Тебе, может, забавно, а я, знаешь, в этих делах
Где тебе, когда вот они сами в этом не разбираются.
Хурам умолк, отпустив повод и предоставив лошади самой выбирать путь между камней.
Чем ближе Хурам подъезжал к кишлаку, тем больше ему казалось, что он уже был здесь когда-то. Он ехал в глубокой задумчивости.
Чего ты вдруг? Словно воды в рот набрал! осведомился Арефьев.
Понимаешь медленно ответил Хурам. Вон этот кишлак весь из камня эти горы ущелье
Но Арефьев не понял его и сказал равнодушно:
Да, забрались в дыру. В самый раз для басмачей место.
Сельсовет находился на главной улочке кишлака и помещался в маленьком доме, сложенном из подмазанных глиной остробоких камней. Спешиваясь в тесном дворе, Хурам был серьезен и сосредоточен. Одильбек радостно кинулся принимать лошадей и не дал Хураму самому отпустить подпруги.
Так, бобо́, говоришь, плохи у тебя дела? Войдя в дом, Хурам поставил винчестер в угол.
Кто сказал плохо, рафик Хурам? скруглил глаза Одильбек, усаживаясь против Арефьева и Хурама. Ничего дела идут Землю таскаем.
Какую землю?
Знаешь, всюду ничего, только участок Мирзохура голый совсем. Он уже сеять хотел, солнце на ребрах, пора; смотрит земли всего на пять пальцев, камень внизу. Когда пахал, омач все скрипел у него. Снег таял, с собою унес землю. В прошлом году мы много насыпали.
Слышишь, Арефьев, что он говорит? Это тебе не Румдара На носилках землю под хлопок таскают.
Ого. Посмотреть надо будет Ты о нашем деле его спроси.
Сейчас. Слушай, друг Одильбек. О каких это басмачах ты мне писал?
Одильбек, очевидно, от удивления заскреб волосатую грудь под халатом:
Басмачи?.. Я писал?..
Письмо посылал?
Не знаю, рафик Хурам. Ничего я тебе не посылал.
А кто же, Одильбек, письмо мне писал? Не ты, что ли?
Одильбек недоверчиво взял протянутое письмо и вертел его в заскорузлых пальцах не разворачивая.
Да ты разверни Писал ты это письмо? Хурам начинал сердиться.
Одильбек развернул письмо, повернул его к свету, близко поднес к глазам, медленно и внимательно прочитал его вслух.
Я не писал, честное слово, рафик Хурам, не понимаю, наворачивая на указательный палец конец своей бороды, наконец пробормотал он, и пальцы его задрожали.
А подпись?
Рафик Хурам
Ну?
Что будем делать? Тут написано Одильбек. Я, Одильбек, ничего не писал.
Подпись подделана, что ли?
Конечно, подделана.
А секретаря? Одильбек прочел вслух:
«Бабаев».
Ну?
Тоже подделана. Не так пишет.
Что за нелепость А басмачи-то были у вас?
Не было басмачей. Какие сейчас, рафик Хурам, басмачи? Тихое время.
И кооператив цел?
Совсем цел. Пожалуйста, пойди посмотри.
Что у вас там случилось? вмешался Арефьев, не понимавший ни шугнанского, ни таджикского языка. Чего ты, Хурам, негодуешь?
Да понимаешь Он говорит, что никаких басмачей у них не было, а письмо подложное.
Не может быть!
Ну, вот подожди Скажи, Одильбек. А эти, что в письме перечислены, как их там Бобо-Закир, что ли?
Неправда! горячо воскликнул Одильбек. Бобо-Закир активист хороший, парторг. Его только что выдвинули мы. Он сегодня в ущелье работает, желоба канала нашего чинит.
Ну, ну А другие?
Гуссейн-зода комсомолец. Бобо-Умар-зода бригадир, землю таскает сейчас.
Черт его знает, что за чушь! по-русски воскликнул Хурам. Выходит, Арефьев, мы даром приехали. Не понимаю, кому эта штука нужна.
Я и то думаю, раздумчиво отозвался Арефьев, откуда в моем районе быть басмачам? Уж я бы первый что-нибудь знал Сразу мне не понравилось А письмо Если оно подложное значит не зря. Без цели такие письма не пишутся.
Какая же может быть цель?
Выяснять буду
Одильбек, ты верно говоришь? Может, не так что-нибудь?
Об-бо, рафик Хурам, обиделся Одильбек. Чесотка на мою голову, если не так. Тебе разве могу я сказать неверное слово?
Хурам и Арефьев пустились в обсуждение. Одильбек, не понимая их, слушал, расстроенный и взволнованный. Решили дехканам письмо не разглашать. Спросили Одильбека, и Одильбек объяснил, что никто в последние дни из Хунука в Румдару не уезжал. Письмо, очевидно, было состряпано в самой Румдаре.
