Все спешим, услышала она неторопливую, как всегда, речь Рубана. Бежим, мчимся, но ведь не все умеют быстро бегать. Вот хоть бы я, к примеру, на своих костылях. Далеко не убегу. И все нахваливаем свой век: выдающийся, исключительный Научились делать искусственные ткани, фальшивые драгоценности
Остренький носик Риты Клочковой вроде бы еще более заострился, на виске нервно забилась жилка.
А где святое? Где подлинные чувства? Где настоящая великая истина, которая могла бы сотрясти душу, удержать нас от этого сумасшедшего бега, заставить остановиться и подумать? Где она?
Такой истины нет, жестко сказал Ирша. Мы все время движемся вперед. В этом и заключается прогресс, в этом и состоит высшая истина.
Прогресс чего? быстро спросила Рита. Только и слышишь: прогресс, прогресс А что такое прогресс?
Прогресс? несколько озадаченно переспросил Ирша. Прогресс это все. Решительно все, из чего состоит наша жизнь и, в частности, наша с вами работа. То, чему мы служим. Зодчество!
Строим, строим, строим. Пещера, дом, дворец, кинотеатр Зачем строим? Во имя чего?
Как это «во имя чего»? удивился Ирша. Во имя красоты. И, подумав, добавил: Во имя будущего.
В глазах Риты на мгновение вспыхнули лукавые огоньки и тут же погасли, она спокойно, в упор взглянула на Иршу.
А не кажется ли вам, что наша любимая архитектура становится самоцелью? Служит прежде всего самоутверждению. Возвеличить самих себя вот цель, потом можно и разрушить построенное, не беда. Я думаю: прогресс для человека это его собственное самоусовершенствование.
Голоса их звучали довольно громко, и все постепенно притихли, прислушиваясь. Рубай тянул водку так умел пить только он маленькими глотками, подолгу задерживая во рту, и довольно улыбался: казалось, для него не было большего удовольствия, чем столкнуть других лбами. Ирина видела, как все внимательно прислушиваются к спору, и волновалась за Сергея, чувствовала, что тому не хватает аргументов, при всей своей эрудиции он будто бы не имел опоры, Рита же, к удивлению Ирины, эту опору имела внутреннюю твердую убежденность, хотя и не выпячивала этого.
Самоутверждение одна из насущных потребностей человека. Ирша бросил реплику быстро и легко, словно радуясь удачно найденному доводу.
А где предел этим потребностям? Чего вы в конечном итоге добиваетесь? допытывалась Рита.
Абсолютного комфорта хотя бы.
Комфорта! Рита торжественно подняла палец. Каждому отдельную квартиру
Я, например, не возражаю, заметил Рубан.
Каждому отдельный дом. «Мой дом моя крепость» Чтобы изолироваться от других. Сосредоточиться на себе, на собственной персоне. Мы отходим от людей, забываем друг друга, теряем друзей, отходим от первоосновы. От природы Вот представьте себе зеленый побег Самое нежное и самое совершенное создание на земле зеленый лист. Но он придуман не нами. Не нами! Мы отходим от него все дальше и дальше. И не только от него Все временно, все преходяще, человеческая жизнь коротка, и нам кажется, что это несправедливо Наш разум мечется, ибо сам бренный. Ищет чего-то. Доводит до утонченности. Особенно в искусстве, которому мы с вами имеем честь служить. А самое совершенное искусство это зеленый лист.
Рита вдруг заметила, что все слушают ее, и смутилась.
Доля справедливости есть в ваших словах, сказал Василий Васильевич. Архитектор должен должен, проектируя, видеть не только горы, вершины, но и холмик, на котором он когда-то сидел пастушонком, не только лес, но и каждый зеленый листок, и прежде всего должен понять себя, свою душу Тогда возникнет гармония, которую мы называем искусством. Ведь и мы сами и зеленый лист единое целое.
Рита хотела сказать, что это красиво сказано, но смахивает на софистику, однако не решилась. А Василий Васильевич почувствовал, что пришла пора сменить тему разговора, поднял рюмку и предложил выпить за счастье молодости, за любовь. Все опять оживились, разговор распался на отдельные ручьи и ручейки. Ирина поднялась было, чтобы пересесть на прежнее место, но Рита, взяв ее за руку, удержала: хотела договорить.
Понимаешь, мы не умеем жить, прошептала она почти на ухо Ирине, будто близкой подруге, хотя на самом деле они никогда не были дружны. Мы, как орава детей, которая бежит по лугу за цветами, мчится сломя голову через всю поляну, думая, что на том краю цветы ярче и крупнее. А в действительности это всего-навсего обманчивая игра света. Оглянемся и весь луг истоптан. Нас, к сожалению, никто не учит этому искусству жить Любить друг друга. Творить добро.
