А когда раиса убили, некому стало руководить работами. И Лола-хон в своем горе оставила это дело. Еще несколько дней ходил без нее Азиз с комсомольцами на бугор, но уже никто не ободрял их ни дружескими разговорами, ни смехом, и один за другим комсомольцы отступились от этой работы. Да и сам Азиз начал исчезать куда-то по вечерам. Никто не знал куда, но мало ли какие дела могут быть у секретаря сельсовета? И если он не напоминал о заброшенной затее раиса, то стоило ли самим опять за нее приниматься? Бугор зиял недорытой траншеей, никто сюда не ходил, комсомольцы опять пели песни по вечерам и беззаботно бродили по кишлаку, отдыхая от дневного обязательного труда.
Незадолго до убийства раиса Шафи купил для колхоза пару быков. Их привели во двор сельсовета, и дехкане столпились вокруг, оглядывая их тощие ребра. Раис подошел к быкам сзади и хлопнул одного по хвосту, разогнав полчище мух. Бык лениво переступил с ноги на ногу, качнув головой, оглянулся на раиса и перестал жевать, спуская с облепленной мякиною морды длинные висюльки мутных слюней. Ничего примечательного в хлопнувшем его человеке, видимо, не оказалось. Бык чесанул обломанным рогом собственный бок и отвернулся. Все его ребра были наружу, облепленная клещами спина опала, слабые ноги мелко дрожали. Оба быка были истощены до предела и близки к издыханью. Когда раис, втершийся между ними, толкнул одного плечом, чтобы раздвинуть их, бык шатнулся и затопал задними ногами, едва удержавшись от паденья.
Зачем покупал таких? возмущались дехкане, и сконфуженный Шафи объяснял, что его обманули, на базаре, мол, они выглядели иначе, и там была теснота, и толпа советчиков уговорила его купить.
Резать их надо! заявил один из дехкан, и другие тоже кричали: резать. Но раис хмурился и не соглашался. И был большой спор на дворе сельсовета, и никто не хотел браться за выхаживание быков, и все уверяли, что их откормить невозможно. Но во двор зашла Лола-хон и, видя, что ее мужу трудно приходится в споре, взялась поставить быков на свой собственный двор, ухаживать за ними и выходить их. Никто не поверил, что ей это удастся, многие кричали, что, когда быки падут, резать их будет поздно, тогда пропадут и мясо и колхозные деньги. Но Лола-хон завела быков на свой двор и возилась с ними как со своими.
Когда Лола-хон похоронила мужа, быки были по-прежнему тощи и слабы. Новый раис, Насретдин, хотел отобрать их у Лола-хон, но она накричала на него, сказала: «Пустой дом у меня теперь, мой раис велел мне выходить их. Пусть они будут жирными в его память» Азиз заступился за нее, и быки у нее остались. Азиз обещал ей по дружбе пристроить навес, чтобы солнце не жгло быков, и исправить кормушки.
Несколько дней собирался Азиз выполнить свое обещание. В кишлак приходил Хурам, и было большое собрание, и вместо Насретдина раисом была выбрана Лола-хон.
Ты еще не достал мне гвоздей для навеса? пристыдила Лола-хон Азиза на следующий день после собрания. А у меня уже доски есть, и быкам пора укрыться от солнца.
Сейчас тебе принесу, ответил Азиз и, покинув Лола-хон, направился к кишлачному кооперативу.
Кооператив кишлака Лицо Света помещался в старинной кишлачной лавке, выходившей тяжелой резной дверью в узкую улочку. Две железные полосы с висячими замками перекрещивались на двери.
«Закрыт! остановился в нерешительности Азиз. Наверно, у себя дома Шафи, зайду попрошу. Может быть, даст».
Шафи жил в этом же доме. Его комната выходила во двор, окруженный абрикосовым садом.
Азиз надавил калитку. Во дворе не было никого. Обогнув дом, постучал в дверь. Женщина в парандже, чуть приоткрыв дверь, осторожно глянула на пришельца.
Рафик Шафи дома сейчас?
Это ты, Азиз? ответила сетка. Войди.
По браслету на руке и по голосу Азиз узнал Озоду. Вошел в низкую, полутемную комнату, застланную коврами и подушками. Еще не освоившись в полумраке, наугад произнес:
Здравствуй, рафик Шафи!
Никто не ответил. Поняв, что Шафи нет дома, Азиз хотел уже, чтоб не оставаться с чужой женщиной наедине, тактично выйти из комнаты, но Озода притворила дверь и сказала с мягкой приветливостью:
Сядь, Азиз. Он сейчас придет, к соседу ушел.