Ничего тут не выдумаешь Сейчас пойдем с тобой, посмотрим поля и кишлак, вечером устроим собрание, на ночь останемся здесь. Чаем напоишь нас?
Сейчас, сейчас, засуетился Одильбек. Не сердись, рафик Хурам, я не успел. Ты сразу такое слово мне сказал, вся кровь в голове смешалась Пойдем ко мне в сад.
Сад Одильбека, крошечный, огороженный высокими каменными дувалами, походил на маленькую, заложенную сверху листьями коробочку. В нем было прохладно, спокойно и приятно. Тутовые деревья и абрикосы давали сплошную тень, зеленая трава была сочной и ароматной, речка, рыжая в эту весеннюю пору, ворчливо омывала траву. Одильбек принес два паласа, пиалы, кумганы. Составив три черных от сажи камня, разжег между ними огонь. Сорок километров ночного пути верхом клонили Арефьева и Хурама ко сну. Растянувшись на паласах, оба созерцали лохматую, бурлящую по камням воду. К Хураму вновь возвращалось блаженное спокойное настроение.
Такой же сад сопровождал детство Хурама. Так же бежала вода, прыгая по камням. В запах трав вмешивался неуловимый для посторонних, чуть заметный, но особенный запах тутовника. Тихо сипел кумган, облизываемый языками огня, и черные камни казались живыми. Сквозь листья серели скалистые горы; белый суконный изодранный халат старика отца, сидевшего на корточках перед огнем, представлялся недвижным вовеки.
Незаметно Хурам задремал, и перед ним возникли давно забытые образы.
Ледники, укрытые набухшими, словно глазированными снегами, четыре снежных пика напитывались закатом. Из белых они превращались в розовые, и розовый свет быстро сгущался в малиновый. И небо над ними, словно меняя нежнейшие одежды, превращалось из бледного в розовое, в палевое, в синеющее, вишневое и, наконец, в стальное, цвета зимней воды. Это, казалось, происходит на сцене, ярко освещенной, на которую смотрят из темного зала Зал Нет, не так Зал театра. Откуда это? Хурам в дремоте прикрыл ладонью глаза, которых коснулся луч солнца, и ленинградский театр исчез Ущелье с отвесными стенами, полное тьмы и холода, и вниз по ущелью, извиваясь, бежит река туда, к расширяющемуся раструбу ущелья, где происходит ослепительное действо заката, где в небо ощерены снежные пики. Из острой грани хребта, на левом борту ущелья, вытекла коротенькая полоска расплавленного серебра. Полоска выпирала, росла, становясь выпуклой, ослепительно желтой. Луна, выползая из скалы, округлилась, на секунду задержалась на скате хребта, словно собираясь стремительно скатиться по склону, но оторвалась, не покатилась, повисла в воздухе, поплыла и оказалась обыкновенной луной, залившей все ущелье глубоким зеленым светом. А снежные пики, сразу потеряв все цвета, замерцали нежнейшей ночной белизной. Хурам поправил кусок овчины, которая прикрывала его босые, исцарапанные об острые камни ноги, нащупал затылком удобное углубление в камне и решил, что теперь можно заснуть на всю ночь
Складень из хвороста и остроугольных камней айляк летовка в горах. Глубокие лазы и дыры вместо дверей. По темным углам солома, на которой ильчизан, жены пастбищ, могут спать по ночам. На выступах разнобоких камней теснится посуда большие деревянные чашки для простокваши и творога, корыта для свежего молока, грубо выструганные ковши и ложки. Три черных от сажи камня подпирают огромный чугунный котел. На каменных гвоздях по стенам висят пустые бараньи шкуры, в которых молоко можно унести вниз, в кишлак. От них кислый и острый запах. Заклятым чуром логово обводит каменная ограда. По вечерам женщины в отрепьях белых шерстяных рубах торопливо разбирают камни ограды. На четыре стороны света раскрывается ограда проломами, и, хлынув с четырех сторон света, внутрь ограды потоки блеющих белорунных овец сливаются в тесную, тяжко дышащую отару. Овцы сбивают с ног женщин, но женщины тычут их палками, вцепляются сильными пальцами в загривки ягнят, вытаскивают их из давки и тащат к себе в айляк на солому, к огню очага, чтоб спать вместе с ними, с ними делить парное овечье молоко и тепло, с ними вместе ночью дрожать от ледяного ветра, сочащегося сквозь щели каменной кладки, и ежиться от легких привычных укусов бараньих клещей. И чем теснее прильнут женщины к теплым бокам ягнят, тем меньше ночью будет их мучить страх, который всю ночь стоит над айляком в свисте черного ветра, в мяуканье снежных барсов, в подвыванье огромных лохматых собак, в потрескиванье дальнего ледника. Всю ночь над айляком бесятся демоны гор, всю ночь стонут и охают женщины, и жалобно блеют овцы, всю ночь, до утреннего густого тумана, путаются и обрываются дикие, бедные виденьями сны.