А кто может научить? спросила Ирина.
Сами. Кто же еще?
Почему же, по-вашему, мы не умеем любить? тоже тихо вмешался в разговор Сергей.
А по-вашему, умеем? Голос Риты стал жестким, напряженным. А кого вы любите? Назовите, кого вы любите. Конкретно. Каждого. Только не лгите.
Сергей молчал, хотел что-то сказать, но сдержался.
Видите Как это трудно любить кого-то
Ирина не стала слушать продолжение разговора.
«Мы не умеем жить, эхом отозвалось в ней, и тут же что-то возразило: Жить Жить Как хорошо жить! Просто жить и все» Ее душа полнилась радостью, тревожной и пугливой, возможно, так себя чувствует молодая птица перед первым далеким перелетом, еще не ведая, что это такое. Она налила в бокал сухого вина, подняла его над столом. Хотелось высказать, что неясно чувствовала душой, хотя и сознавала выразить это вряд ли возможно.
Что нас больше всего волнует в жизни? Больше всего волнуют перелетные птицы. Она подумала, что говорит не только потому, что захотелось сказать об этом, а главным образом потому, что ее слушает один человек, для которого ей и хотелось сказать, и сказать хорошо. И потому заволновалась и не смогла продолжить, лишь сказала: Я пью за перелетных птиц.
Все засмеялись. Тищенко шутливо погрозил пальцем:
Больше себе не наливай.
Она подумала, что ее тост, наверное, никто не понял, кроме разве одного человека, и утешилась этим. Может, и вправду, только Ирша не засмеялся. За столом царил беспорядок, захотел произнести тост Решетов, позвякивал вилкой по бутылке, но его не слушали. Ирша увидел, как поднялась Рита Клочкова и выскользнула в дверь. Маленькая, незаметная, как кулик, выглянула из травы и спряталась. Он поднялся тоже.
В углу за круглым столиком образовалась мужская компания. Мужчины прихватили с собой еще не опорожненные бутылки и опять затеяли дискуссию. Ирша подошел к ним, остановился, прислонившись к стене. Речь держал Рубан:
Ты говоришь, жизнь течет А как течет? Куда и зачем? Взгляни на это вино. Как говорили в старину, чистый, как слеза, виноградный сок. Полюбуйся, как оно искрится. Одни этикетки на бутылках чего стоят! А чуть позже ты, выпив его, побежишь в отхожее место Вот и вся его игра и красота.
Как это у тебя все мерзко получается, удивился Решетов.
Зато справедливо.
Во всю мощь загремел «Муромец», последней конструкции радиола, закружилось несколько пар. Ирша, стоя возле стены, наблюдал за танцующими. Ирина и Клава, раскрасневшиеся и задохнувшиеся, остановились возле него.
Только потому что ты наш начальник, предоставляем тебе право выбора. Всех остальных выбираем сами, переводя дыхание, сказала Клава.
Я не танцую смущенно улыбнулся Ирша.
Вы смотрели на нас, и мы подумали начала Ирина.
Клава, засмеявшись, перебила ее:
Стоит, не танцует и смотрит голодными глазами на женщин.
Что ты, Клава возмутилась Ирина.
На тебя он смотрел, сказала Клава и пошла, красуясь ладной фигурой, не придавая особого значения своим словам, а Сергей и Ирина остались опаленными ее вроде бы безобидной шуткой. Избегая встретиться взглядом с Сергеем, Ирина пошла к столу.
Там несколько раз поднималась песня, но, покружившись на слабых крыльях, беспомощно падала. Не было такой, чтобы все знали, чтобы всем нравилась; одни песни забыли, другим не научились. Не было среди гостей человека, который бы начал песню, вложив в нее душу, зажег других, повел за собой. И тогда Рубан, аккуратно причесав свой чуб, затянул «Летела зозуля» ее подхватили все. Голос у Рубана был глубокий, и пел он свободно, уверенно, вкладывал в песню какую-то свою мысль, казалось, бо́льшую, нежели ту, о чем песня рассказывала. Словно он и не пел, не изливал свою душу, а вот только сейчас решился что-то свое поведать людям. Он вдруг сам будто переродился, помолодел, темные глаза его, всегда едко усмешливые, сверкали вдохновением.
