Хурам мысленно повторил весь проделанный ночью путь. Если очистить тропу от камней, если подсыпать земли там, сразу за Оббиором, еще возле расщелины, где ночью пришлось проводить лошадей в поводу, если Вот главное, как в скалистых воротах пройдет?.. И еще: перед мазаром скала
Одильбек терпеливо ждал.
Слушай Арефьев Можем мы взять у дорстроя подрывника?
Надо будет дадут А зачем?
Трактор он просит прислать. Скалу подорвать надо.
Трактор?.. Сюда?..
Одильбек присел перед Хурамом на корточки, вслушиваясь в непонятную ему русскую речь.
Хорошо, сказал Хурам. Будет тебе трактор. Пришлем.
Одильбек вскочил:
Слава отцу, который дал жизнь такому человеку, как ты Сейчас всем дехканам скажу, об-бо-о, радость будет. Никто не скажет Советская власть наш кишлак забывает. Сунниты не будут пальцами тыкать в наши глаза
Какие сунниты?
Ай, рафик Хурам Вся Румдара сунниты, кишлак Оббиор тоже сунниты. Когда наш человек в Румдару мимо Оббиора идет ему пить не дадут из своего арыка. Его, как собаку, от домов гонят. Вы чужие, нам говорят. Камень ваша земля, и ваши головы камень. Не будет вам хлопка, ваше дело один ячмень сеять, не даст вам хлопка пророк. Как будто, рафик Хурам, их собачий пророк власть над нами имеет Пусть трактор придет сломаются их языки. Вот я говорю тебе это, я, Одильбек! И Одильбек вдохновенно ударил себя в грудь кулаком так, что грудь отозвалась стоном. Пойдем вниз, рафик Хурам, зачем нам на этом мертвом месте сидеть? Пойдем скорей вниз, пусть все знают, что́ ты мне сказал!
Свет зыбких звезд был все-таки слишком слабым, и края плоской крыши тонули во тьме. Несколько длинных свертков лежали на крыше в ряд. Свертки лениво переговаривались тихими голосами. Стоило Хураму лечь спать на крыше, как любопытство заставило расположившихся по соседству дехкан перебраться сюда со своими одеялами и разлечься рядом.
Арефьев лежал на спине, высунув только нос. Хурам тоже лежал на спине, но сдвинул одеяло на грудь, предоставив лицо свежести воздуха и выискивая взглядом самые крупные звезды. В воздухе не было никаких запахов, в нем, как в прозрачной стеклянной массе, отсутствовали всякие примеси.
Посмотри, Арефьев, звезды какие ясные!
Арефьев зашвырял глазами по небу:
Потому что здесь лёссовой пыли нет Горы.
Одильбек громко зачесал волосатую грудь и заворочался в своем одеяле. Два протяжных зевка послышались из других свернутых в трубочку одеял. Где-то далеко внизу засопела и залязгала зубами собака, борясь с одолевшими ее блохами.
Я на собрании не понял, неожиданно громко сказал Арефьев, чем дехканам не нравится название МОПР? Почему они потребовали переименовать колхоз в имени Крупской?
Пир, так же громко ответил Хурам. МОПР им не произнести. Мопир у них получается. Ты знаешь, что такое «мопир»?
Нет. Не знаю.
По-шугнански мой пир. Вроде как по-русски «мой бог» или «о боже». Пир это духовное звание у исмаилитов. Поп, ну, архиерей, что ли Они на собрании объяснили: в Румдаре баи над ними смеются коли так ваш колхоз называется, то во всем повеления бога, а не Советской власти вы исполнять должны.
Неужели?.. Какой только мелочью не пользуются!
Ого!.. Потому мне и понравилось, что колхозники наши ругаются.
А почему именно «Крупской» им захотелось?
А это румдаринцам назло. Потому что в Хунуке женщины гораздо свободнее румдаринских. Лиц не закрывают, и все такое
Ну, положим, и здесь женщины тоже Вот те, что в мазаре сегодня
Хурам ничего не ответил Арефьеву. Долго в раздумье изучал звезды. Повернулся на правый бок, лицом к Одильбеку, и положил под щеку ладонь.
Спишь, Одильбек?
Нет, рафик Хурам, послышался медленный голос из одеяла. Спать не хочется. Думаю.
Сегодня утром мы ехали три женщины в мазаре молились. Все туда ходят молиться?
Женщины ходят Верят немножко.
А ваши женщины разве суннитки?
Одильбек высунул бороду из одеяла. Другие одеяла зашевелились.
Почему суннитки, рафик Хурам?
Ведь мазар-то суннитский?