Спят ильчизан жены пастбищ, на все лето ушедшие из кишлака в верхнюю пастбищную долину, чтобы пасти скот всего кишлака, готовить овечий сыр, не видеть мужчин, потому что строго-настрого запрещено мужчинам показываться в этой долине, видеться и разговаривать с женами пастбищ. Всему миру известно: если мужчины придут в айляк, случится большая беда, в ту же ночь волки порежут всех овец и баранов. Только один мужчина может снизу прийти сюда, чтобы принести женщинам дневную порцию тутовых ягод, чтобы сказать старшей женщине, единственной, с которой ему разрешается разговаривать: «Ио-парва́-и-дэгор», чтоб погнать поутру скот к склонам долины и весь день подремывать на каком-нибудь краешке облака, которое само по мокрым черным камням незаметно подобралось к нему, гонимое солнцем от ледника. Этот мужчина очередной пастух, «путц». Этому мужчине одиннадцать от роду лет, но он вовсе не мальчик, он действительно мужчина, потому что цепки его пальцы, сильны его руки, жилисты и крепки его ноги, и велика ответственность, которую возложили на него старейшины кишлака Отсюда, с облака, он может кричать на овец. Только к ним он может обращать свой человеческий голос. С женами пастбищ, как с призраками, он должен молчать. Если б, забывшись, он рискнул заговорить с ними, они зашвыряли бы его камнями, потому что ни одна из них не осмелится нарушить закон. Пусть даже она его собственная сестра с ней нельзя разговаривать. Вечером он может подойти к старшей женщине. Его дежурство окончено. Завтра на смену ему из утреннего тумана к айляку придет другой. И старшая женщина скажет ему: «Возьми, Хурам, этот курут, и этот творог, и это кислое молоко, отнеси в кишлак Неужели ты так и не расскажешь мне, какие новости в кишлаке?..» Но он промолчит, он знает закон: нельзя рассказывать новостей, ведь никто не может ручаться, что покой жен пастбищ не нарушит какая-нибудь случайная весть И даже если среди ильчизан окажется беременная жена одного из дехкан, муж ее не должен об этом знать, только старейшина может ведать об этом, ведь все равно ей никто не позволит спуститься в кишлак, она будет рожать наверху, среди подруг и овец
Сипит кумган, шумит, прыгая, речка. Хурам открывает глаза: Арефьев лежит на боку, раскрыв рот, и потихоньку храпит. Белый халат Одильбека сгорблен перед огнем.
Что же ты сразу не разбудил меня, Одильбек? Ведь времени у нас мало.
Рафик Хурам, оборачивается от огня Одильбек. Ты ночь ехал, не сердись, я думал тебе хорошо.
Арефьев, вставай, басмачи
А Арефьев сел, протирая глаза. Вот оказия Неужели заснул?..
Еще как! усмехнулся Хурам. Давай чай, Одильбек, здорово пить хочу.
Рафик Хурам, Одильбек подсел к Хураму на корточках, ты большой человек и законы новые знаешь. Скажи, как мне быть Я хотел резать барана, тебя, дехкан угостить, а мне дехкане говорят: «Слух пришел, рафик Хурам в кишлаке Лицо Света большой устроил скандал, когда ему барана зарезали». Старый закон велит резать, ты наш гость дорогой, новый закон правда, я стар, не знаю, как поступить.
Ты молодец, Одильбек, похлопав старика по колену, весело сказал Хурам. Вижу дружбу твою, уважение к тебе у меня большое. Очень хорошо сделал ты, что мне это сказал Конечно, не надо резать. Лепешки есть, сыр есть достархан есть, сыты будем. Если хорошо работа пойдет, мы сами премируем баранами твой колхоз, тогда и большой пир устроим. А сейчас не надо пиров Арефьев, подсаживайся-ка. Пей.
Приняв пиалу, в которой чаю из вежливости было чуть налито на донышко, Хурам передал ее Арефьеву.
Ох, мне бы по-русски, поморщился Арефьев. Вот уж этого обычая не люблю.
Я и сам отвык, да ничего не поделаешь Пей, старина. Он тебе зато двадцать раз нальет. Посмотри на его лицо, аж борода сияет, так нравится ему нас угощать!
Одильбек сложил перед пиалой начетверо наломанные лепешки.
