Однажды вечером он, как всегда, сидел в чайхане, занятый своими заметками, задумавшись над списком кишлаков района, названия которых объясняли многое в их истории. Вплотную к нему подсел суховатый старик. Жиденькую бородку его выбелила дорожная пыль. Развязав ситцевый красный платок, опоясывавший его рваный, неопределенного темного цвета халат, он вынул из платка пять черствых ячменных лепешек, положил их рядом с фаянсовым чайником, который небрежно подставил ему чайханщик, и, утомленно вздохнув, принялся неторопливо, маленькими глотками пить чай.
«Должно быть, издалека», решил Хурам, сосчитав лепешки и разглядывая необычный для Румдары суконный халат старика:
Ты откуда, рафи́к?
Дехканин, смахнув пальцами пыль с бороды, оглядел Хурама:
С высоты
Из Шугнана?
Шугнан? дехканин оторвался от чая. Ты знаешь Шугнан? Нет, я из Хунука. А родился, правда, в Шугнане Почему знаешь?
Волосы светлые Вижу. Я там бывал. Знаю таких, как ты В Поршиноу, в Хороге
О-ио И Мамад-Керима в Поршиноу знаешь?.. И Хушвакт-зода? И Марод-Али?
Знаю А только Хушвакт-зода умер семь лет назад Ты оттуда, значит, давно?
Дехканин поднял ладони до уровня щек и, устремив лицо к потолку балкона, сокрушенно пробормотал по адресу покойника: «Ио-парва-и-дэгор». Однако тотчас же забросал Хурама новыми расспросами и рассказал о себе:
Земли не было. Долгов большая гора. Я у ишана работал. У бухарцев война была. Не знаю, какая война. Ты знаешь, наверно, от бухарского бека посланник приезжал Всех в сарбазы забрать хотел. Зачем я сарбаз? Я сказал: «Дух гор, я пшеницу сеять хочу». Посланник бека хитрым глазом посмотрел на меня и сказал: «В зиндан пойти хочешь?» Я мать не видел, отца не видел побежал в горы. У меня руки есть, голова есть, ноги тоже есть далеко бежать могу, везде работать могу. Другие тоже бежали. Мы сюда прибежали двадцать один человек. Еще было восемь, снег очень холодный лежал, знаешь высокие горы, умирали восемь. Пришли сюда, тут тепло. Большой бай здесь правителем был. Все сначала работали, но, знаешь, у нас немножко вера другая, плохо нам было. Мы опять побежали в горы, только далеко не бежали вот пять камней, по-русски сорок километров отсюда. Там тоже долина, только маленькая долина. Поселились в этой долине артелью. Как в Шугнане работали сами себе работали. Потом один мой товарищ тихонько ходил в Шугнан, рассказал все, с ним обратно наши жены пришли. С тех пор вместе живем, наш кишлак Хунук называется, потому что когда здесь тепло, там уже холодно. Во-от Еще я тебе скажу: к нам много народу пришло из разных других вилайетов. Все рваные халаты, пустые животы, кому плохо было. Ничего, дружно живем, большой кишлак, когда колхозы делали, самый первый колхоз наш был.
Зерновой?
Нет, зачем зерновой?.. Зерно тоже, конечно, есть. Хлопковый колхоз. К нам один товарищ инструктор приезжал. Все как есть правильно рассказал, зачем хлопок нужно. Мы думали: Советская власть наша, товарищ тоже от власти. Значит, давай слушать будем, сразу стали сеять хлопок, никто против не говорил Только знаешь, рафик Какое имя от бога у тебя?
Ну, Раниев моя фамилия. Так меня зовут здесь. Хурам лукаво прищурился. А на родине меня звали Хурам-Рани-зода Там, в Шугнане
Ты шугни́ Об-бо-бо! старик произнес это с изумлением в пытливых глазах и, схватив с горячностью руки Хурама, взволнованно заговорил по-шугнански: Сын Рани? Из Бидура? И сразу мне не сказал?.. Рани, у которого три тополя под черной скалой?
Я самый Ждал, какие ты мне скажешь слова!
Щупая руками Хурама от локтя и до плеча, волнуясь все больше, старик растроганно продолжал:
Ты родился бегал в моем саду. Ты рос я дарил тебе абрикосы. Я убегал с Памира твой отец выпекал мне на дорогу лепешки Об-бо Об-бо-бо Я Одильбек из Парзуджа Ой-ой! Парзудж, Бидур, Родж, Питав, Сангов, Маном все гунтские кишлаки Дух гор! Я забыл, как шумит наш Гунт, как течет вода в Тимур-арыке, как ночью с гор сыплются камни Один бежит другой будто ноги кииков топочут. А ты меня помнишь, Хурам?