Что ты? Рафик Хурам! Одильбек откинул одеяло и сел, заслонив нижние звезды бородатым своим силуэтом. Наш, исмаилитский, мазар.
Во-первых, мехроб: там суннитские изречения, спокойно продолжал Хурам. Во-вторых, разве у исмаилитов бывают мазары?
Из всех одеял повысовывались бородатые головы. Одильбек молчал. Самый старый дехканин в Хунуке почтенный Мирзохур отшвырнул рукой свое одеяло и, сгорбившись, в одних подштанниках, подсел к Хураму поближе, почесывая разметанную копну своей бороды.
Одильбек отодвинулся, предоставив ему разговор с Хурамом.
А как же, рафик Хурам?.. Мазар Хазрети-имам на Гунте ты помнишь?
Знаю я Ты, отец, каменную голову видел в нем?
Чего они взволновались? заинтересовался Арефьев.
Погоди. Я чувствую, ох и скандал сейчас будет. Ты только мне не мешай, тут о религии разговор; жаль, языка ты не понимаешь. Лежи тихо, потом тебе все расскажу.
Арефьев вытянул ноги и прикрыл глаза, стараясь уловить смысл разговора.
Была голова, выждав внимания Хурама, проговорил Мирзохур. К чему спрашиваешь?
А к тому, что мазар Хазрети-имам построен был кафирами-сиахпушами до того, как в Шугнан пришел ваш пир Шо-Насир-и-Хосроу. А ты помнишь его слова: «Разрушайте капища кафиров, не поклоняйтесь мазарам»?
Откуда ты знаешь эти слова?
Из книги Раушони-нома, с лукавством ответил Хурам.
Ты не можешь знать эту книгу, убежденно возразил Мирзохур.
«Да будет известно книгопродавцам, торжественно произнес Хурам, что распространять эту книгу, кроме исмаилитов, никому не разрешается, в противном случае»
Об-бо
Подожди, отец, дай докончить «в противном случае отвечать будешь в могиле и ради незначительной выгоды понесешь серьезный ущерб» Так, отец, на этой книге написано? Поэтому знать не могу?
Об-бо, взволнованно вглядываясь в Хурама, воскликнул старик. Ты, значит, сам исмаилия?
Спасибо, отец. Как раз догадался! Коммунист и вдруг исмаилия?
Все может быть Все может быть растерянно пробормотал Мирзохур.
Нет, отец. Этого быть не может. Ну, это оставим. Скажи мне лучше, как же это вы против вашего святого идете, поклоняясь мазарам?
Нам ишан разрешил. Он лучше нас знает
Потому что вы в мазар баранов носили и масло, и молоко, и лепешки? Потому что ишан себе забирал все это? Потому что без мазара не умножалось бы так быстро его богатство? Не поэтому ли?
Рафик Хурам, с обидой прошамкал Мирзохур, зачем плохо думаешь об ишане?
Думаю, как он заслужил. Думаю, потому что ваш же живой бог, ваш Ага-Хон, которому вы по темноте вашей золотом зякет посылали, писал из Бомбея всем памирским ишанам в большом фирмане: «Поклоненье мазарам, идолам, изображениям ложных богов противно всеобщему разуму акликулю, разлитому в каждом живущем, противно святой воле единого пророка Али, и да будет ведомо вам, моим слугам, ишанам, что, разрешая мюридам такое богопротивное дело, вы навлекаете на себя мой гнев, и наказания падут на вашу голову от меня, властелина души и тела, содержащего в себе живую душу Али».
Откуда ты знаешь большой фирман? голос Мирзохура был приглушен, почти испуган.
Я могу тебе это сказать. Шугнанский ишан Юсуф-Али-Шо умер два года назад
Умер ишан? Мирзохур всплеснул старческими, иссушенными руками.
Умер. Опиума объелся и умер. Его бумаги Советская власть передала ученым. Я, отец, жил в Ленинграде, чтоб книгу писать. Этот фирман у меня. Приходи ко мне в Румдару, я тебе покажу его
Об-бо Об-бо-бо только и решился промолвить Мирзохур, а другие дехкане, сгрудившиеся вокруг, зашептались.
Хурам умолк, закрыл глаза, словно предоставляя своим словам глубже проникнуть в сознание дехкан. Первым нарушил молчание Одильбек:
Правда, рафик Хурам. Глупые наши женщины. А наши сердца тоже немножко глупые, старые наши сердца Ум одно говорит, сердце с ним спорит. И трудно нам поверить тебе Скажи, если ты знаешь все, откуда каменная голова в мазаре Хазрети-имам и что еще видел ты в бумагах ишана?