Вскоре гости стали собираться домой. Как часто случается, за одной парой поднялась и вторая («У нас ребенок»), остальные тоже поняли, что время позднее, хозяева устали. Уходили веселой толпой, на уснувшей окраине голоса звучали особенно громко. Фонарей не было, но над парком взошла луна, звезды сверкали, и тишина залегла такая, что, казалось, захоти только и услышишь, как летит в пространстве земной шар. Внизу, под горой, в сизом туманце серебрился пруд, и обступившие его ивы склонили ветви, будто печально задумались.
Клава, смеясь, подхватила под руку Василия Васильевича, с другой стороны Решетова, громко переговариваясь, они пошли вперед и скрылись в густой темени деревьев. Ирина бросилась им вдогонку, оступилась и чуть было не упала, кто-то поддержал ее под руку, она оглянулась и увидела близко глаза Ирши, темные, глубокие на бледном, освещенном луной лице и почему-то грустные. Она улыбнулась, и эта улыбка будто говорила: какой славный выдался вечер и как славно жить на свете, когда рядом такие милые, умные, веселые люди; но в действительности улыбка означала другое: в это мгновение Ирина почувствовала, что все изменилось, нет, в сущности, осталось прежним и все-таки изменилось все; с этого момента их объединяет с Сергеем одна мечта или, вернее, мысль нет, даже не мысль и не мечта, а какое-то радостное ощущение, когда улыбка на ее губах это и его улыбка, а грусть в его глазах это и ее грусть. Как и тепло, идущее от его руки, было ее теплом. Она знала: это чувство не исчезнет, останется с ней навсегда. Мягко освободив руку, Ирина сошла с тропинки и присоединилась к шагавшему немного впереди Рубану.
Тищенко свернул вправо, на стежку, ведущую через лесопарк. У небольшого пригорка они остановились, Василий Васильевич что-то громко сказал, кто-то из женщин засмеялся, он отступил немного в сторону и отвязал от дерева палку, державшуюся на толстой длинной проволоке. Это были детские качели, Ирина не раз видела, как на них качались ребята и девчушки. Василий Васильевич сел на качели, где-то вверху, в темноте, заскрипело, и он, оттолкнувшись, медленно поплыл в ночь, в черные недра леса. У Ирины отчего-то сжалось сердце, ей представилось, что Василий исчез навсегда. Но в следующую минуту он вернулся, спрыгнул на землю. Мужчины наперегонки кинулись к качелям.
Тищенко подбивал и женщин покачаться, те, смеясь и взвизгивая, отбивались. Он смеялся заразительно, от всей души, и его громкий, немного хрипловатый смех вспугнул в парке уснувших птиц. Ирина немного сердилась на мужа, но тоже смеялась. Она больше всего любила в нем этот молодой азарт, мальчишество, его шалый смех.
Сергей не качался.
Дурачились еще с полчаса качались даже Клава и Ирина, было очень страшно: упругое биение ветра, и черная стена леса стремительно мчится тебе навстречу Потом пошли к трамвайной остановке, гости едва успели на последний трамвай.
Наверное, он простудился у Тищенко, когда разгоряченный выходил на балкон. Три дня провалялся в жару, потом температура спала, но чувствовал себя так, словно его, как сноп соломы, цепом измолотили.
Он снимал комнату на улице Саксаганского у очень безалаберных хозяев, пожилых людей, муж пил, жена работала агрономом в Святошинском районе и не очень-то торопилась домой. Ирше самому приходилось тащиться на коммунальную кухню, кипятить чай или варить кашу. В комнате стояли стол, кровать, два стула это все, и ни одного цветка на подоконнике, на стенах ни фотографии, ни картины, только черный динамик да засиженная мухами лампочка. Наслушался музыки за эти дни досыта, хотя относился к ней избирательно, от малейшей фальши испытывал почти физическую боль. Он ждал, что его навестит кто-нибудь с работы, что-то подсказывало ему, что должна прийти Ирина. Когда немного полегчало, он даже прибрался в комнате, сменил постельное белье и, услышав, как соседка крикнула с порога: «Там к вам с работы», заволновался. К его удивлению, вошел Рубан. Потоптался около кровати, сел на стул, далеко в сторону отставив ногу-протез, оперся на костыль.
Что, начальничек, еще не загнулся? А я думаю, дай пойду погляжу. Может, понадоблюсь оркестр заказать или достать досок на гроб. Ты хоть завещание составил?
Что мне завещать? в тон Рубану ответил Сергей, хотя сердце переворачивалось от таких шуток.
Может, девчонку какую-нибудь! Ты скажи я не подведу.
