторых, к примеру, у Вечирко, раздражение, но у большинства уважение.
Клава посидела за столом еще несколько минут, потом, потянувшись сильным красивым телом, так что хрустнуло в суставах, резко сказала:
Сергей!
Ирша поднял голову, молча посмотрел на нее.
Ты хоть целовался когда-нибудь? Знаешь, что это такое? насмешливо спросила она.
Краска по-девичьи залила щеки Ирши, шею, даже кончики ушей запылали. И вдруг в его глазах вспыхнули озорные огоньки, он отложил линейку и сказал с вызовом:
Целовался! А может, и не только целовался.
Ну да? Клава даже встала, уперла руки в бока. Это мне начинает нравиться. Рассказывай. Тут все свои. Я же рассказывала про свои замужества. Где ты ее повстречал? Какая она из себя?
Ирша минуту раздумывал, казалось, все еще колеблясь, потом, вздохнув, сказал:
Если вам действительно интересно Она была темноволосой, смуглой, не то чтобы красивой, а какой-то такой Серая меховая шапочка И серый воротник Плакала возле окна в гостинице.
В гостинице? Это где же происходило? перебила Клава.
Во Львове. Помните, я ездил на совещание? Ната звали ту девушку. Она была студенткой, захотела в зимние каникулы увидеть Львов, села в поезд и приехала. А знаете, как у нас с гостиницами? Она обошла все. Стоит и плачет. Ночь, зимой темнеет рано, в чужом городе
Он долго что-то искал в ящике, и Клава не выдержала, поторопила:
Ну?
А у меня были две командировки. Потому что направляли нас, если помните, вместе с Сергиенко. А та в последний момент заболела. И тогда я переправил ее имя на имя Наты. Нам дали номер на четвертом этаже В левом крыле. Вы знаете гостиницу «Львов»?
Можешь дальше не продолжать, махнула рукой Клава. Брехло несчастное!
Интересно знать, почему же? обиделся Сергей.
Потому что вас вдвоем в один номер и на порог не пустили бы. У вас паспорта холостяцкие. И фамилии разные. Хотя бы соврал, что подмагарычил дежурную. Слышишь, Ирина?
Не глухая.
А сама боялась поднять глаза, чтобы они не выдали ее. С самого начала слушала рассказ Сергея с жадным, болезненным интересом, сердце болело, будто в него медленно ввинчивалось тоненькое сверло. Несколько раз метнулась мыслями в сторону: «Какое мне дело?.. И вообще кто я ему? Чужая жена» Она даже Тищенко простила все, когда он ей рассказал. И санитарку в госпитале и молодую вдову-майоршу, с которой он возвращался с Урала, помог ей добраться до Чернигова. Хотя к вдове долгое время тайно ревновала и, когда однажды ему предстояла командировка в Чернигов, не пустила.
Ты, Сергей, монстр, вздохнула Клава.
И в душе Ирины эхом отозвалось: «Ты, Сергей, монстр!..» В Клавином голосе слышались ирония, а еще больше грусть. Ирина взглянула на нее с сочувствием. В этом вздохе она услышала скрытую зависть, разочарование и безнадежность.
В двадцать восемь лет Клава махнула рукой. Даже жалко, что такой теленок попадет в лапы какой-нибудь хищнице.
Во-первых, не теленок, обиделся Сергей. А во-вторых, почему хищницы? Вы, Клава, плохо думаете о своей половине рода человеческого.
Думаю как есть. Так уж сложилось в жизни. Почти закон, который никто не в состоянии изменить, сказала она печально, что было на нее столь не похоже. Таких, как ты, обкручивают опытные женщины. И удивительнее всего, что в результате получаются прекрасные рабы. Старательно моют полы, безропотно стирают пеленки А женушка тем временем А он за нее готов хоть на плаху.
Ирине не понравились Клавины поучения, и она сказала:
Это и заметно. Он тебе делает половину расчетов.
Тебе еще больше, едко усмехнулась Клава.
Я всем, покраснел Ирша. Наша мастерская
Их разговор оборвал Тищенко. Вошел веселый, бодрый, сильный. Голову, как всегда, держал слегка набок, улыбался.
День добрый, пчелы! У вас уютно, как в улье. Энергично прошагал ботинками сорок четвертого размера от двери к окну, выходившему в парк, с интересом заглядывая в листы ватмана.
Об этом только что и говорили, скривила в усмешке полные губы Клава, и в ее глазах запрыгали игривые искорки. Мы с Ириной пчелы, а он трутень.
Ирша покраснел, было заметно, как он весь напрягся.
Почему же трутень?! Даже обидно, разве труд мой бесплоден? И я ничего не умею?
Она шутит. Василий Васильевич улыбнулся подбадривающе. А что уверен в себе Ты действительно умеешь немало Ирина мне все уши прожужжала. Да я и сам вижу.
Во взгляде Тищенко была симпатия. Ему нравилось в Ирше все: скромность, тонкость натуры, целеустремленность, угадывал, что он в своем, пока еще утлом челне задумал переплыть океан, и желал ему попутного ветра.