«Сидеть с этой совой поморщился Азиз. Еще подумает, хочу ее оскорбить». Однако, промолчав, сел на ковер, вынул из кармана и разложил на коленях колхозный план севооборота по бригадам и звеньям. Он уже знал его наизусть, но сделал вид, что старательно его изучает.
Озода не выходила из комнаты. Вертясь около ниши в стене, передвигала медные кумганы, старательно обтирала их пальцами.
Что надо тебе от брата, Азиз? вдруг, не оборачиваясь, спросила она.
Дело есть. Тебе что? сухо ответил Азиз и еще глубже уткнулся в бумаги.
О Азиз, капризно спросила Озода, почему злой на меня? Я на собрании плохо крикнула? Потому злой?
Что говорить будем! Ты чужой человек, старая вера. Молчи по своим законам!
Озода повернулась к нему:
Напрасно сердишься. Думаешь, я Советскую власть не люблю?
А то любишь? огрызнулся Азиз. Ты наш враг!
Озода всплеснула руками поверх паранджи.
Ай, как стыдно тебе! В бога верю уже и враг? Я женщина. Стыд есть в парандже хожу. Распущенных не люблю. А Советская власть для нас, женщин, первая власть.
Азиз взглянул на черную сетку с сомнением и промолчал.
Что молчишь? Мне не веришь? не унималась женщина. Мой брат партизан. Ему сорок пять лет он за Советскую власть, мне девятнадцать я за кого могу быть?
Девятнадцать тебе! усмехнулся Азиз. Старуха, наверно, паранджу не носила бы!
Зачем так говоришь? Отвернувшись к нише, Озода снова взялась за кумганы.
Один из кумганов качнулся в нише, с глухим звоном ударился о ковер, покатился к ногам Азиза. Азиз невольно потянулся за ним.
Ай вскрикнула Озода. Неловко я рукавом задела, наклонилась над кумганом, нечаянно коснулась руки Азиза. От неловкого движения сетка паранджи, соскользнув с ее головы, с шуршанием упала на пол.
Ой-ио!.. вскрикнула Озода, пытаясь удержать правой рукой паранджу и, очевидно, в растерянности забыв левую на руке Азиза.
Азиз, отстраняясь, увидел лицо Озоды, задержал на нем взгляд и растерялся.
Впервые в жизни он видел лицо такой красоты. И прикосновение руки Озоды, к которому он, без сомнения, отнесся бы безразлично, сейчас ожгло его новым, как нервный разряд, ощущением. Озода, отдернув руку, поспешно присела на корточки, хватая свою сетку, но от торопливости спутав в ней верх и низ. Она ныряла в нее лицом, но все попадала не так, как надо, сдергивала снова с короткими «ой-ио» И Азиз глядел на нее с изумлением и чувством непозволительности своего присутствия здесь. Когда наконец Озода накинула паранджу как надо, закрыв чачваном лицо, выпрямилась и растерянно повторяя «ой-ио», отбежала к стене, Азиз с колотящимся сердцем встал, нагнулся за кумганом и, молча со стуком поставив его в нишу, торопливо прошел к двери. Резко захлопнув ее за собой, вышел в сад, но тут же столкнулся с возвратившимся в дом Шафи.
О, Азиз, салом алейкум, товарищ! Меня ждал? Почему уходишь? приветливо протянул ему обе руки Шафи. Пойдем в дом Дело есть?..
Азиз, преодолевая волнение, ответил: «Во-алейкум ассалом!» и заторопился:
Товарищ Шафи Гвозди Я за гвоздями пришел Кормушки
Ну, идем, идем в дом, товарищ! Зачем спешишь говорить? Сядем, поговорим, все тебе сделаю. И, взяв Азиза за обе руки, Шафи дружественно потряс их в своих ладонях.
Когда оба вошли в комнату, Озода спокойно сидела среди подушек в углу, расположив на своих коленях и усердно пронизывая иглой какое-то шитье.
«Как это быстро она устроилась!» подумал Азиз, а Озода, не оборачиваясь, спокойно сказала:
Пришел товарищ Азиз, просила его подождать тебя, а он минуты посидеть не хотел.
Чай пить будешь?
Поставь чай! сурово сказал Шафи. Дорогой гость, никогда к нам не ходит, тоже чай пить будет. Подай достархан!
Товарищ Шафи! нерешительно запротестовал Азиз. Я по делу пришел. Не буду пить чай. Скажу и пойду, очень я занят!..