Хурам улыбнулся:
Расскажу, пожалуй Только вот сейчас мы товарищу Арефьеву спать не даем.
Одильбек осторожно склонился над головою Арефьева, прислушался к его дыханию и тихо сказал:
Спит рафик Арефи.
Хурам с завистью взглянул на Арефьева и подавил легкий зевок. Дехкане, подтащив по одному одеяла, завернулись в них, подсели к Хураму плотней и забыли о медленном ходе звезд. Хурам делал долгие паузы, и, дружно покачивая головами, не решаясь из вежливости его торопить, дехкане чуть слышно повторяли: «Хоп, хоп».
Обряды самосожжения, сотни прошедших веков, стихи, которые двигали полчищами исмаилитов, легенды о всеобщем разуме акликуль, диспуты фатимидов, капища Кафиристана, фирманы «живого бога» бомбейского слуги британских колонизаторов, тайны переселения душ все нанизывалось на острую тонкую, иронию неуязвимых объяснений Хурама. Только звезды в прозрачном и свежем воздухе были так же чисты и ясны, как тысячу лет назад, их не надо было ни учить, ни разубеждать. И за звездами, из пропилов горных ущелий, неуклонно вырастало ясное, бледное небо рассвета.
Глава восьмаяРАИС ЛОЛА-ХОН
В углу двора жался к стене курчавый ягненок. Рядом с ним похрустывали жвачкой быки. Еще не увядшие листья колыхались на свежесрезанных ветках, которые Азиз в этот день навалил на доски навеса, перекрывшие угол двора. Лола-хон сидела на краю глинобитной площадки, заменявшей террасу у ее дома. Азиз стоял перед ней, ковыряя порыжелые ногти. Фонарь «летучая мышь» освещал половину его худого лица.
Азиз, по дружбе скажи, мой раис хорошим был человеком?
Хорошим, лучше нас с тобой, Лола-хон.
Азиз, я женщина, я любила его, для меня он всегда был хорошим, но, может быть, кишлак иначе смотрел на него?
Нет, Лола-хон, ты сама знаешь, кишлак думал о нем так же, как ты и как я. Все любили его.
Ага. Любили. Я знаю это, внезапно распаляясь, выкрикнула Лола-хон. А все-таки убили его! Те, кто идет против нас, убили его Ну, ничего, им тоже жизни не будет теперь. Все дела его не нравились им, вот и убили его. Спасибо товарищу Хураму, теперь я раис, все дела моего раиса продолжать буду я. Каждое мое дело теперь станет для них как нож. Я дышать им не дам, пока не сдохнут они все один за другим
Про кого говоришь, Лола-хон?
Про врагов говорю, Они прячутся, пусть я в лицо их не знаю, имен их не знаю пусть. Они ходят кругом. Когда в кучу свалены золото и навоз, нужен огонь. Все, что навоз, сгорит от огня, пусть мои дела станут для них как огонь. Слышишь, Азиз? Ты мне друг? Будешь мне помогать?
Скажи, что надо, конечно, тебе помогу.
Много дел, Азиз Каждое надо сделать огнем Думать не надо если б ты мог ненавидеть, как я Вот первое дело. Стыдно тебе, Азиз, ты бросил его. Новый участок мы сделать хотели. Начали рыть бугор у реки. Мой раис это дело начал. Откуда нам знать может, за это и убили его? Потому что оно тоже против наших врагов. Все, что он делал, он против них делал. Значит, теперь в два раза скорее этот участок должен быть наш. Где твои комсомольцы? Почему ты их распустил? Почему сам не ходишь туда?
У меня в сельсовете большая работа, уклончиво ответил Азиз. Времени мало.
А у меня, скажешь, много его? Но я найду время работать там. Слышишь, Азиз?
В тоне Лола-хон Азиз уловил угрозу. Ему стало не по себе.
Хорошо, Лола-хон. Обещаю тебе. Завтра приду.
Смотри, Азиз. Лягушкой будешь ногой тебя в воду спихну. Иди сейчас, довольно нам зря болтать, иди разговаривай с комсомольцами.
Азиз покорно встал и ушел, удивляясь про себя бешенству Лола-хон.
На следующий день, однако, он за ней не зашел. Лола-хон напрасно прождала его. Поймав в переулке одного из парней, прежде работавших с ней на бугре, она спросила его:
Почему-не пошел на новый участок? Азиз вчера с тобой говорил?
Ничего не сказал, оправдался парень. Мы все вместе вечером у арыка сидели. Не приходил к нам Азиз.
Еще день прошел, и ничего не изменилось. Встретив Азиза на улице, Лола-хон подошла к нему в гневе:
Ты лягушка, Азиз. Твои слова не стоят плевка.