Весь день Хурам и Арефьев провели в Хунуке. Осмотрели кишлак, школу, кооператив, прошли на поля, разговаривали на работе с дехканами. Камни, собранные с полей, были сложены в башенки, а русло каждого арыка выложено плоским сланцем и закреплено по щелям заиленным хворостом и ветвями. Одильбек, повсюду сопровождавший Арефьева и Хурама, рассказывал им о многообразном труде хунукцев, о частых холодных туманах, о силе, который в прошлом году смыл перед самым посевом два гектара почвы.
Поднявшись от полей по склону долины, Одильбек привел своих спутников к длинному узкому пустырю подножью огромного скалистого мыса перед устьем ущелья. За этим мысом пустырь расширялся мертвой бухтой, усыпанной валунами, щебнем, осколками низринутых скал. Сухой и бесплодный, он напомнил Хураму рассыпанные валы гигантских ледниковых морен. Только ящерицы с желтыми головами да серые жесткокрылые жуки ползали по граням этой каменистой пустыни. Поля и кишлак остались далеко внизу, и Хурам несколько раз останавливался, спрашивая Одильбека, куда и зачем он стремится их увести. Одильбек настойчиво обещал показать что-то «очень важное и интересное», был полон многозначительности и убеждал Хурама идти все дальше и выше. Наконец, достигнув конусообразной груды камней, похожей на древний курган, Одильбек вскарабкался на ее вершину. Арефьев и Хурам, потные, с пересохшими от жажды губами, остановились возле него, тяжело дыша.
Пришли, сказал Одильбек и широким жестом хозяина обвел все полукружье каменистой пустыни.
Где же тут твое «важное и интересное»?
Вот, эти камни, серьезно ответил Одильбек. Вот, сухо. Вот, змеям хорошая жизнь. Смотри.
Не допуская мысли, что Одильбек может шутить и привел их сюда просто полюбоваться зрелищем унылым и бесприютным, Хурам не мог тем не менее скрыть досадливого недоумения. Одильбек, словно наслаждаясь этим недоумением Хурама, молча созерцал пространство беспорядочно нагроможденных камней. Наконец, будто отвечая каким-то своим раздумьям, произнес с напускным равнодушием:
Правда, рафик Хурам. Очень хорошая для хлопка земля.
Какая земля?
Вот эта земля, что кругом.
Одильбек, делом говори, зачем нас привел сюда?
Глаза Одильбека наполнились гневом:
Рафик Хурам, дело я говорю. Считай глазом, сколько гектаров в этой пустыне? Я сам скажу пятьдесят. Сколько в наших полях? Сто пятьдесят. Всего двести га, значит! Теперь бумагу смотри. Одильбек, запустив руку в свой рваный халат, выудил засаленную бумажку и подал ее Хураму.
Хурам увидел штамп районного исполкома, внимательно ее прочитал.
Что скажешь? торжественно спросил Одильбек.
Исполком считает, что у вас земли под хлопком имеется двести га Ты хочешь сказать
Я хочу сказать, рафик Хурам, печально подхватил Одильбек, эти пятьдесят га очень хорошая для хлопка земля. Смотри на нее, подольше смотри И еще хочу сказать: в прошлом году Баймутдинов тоже считал двести га. И норму сдачи назначил по ним. А мы сдали норму только с наших полей, только со ста пятидесяти гектаров. Баймутдинов посчитал нам задолженность на оставшиеся пятьдесят га. И осенью я ходил к прокурору. И зимой несколько раз ходил к прокурору, и мертвый у нас был разговор. И теперь исполком наш долг инвентарем вычитает с нас, не дает нам инвентаря. И я тебя звал сюда, чтоб ты посмотрел сам и ответил, может ли хлопок вырасти из голых камней, и чтобы знал, какие опять на нас записаны двести га, и понял, почему исполком запишет на нас новый долг Теперь ты говори, я буду слушать тебя Покажу бумагу товарищу, который с тобой приехал. Твой товарищ из гепеу. Пусть, гепеу тоже смотрит и понимает.
Хурам сел на камень рядом с Арефьевым. Одильбек отошел в сторону, словно их разговор его не касался. Каменная пустыня только в насмешку могла быть названа посевной площадью. Годных полей в Хунуке Хурам и Арефьев их все обошли сегодня было не больше полутораста гектаров. Как мог исполком допустить такую ошибку?
Рафик Хурам, снова подошел Одильбек. Наши дехкане между собой говорят: много хлопка дадим, если рафик Хурам нам трактор пришлет. Почему в других колхозах машины работают, у нас нет?
Ты чудак, Одильбек Да как же к вам трактор придет? Ведь дороги-то нет? Лошадь и та спотыкается на вашей тропе.
Рафик Хурам Рафик Хурам Одильбек в клятвенном жесте поднял руки. Ты только скажи, только обещай нам твою машину, мы сами дорогу для нее сделаем, не сделаем на руках принесем. Твоему слову верю