Э-ге! Нельзя так, товарищ Азиз. Разве ты хочешь меня обидеть? Я старый человек. Чай выпьешь, посидишь, потом дело сделаем.
Азиз остался.
За чаем говорили о пустяках, о делах кооператива, о быках, поставленных на двор к Лола-хон. Шафи объяснил, что в быках понимает мало, потому такая ошибка вышла. Озода сидела в сторонке, не принимая в беседе участия. Азиз украдкой поглядывал на нее и, воображением проникая сквозь безобразную сетку, гадал о мыслях и выражении лица Озоды.
«Хорошо, что Шафи не вошел тогда! Что только он мог бы подумать?..»
После чая с изюмом и миндалем Шафи подробно расспросил Азиза, сколько ему нужно гвоздей, каких именно, для чего, и, выслушав, поднялся:
Сейчас принесу тебе. Подожди меня здесь, пожалуйста, товарищ Азиз.
Азиз опять остался наедине с Озодой. Она молча убирала посуду, и Азиз не знал, смотрит ли она на него сквозь сетку.
Вот ты говоришь, я твой враг! тихо, задержавшись с пиалой в руке, произнесла Озода. Ты думаешь так, потому что никогда со мной комсомольских разговоров не вел. А у вас говорят: комсомольцы должны работать с женщиной, чтобы она умной стала. Я, правда, немножко глупая.
В последней фразе было кокетство, и Азиз уловил его. «Что у нее на уме?»
Шафи вернулся с медной чашкой весов, доверху полной гвоздей. Азиз, распахнув халат, пересыпал гвозди в карманы пиджака, неловко простился с хозяевами и поспешил выйти из комнаты.
Только на улице он вспомнил, что забыл заплатить за гвозди, но возвращаться ему не хотелось. «Завтра занесу деньги. Что же он мне сам не сказал?!»
Быстрым шагом пошел к Лола-хон, раздумывая об Озоде и о непонятной цели ее разговоров.
«Вот что значит паранджа! Сколько лет вместе в одном кишлаке живем, никогда не знал и не видел!..»
Глава седьмаяХУНУК
Последний из кишлаков большой румдаринской долины кишлак Оббиор Хурам и Арефьев проехали ночью. Сразу за кишлаком открылась узкая долина, по которой дорога пошла круто вверх, постепенно превращаясь в извилистую каменистую верховую тропу. На рассвете всадники проехали между двух отвесных стен высоких скалистых ворот. Здесь, в теснине, вилась, швыряя по камням пену, горная речка, берущая начало в снежных горах за Хунуком. Сразу за воротами открылась небольшая корытообразная долина, сжатая крутыми склонами гор. Она уходила вверх, и там, в дымке свежего утра, Хурам уже издали различил массивы тесного ущелья, скрутившего долину словно гигантскою когтистою лапой, и ниже голубые дымки типичного горного кишлака, нагромоздившего свои каменные жилища ступенями одну над другой. Тополя и платаны возносились над купами низкорослых абрикосовых деревьев и яблонь.
Хурам и Арефьев ехали шагом, следя, как их усталые лошади внимательно выбирают путь между камнями, завалившими извилистую тропу.
У самой тропы на плоской скале показался маленький древний мазар. Глинистые наносы затянули всю площадку скалы, погребли в себе стены мазара до половины. Он врос в землю так глубоко, что вход, видимо недавно разрытый, был похож на нору какого-то огромного зверя. Зубчатая кайма из глиняных кирпичей обводила края его плоской крыши. По углам ее, заделанные в глину, торчали скрученные в спираль рога архаров и выгнутые как сабли кииков. На тонких жердях, увенчанных метелочками из ячьих хвостов, пестрели лоскутки тряпок, зыблемые легкими касаньями ветра.
Хурам видывал за свою жизнь многие сотни мазаров, а потому равнодушно разглядывал его печальную архитектуру. Вдруг, заметив что-то мелькнувшее в дыре входа, Хурам придержал коня:
Там кто-то есть.
Кому быть здесь, вдали от жилья? Арефьев инстинктивно дотронулся до кобуры револьвера, но, подумав, добавил: Может, просто молятся? Посмотрим?
Отчего ж Давай.
Оба спешились и, сбатовав лошадей, взобрались пешком на скалу. Из мазара донеслись смутные голоса. Хурам и Арефьев на цыпочках подобрались ко входу и, не показывая себя, заглянули внутрь. Далеко в глубине три женщины в длинных до пят красных ситцевых платьях, стоя спиной к свету, совершали какой-то обряд. Арефьев хотел уже обнаружить себя, но Хурам предупредил его прикосновеньем руки.