Прозрачный скалистый склон возник перед глазами Хурама:
В год барса я родился Помню теперь тебя Ты убежал тоже в год барса Двенадцать кругов сделало солнце над моей головой. Хурам внезапно с удивлением прислушивался к собственным словам: что он говорит «в год барса»?.. И, взволнованный, сразу увидел Одильбека сквозь пестроту лет, унесших его от первобытной простоты детства: откуда-то сверху склоненный коричневый лоб, глубокие задумчивые глаза Только сейчас морщины на лбу, и рост Одильбека будто поменьше, и плечи поуже, и нет в нем могущества, рожденного детским впечатлением Хурама
А ты помнишь, Одильбек, снег упал с горы, и я тащил через речку через Родж-дару, двух баранов, арканом вместе связал их шеи, тащил в воду их А бараны не шли А снег, еще глыба снега упала, я споткнулся на берегу и лежал, а баранов било о камни И я заплакал тогда, потому что все наши ушли уже вниз Очень страшно мне было, будто дэвы касались меня Помнишь, ты ко мне подошел
Ой, Хурам, ой, Хурам, время какое было И я тебя на руки взял и на другую сторону перенес, а бараны
Старик умолк, с умиленьем вглядываясь в Хурама. И Хурам прикрыл ладонью глаза, словно ему стало больно. Но когда он отвел ладонь от лица, глаза его улыбались:
Давно это было, друг Одильбек И я не такой сейчас и ты сейчас старый.
Ой-бо я не старый. Ты не смотри на лицо душа у меня живет, я сейчас колхозный раис, когда думал об этом? Раис! Весь кишлак слушает мои слова Старик запнулся и помедлил. Только знаешь что, дорогой Хурам? Плохое дело у нас есть. Воды мало Очень мало воды. Мы каналы строили, о, хитрые, как в Шугнане, каналы. Но мало воды. Всегда с оббиорцами драка.
С какими оббиорцами?
Ниже Хунука другой кишлак есть: Оббиор. Там здешние люди живут, сунниты. Мы, знаешь, около их колхоза люцерну сеем, а они говорят: зачем ее сеять? Нашу воду оттуда хотят себе забирать. Если возьмут у нас люцерны не будет. Мы говорим: неправильно один только хлопок сеять, а люцерна чтоб погибала. Они теперь драться приходят, по ночам воду воруют из наших каналов: сделают дырку вода к ним бежит. Вот, что скажешь?
Плохо, скажу В исполком жаловаться ходили?
Ой-ио, сколько ходили. Вчера тоже большая драка была, одному нашему оббиорец вилу в бок всунул совсем больной, сегодня, наверно, помрет. Вот я опять пришел в исполком. Только, я знаю, опять будет пустой разговор.
Почему пустой разговор?
Одильбек настороженно оглянулся и, подсев вплотную к Хураму, обдал его лицо горячим дыханьем:
Скажу, друг Хурам. Не знаю, кто ты теперь. А только вижу, раз из Шугнана значит должен быть человек хороший. Шестнадцать вот нет, семнадцать жалоб на бумаге писал Самому рику Баймутдинова знаешь? давал. Он говорил: сделаю Опять приду Он говорит: «Я прокурору отдал, у него все бумаги, к нему иди». Я к прокурору приду. Он говорит: «Правильно, только очередь твоих бумаг не пришла, и еще от рика сведения нужно» Я опять к Баймутдинову Он говорит Ну, один разговор, другой разговор, третий разговор все, как сухая тыква, пустые. Тринадцать месяцев все хожу. Опять драка будет что станем делать? Завтра поливать надо Конечно, драка.
До поздней ночи Хурам беседовал с Одильбеком. Объяснил, чем должен стать для района политотдел. Одильбек, видимо, половины не понял, но очень обрадовался, узнав, что над таким «большим делом» будет стоять сын его старого друга Рани.