Он достал мундштук, сигареты, не спрашивая разрешения, закурил: «Дым убивает микробы». И только потом расстегнул черный портфель, вынул оттуда банку малинового варенья, два лимона и несколько пачек печенья.
Девушки прислали. Говорят, пусть выздоравливает наш начальничек, к этому привыкли, другая зараза может оказаться хуже.
Сергей не знал, о чем говорить с Рубаном, не знал, как отвечать на его шутки.
Надоело лежать, пожаловался. И столько работы
Работа не волк
Нужно спешить, неуверенно сказал Сергей.
Куда? Рубан затянулся, выпустил дым крупными кольцами и долго смотрел, как те, растекаясь, ползли к потолку. Беги не беги От этого тебе лучше не станет. Нужно уважать время. Когда-то оно было для нас, для людей, а теперь мне иногда кажется, мы существуем для него. Сядешь за рабочий стол, а перед тобой электрические часы: «Думай быстрее, лоботряс, думай быстрее». Зайдешь в столовую, радио на стене: пи-пи-пи ешь быстрее, служба. Выйдешь на улицу, отвернешь рукав, смотришь не опоздал ли? Мне иногда кажется, что и пульс у меня начал чаще биться. Ответь: куда и зачем бежим? Туда всегда успеем.
Пожалуй, впервые Рубан говорил с ним почти серьезно. Хотя это и польстило Сергею, он, однако, не находил верного тона для ответа, осторожничал, боясь попасть впросак.
Торопятся только дети, задумчиво продолжил Рубан. Минуту помолчал, по его лицу скользнула тень, и он вдруг спросил: У тебя нечего выпить? Не дожидаясь ответа, поднялся. Если бы и было, не дал. Начальничек все-таки!
Дал бы, поспешно заверил Ирша и покраснел: вышло по-детски наивно и смешно.
Торопятся только дети, думая о чем-то своем, повторил Рубан. А может, не только дети. Вот ты, например. Начальничек Хочешь стать начальником. Даже не прочь выйти в большое начальство
Я не добивался, поднялся на локтях Ирша. Мне это не очень-то и нужно.
Врешь. А может, хочешь воздвигнуть что-нибудь этакое удивить мир?
А хоть бы и так, на этот раз твердо сказал Ирша.
И, пожалуй, впервые сам бросил вызов Рубану, лично ему и его жизненной позиции, пренебрежению, с которым тот постоянно относился к нему. А главное ничтожности его, Рубана, помыслов. Ирша был убежден, что тот тянет работу, как вол арбу с сеном, и не думает ни о чем, кроме изолированной квартиры с домовитой хозяйкой в придачу. Может, и у него когда-то была мечта, но устал, наголодался, хлебнул горя во время войны, и теперь дальше тарелки горячего борща его помыслы не идут. Живет уверенностью, что заслуженно заработал отдых до конца своих дней. Странно, сейчас он ощутил сочувствие к Рубану, жалость к нему, но в то же время и чувство превосходства, превосходство человека, у которого все впереди.
Что ты хочешь воздвигнуть? скривил губы Рубан. Грандиозное или красивое?
Красивое
Лжешь. Сам же знаешь, что это невозможно.
Почему же? возразил Сергей.
Детство архитектуры ушло невозвратно. Сейчас друг перед другом прем вверх. Не совершенство форм, не законченность, а монументальность. Со всех сторон теснят каменные громады. А что будет в недалеком будущем? То-то же. И еще ты не построишь знаешь почему?
Скажите, буду знать.
Не хватит смелости. Ум у тебя есть И талантом бог не обидел. А вот смелости
Ирша с интересом посмотрел на Рубана. Ему казалось, что Рубан все-таки завидует ему. Его целеустремленности, даровитости.
Поправляйся, пей чай с малиной, сказал Рубан и вышел, в коридоре стихло поскрипывание его протеза.
А Сергей долго думал о нем.
Ирша открыл дверь мастерской, и ему показалось, что он не был здесь несколько месяцев. Все эти дни в нем жило ожидание какого-то праздника, чего-то такого, что неизбежно произойдет и изменит всю его жизнь. Но встретили его будни, а Ирина Александровна даже взгляда не оторвала от ватмана. Он заметил, что она побледнела, осунулась видно, немалых усилий ей стоили и это спокойствие и эти будни. Нет, та невидимая серебряная струна, протянувшаяся между ними, не оборвалась, они слышали ее тревожный звон, словно кто-то из них постоянно касался ее. И самым страшным было то, что не думать об этом они не могли, как не могли и бороться: разве могут люди бороться с солнцем или весной?