Не замечая наблюдателей, женщины склонились над плоским черным камнем, притронулись кончиками пальцев сначала к нему, потом к середине своего лба. Выпрямились, что-то вполголоса пробормотали. Одна из них взяла в руки узкогорлый кувшин и налила в подставленные подругами ладони густую светлую жидкость.
Что она льет? шепнул затаивший дыханье Арефьев.
Тише Масло, шепотом же ответил Хурам. Интересно Обрати внимание на мехроб.
Что за мехроб?
Хурам указал на резную нишу в глубине мазара, перед которой стояли женщины. Нишу по краям обрамляли две деревянные, с резными орнаментами колонны. Миндалевидный свод ниши был испещрен арабскими изречениями.
Женщины поднесли ладони к черному камню и деловито смазали его маслом. Снова наполнили из кувшина ладони и принялись смазывать другие камни, выступавшие из стены по сторонам ниши.
Уо-Али, произнесла одна, и две другие повторили:
Уо-Али.
Кувшин переходил из рук в руки. В движеньях женщин заметны были небрежность и торопливость, словно они стремились как можно скорее избавиться от необходимой, но скучной работы. Громко и механически они повторяли все то же:
Уо-Али.
Странно, прошептал почти про себя Хурам.
Что тебе странно? чуть слышно усмехнулся Арефьев. Молятся фанатички, и все тут.
Не то.. пробормотал Хурам, тссс
Женщины тщательно обтерли ладони о свои заплетенные в толстые косы волосы и повернулись к свету.
Хурам и Арефьев выпрямились и ждали спокойно.
Сделаю вид, что дороги к Хунуку не знаю, шепнул Хурам.
Выйдя на свет и столкнувшись лицом к лицу с незнакомыми вооруженными людьми, женщины смутились, метнулись было в сторону, чтоб убежать, но Хурам приветливо их окликнул:
Благословенье пророка, сестры. Да не оставит он ваших детей без масла и молока Скажите нам, как проехать в кишлак Хунук?
Женщины были без паранджи. Прикрыв лица широкими рукавами, они испуганно, но с любопытством разглядывали пришельцев.
Там Хунук, ответила одна быстро, указав рукой вверх по долине.
Хурам взглянул вверх и, словно только сейчас увидев голубые дымки кишлака, досадливо произнес:
Ай, еще далеко.
Недалеко. Четверть фарсанга будет! уже переставая бояться, воскликнула женщина, а другая, видя, что путники издалека и, судя по одежде, вероятно, от власти, совсем осмелела:
Зачем к нам в Хунук едешь?
Вы из Хунука? будто сам того не сообразив, спросил Хурам.
Женщина кивнула утвердительно головой, продолжая закрывать рукавом нижнюю половину лица.
Жен выбирать себе едем, улыбнулся Хурам.
Ай, неправду нам говоришь, уже кокетливо отозвалась женщина, а другие хохотнули в рукав. У тебя, наверно, уже есть жена.
Смелые. Разговаривают, по-русски одобрительно кинул Арефьев.
Ого. Это тебе не наши румдаринские, по-русски же через плечо отозвался Хурам. Видишь, и лица у них открыты.
А отчего это так?
Подожди Потом объясню И, обращаясь к женщинам: Скажите, сестры, рафик Одильбек сейчас в кишлаке?
В кишлаке, конечно, в три голоса отозвались женщины. А ты кто?
Я? Я Хурам. Слышали?
Об-бо! удивленно и вдруг опять застыдившись, воскликнула первая женщина. Ты рафик Хурам, который, как мы, с Памира приехал?
Я самый.
Женщины заговорили между собой, одобрительно посматривая на Хурама.
Он улыбнулся:
Прощайте, сестры. Увидимся в кишлаке.
И, взяв под локоть Арефьева, направился к лошадям, которые, заложив морды на спины одна другой, нетерпеливо, словно медленно вальсируя, кружились на месте.
Отъезжая от мазара, Хурам обернулся к стоявшим на скале женщинам. Они, уже не закрывая лиц, смешливо переглянулись
Так почему, говоришь, без паранджи?
Потому что с Памира они. У нас на Памире женщины никогда ее не носили. Самое большее вот так рукавом или белым платком прикроют лицо, и то только от посторонних. Между прочим знаешь, что меня поразило?
Ну?
Мазар-то этот суннитский, а женщины исмаилитки.
Не понимаю.
Ну, религия такая у нас на Памире. Она враждебна суннитской, а эти женщины молятся в суннитском мазаре как ни в чем не бывало. Все у них, видимо, перепуталось, как переселились сюда. Забавно?