И, в свою очередь, поведал Хураму многое о своем кишлаке Хунук и о Румдаринском районе. Рассказал, что Хунук каждый год страдает от силей, тогда сорвавшаяся с гор вода, словно издеваясь над месяцами засушья, заливает улицы, губит посевы Рассказал, что не любят хунукцев местные жители: хозяевами считают себя, мерят все по прежним своим богатствам, презрение на их губах В прежнее время сюда съезжались баи со всей Средней Азии, потому что летом здесь прохладней и лучше, чем всюду, потому что фрукты давали огромные урожаи, приезжали и жили здесь трудом бесчисленных своих батраков, а ниже по реке жили торговцы, перекупщики и барышники, вот оттого и названия их кишлаков таковы: Совдагар (Купец), Ляк-Танга (Миллион Двугривенных). А кишлак Зарзамин Золотая Земля называется так потому, что в речном песке намывали золото, много золота, и Одильбек со всеми шугнанцами когда-то работал там, намывал для бая на козьи шкуры золотоносный песок
И большие базары здесь были. А вот на этом мосту аксакалы резали много быков и много баранов, когда к ним в гости приезжали ишаны и посланцы хана Вот оттого богатств много было такие сладкие названия у окружающих Румдару кишлаков: Лицо Света, и Услада Сердца, и Гюль-Хона Дом Цветов, и Мир-и-Сафэд Белый Правитель
Сразу двадцать быков ножом режут, вот такой праздник, джон-и-рафик Хурам Кто теперь знает? Никто не знает. Тут русских был один человек, три солдата эмира, больше никого не было. А таджики кто скажет? Все баев боятся До сих пор от них нет житья!
Но ведь это ж неверно! Чего их бояться теперь? Сколько осталось их?
Э Ничего ты не знаешь! Много здесь баев сейчас; ой как много Что тебе говорить, друг Хурам, поживешь, увидишь своими глазами
Звезды обошли треть небесного круга, когда Хурам расстался с Одильбеком, завалившимся спать тут же под перилами балкона, над шумливой рекой. И Хурам долго не мог заснуть.
Виноградные лозы переплелись над узкой глиняной улочкой. Хурам прошел ее всю, постучал в резную узкостворчатую дверь. В ответ раздался остервенелый собачий лай, сопровождаемый громыханием скользнувшего по проволоке кольца. Хурам, сосредоточив слух, выжидал, пока откроют дверь. Собака за дверью умолкла и протяжно зафыркала, очевидно стараясь сквозь дверь определить запах пришельца. Мощная глиняная стена, в которую была вделана дверь, походила на стену крепости. По верхней кромке стены торчали концы толстых четырехгранных бревен, пересеченных тонкими брусками. Их перевивали плющевидные, сухие в это время года виноградные лозы. Пространства между концами бревен, похожие на амбразуры, усугубляли сходство стены с фасадом старинной крепости. Хурам постучал еще раз, и собака снова захлебнулась тяжелым лаем. За дверью прошлепали чьи-то босые ноги, долго тарахтел отмыкаемый кустарный запор, и между чуть разошедшимися половинками двери показалось узкое, сухое, желтое лицо, пересеченное тоненькими черными китайскими усиками. Острые внимательные глаза щупали Хурама. Бескровные лиловые губы осторожно сложили по-таджикски:
Что хочешь?
Председатель исполкома рафик Баймутдинов здесь живет?
Ты кто, дело есть или так пришел? подозрительно прошелестели мятые губы.
Ну, открывай, открывай усмехнулся Хурам, надавливая створки ладонями, что ты как в крепости заперся? Дома хозяин? Да убери ты этого пса!
Тощий и вертлявый человечек схватил с земли камень. Собака с негодующим визгом убралась в сторону, волоча за собой гремящую цепь.
Бревна с виноградом, концы которых торчали из-за стены, перекрывали весь чисто подметенный двор, образуя сквозистую беседку. Ее своды поддерживались четырьмя резными колоннами, обступившими маленький пруд посреди двора. Двор заканчивался высокой крутой террасой чисто выбеленного таджикского дома. Посреди террасы, на добротном ковре, опершись на густо наваленные подушки, потягивая чай из кашгарских пиал, беседовали два человека. Один из них, степенный и бородатый, в шелковом полосатом халате, сидел, скрестив ноги, на собственных пятках. Он был в мягких чоруках, а остроносые его калоши стояли рядком на земле, под террасой. Другой дородный и грузный, одетый в коверкотовые серые брюки и в просторную, навыпуск, рубаху белого шелка, был бос; он полулежал на подушках, подставив под ухо ладонь. Его сочное, упитанное лицо еще не поддалось разрыхляющему влиянию тучности. Черные воловьи глаза посматривали на собеседника тяжело, умно и невозмутимо важное, самоуверенное спокойствие их охранялось гребнем длинных золотистых ресниц. Его литая, коротко остриженная голова покоилась на ладони, и, когда коротким повелительным движением руки он оборвал взволнованную речь своего степенного собеседника, Хурам, взойдя на террасу, безошибочно по-русски обратился к нему:
Товарищ Баймутдинов?
Правильно, Баймутдинов. Что нужно, товарищ? с легким акцентом, но очень чисто по-русски произнес Баймутдинов, и ресницы его легонько приподнялись над строгими, испытующими глазами.