Не сердись, Лола-хон Я еще не успел.
Ты не успел? Ну, иди от меня. Ничего от тебя не надо. Смотри, Азиз, придешь теперь на бугор, работать тебе не дам, в глаза тебя засмею.
Что же, ты одна станешь работать там? несмело улыбнулся Азиз, но Лола-хон, гневно махнув рукой, уже отошла от него.
Она пошла по кибиткам, к своим подругам. Многие из них носили еще паранджу и не работали в поле. Лола-хон знала, что им запрещают работать мужья.
Розиа-Мо, сказала одной из них Лола-хон. Твой муж купил тебе платье в прошлом году?
Правда, купил.
Оно у тебя порвалось уже.
Правда, порвалось. Вот видишь, рваной хожу.
А ты хотела бы иметь много новых платьев?
Кто не захочет этого!
Иди работать со мной, будут у тебя твои трудодни, сама себе купишь.
Нет, Лола-хон. Не пойду.
Неужели тебе приятней целые дни сидеть в темной комнате?
Что ты говоришь Мне, как смерть, надоела такая жизнь. Только работать я не пойду.
Почему, Розиа-Мо?
В прошлом году я пошла работать. Ты знаешь ведь, вместе с мужем два месяца я работала в поле.
Знаю. Потому тебя звать теперь и пришла.
А этого ты не знаешь, что, когда я шестьдесят семь трудодней заработала, мой муж мне сказал: «Не годится женщине распоряжаться деньгами, не умеет женщина их тратить разумно», себе все забрал, мне новое платье купил, больше я ничего не видела. А на мои трудодни двадцать платьев можно было купить. И сказал мне: молчи. Я молчала, тебе первой сейчас говорю, чтоб ты знала: какой интерес мне работать?
Розиа-Мо Теперь я раис, сама женщина. Я сделаю так: твой муж твоих трудодней не получит. Ты веришь мне? Камнями подавится, если захочет украсть твои трудодни.
Лола-хон, ты хорошо говоришь, я верю тебе, но как ты сделаешь это? Я все-таки мужа люблю, не хочу обижать.
Таких мужей в спину гнать надо Ты не можешь? Ну, пусть. Я с ним тебя ссорить не буду. Мы хитростью сделаем это. Когда придет время тебе трудодни получать, ты перечислишь мне все, что захочешь себе купить. Мы список составим. И сами, женской комиссией, пойдем купим, скажем вашим мужьям: постановление колхоза такое натурой женщинам выдать их трудодни. Так работать пойдешь?
Так, конечно, пойду. Только чтоб муж не узнал.
Ха, какой страх у тебя перед мужем. Глупая ты еще. Хорошо, не узнает твой муж
Бегимэ, говорила Лола-хон в другом доме. Скажи, Бегимэ, много проку, что твой ребенок без молока?
Ты же знаешь, Лола-хон, что у нас нет коровы.
Нет, потому что твой муж хоть и стар, а водку пьет как рыжий мясник в Румдаре.
Правда, плохо он делает, водку пьет, забыл мусульманский закон.
Для этого забыл, для другого помнит А если б ты сама со мной работать пошла, была б у тебя корова.
Разве могу я наработать столько? Смеешься ты, Лола-хон.
Слушай, Бегимэ. Теперь такой есть советский закон: если ты хорошо поработаешь, пусть на корову не хватит твоих трудодней, колхоз премирует тебя коровой. Даром получишь ее.
Неправду ты говоришь, Лола-хон. И меня муж будет бить.
Бегимэ, стыдись. Я знаю, ты мужа не любишь. Если он ударит тебя, скажи мне, мы посадим его в тюрьму. А корову я обещаю тебе. Пойдем.
Лола-хон ходила из дома в дом. Ее крепкие ноги в городских башмаках торопливо расшвыривали кишлачную пыль. Ее голубой джемпер, рукава которого были засучены выше локтей, пожелтел от облаков лёсса. Все видели, как, сомкнув красивые губы, она заходит то в одни, то в другие ворота, надменно оглядывая поднимающихся ей навстречу мужчин. И в ответ на их нерешительные приветствия хмурит высокий лоб и молча проходит на женскую половину.
Не все женщины верили ей, не все хотели работать. Но Лола-хон выбирала лучших своих подруг и разговаривала с ними так хорошо и тепло, что однажды вечером восемь женщин, отпросившись у мужей на девичник, собрались в хижине полевого стана и, разобрав приготовленные лопаты, тайно пробрались к рассеченному глубокой траншеей бугру и проработали там два часа. Лола-хон показала им, что и как надо делать.