Вы извините, я прямо к вам на квартиру и при этом так рано Я начальник политотдела румдаринской МТС Хурам Раниев. Мне сказали, что вы приходите в исполком не раньше двух часов дня, а у меня к вам есть маленькое, но спешное дело.
Баймутдинов расправил жирные губы в приветливую улыбку, и добродушие совершенно изменило его лицо. Он чуть приподнялся:
А, дорогой товарищ Раниев!.. Я много слышал о вас заговорил он мягким и задушевным баритоном. Правда, в исполком я прихожу немножко поздно. Видите, он небрежно кивнул на своего собеседника, у меня всегда и дома работа есть У нас не любят, когда канцелярия, когда официально, все просто на дом ко мне приходят Познакомьтесь, пожалуйста. Вот товарищ Шафи (бородач, солидно приподнимаясь, почтительно протянул руку Хураму) товарищ Шафи заведует кооперативом в кишлаке Лицо Света Садитесь, товарищ Раниев. Вот достархан: кишмиш, курага, чай пить будем
Хурам подсел к скатерти, разостланной на ковре и усыпанной горками миндаля, изюма и сушеного абрикоса.
Баймутдинов положил в рот изюмину:
Мы с вами таджики. Зачем говорим по-русски?
А разве не все равно? Вы хорошо по-русски говорите. Где научились?
Я, дорогой товарищ, в Москве пять лет жил Учился и выдвиженцем был на производстве. Работал председателем месткома в типографии одного треста Как не научиться, с достоинством произнес Баймутдинов. А вы где?
В Красной Армии А последние годы жил в Ленинграде. Вы бывали там?
Не бывал И вдруг, резко повернув голову: Ой, Разык, пиалу, чайник давай быстро! кинул по-таджикски тому стоявшему в ожидании у террасы хилому недотепе, который открыл Хураму дверь.
Разык, прижав к бокам локти и свесив у груди ладони, как свешивают лапы собаки, когда им скажут «служи», побежал к соседней с террасой двери и скрылся в глубине дома. Вприпрыжку, на цыпочках он вернулся, держа перед собой поднос с двумя клубящими пар чайниками и пиалой, подобострастно присел на корточки и поставил поднос на скатерть. Баймутдинов движением глаз велел ему удалиться, и он исчез, как легкая тень. Заметив, что Хурам с нескрываемым удивлением следит за повадками Разыка, Баймутдинов, добродушно усмехнувшись, Сказал:
Он, товарищ Раниев, немножко у меня сумасшедший. В старое время у эмира Бухары самым маленьким малайкой был котлы чистил у младшего повара Ну, его там здорово били, весь ум из головы выбили. Теперь работать совсем не может И вообще слабый, больной. А сам бедняк, человек хороший. Мне его жалко Он мне тут немножко помогает по хозяйству, зарплату от меня получает как, скажем, в Москве домработницы. Я ведь один, работы много, а у меня ни жены, ни матери нет.
Холостой, что ли?
Баймутдинов перешел на таджикский язык:
Была жена. Умерла давно Басмачи убили. Я тогда в комсомоле был вот зачем в комсомоле? убили. Двадцатый год
А разве здесь было тогда басмачество?
Здесь не было, в Локае было. Здесь потом пришло. Я из Локая.
Ну? Из какого кишлака? оживился Хурам. Я ведь бывал в Локае В двадцать пятом году, в седьмом полку третьей дивизии С басмачами боролся!
Ого!.. Значит, совсем товарищи!.. непринужденно рассмеялся Баймутдинов, протянул Хураму пиалу ароматного китайского чая, зачмокал губами сам.
Они заговорили о хлопке, о колхозах, о делах исполкома, о нехватке товаров в кишлаке Лицо Света Хураму, естественно, пришло в голову спросить кооператора Шафи, что известно ему об убийстве раиса.
Шафи насупился и пропустил сквозь сжатую ладонь бороду:
Что я могу знать? Гепеу приезжало, расспрос делало. Этот, который убил, Анджуман, мерзавец, хоть и бедняк Мало ему с Лола-хон гулять, она как уличная девка в Ташкенте, ешь себе, какое тебе дело до огорода? а зачем убивать ее мужа? Хороший человек раис был. Очень хороший. По-старому сказать: райского сада достойный Большой мне друг был! Ошибку сделал такую жену себе взял
А мне говорили: Лола-хон хорошая колхозница и в милиции раньше служила.
Кто знает?.. Не знаю! С Анджуманом блудила, так говорят, уклончиво, еще более насупившись, протянул Шафи.