Вы не из газеты? А? Замерзшими губами: Не из газеты?
Вот он кто: мой встречальщик!
Я смущенно лезу на тропу, пытаюсь вытряхнуть снег из коротких сапог. Близко наклоняется круглое скуластое лицо, совершенно белое от холода.
Испугались? говорит он, едва ворочая языком, и улыбается. Тогда становится видно, что он добрый. Во всяком случае незлобивый. И чем-то милый мне. Лично мне.
Вы же замерзли совсем, несчастный вы человек! Где ваша машина?
Отпустил. Там у нас Да вы идите, идите вперед, мы тут к одним забредем, погреемся.
От него спокойно. И он даже не трет своими вязаными рукавицами белые щеки очень великодушный!
За деревьями мигает огонек, мы приближаемся к домикам, кажущимся издали сплошной черной стеной.
Так что у вас там случилось? спрашиваю.
Я чувствую в себе оживление, какое появляется в присутствии человека, вызывающего симпатию. Это немного заносчивое оживление, чуть насмешливое даже, будто я заведомо выше, лучше, интересней. Наверное, таков мой механизм защиты: восхищаясь кем-нибудь (а это у меня постоянно!), я совершенно беспомощна и не ценю себя ни в грош. Вот и нужна защита!
Так что у вас там произошло?
А! Он нескладно машет рукой, и я, чуть приостанавливаясь, с удовольствием наблюдаю, как он поспешает за мной в своих новых негнущихся валенках. Шофер наш скандалит с женой. Даже не пойму Хороший парень, образованный пьет, правда.
Ну, ну?
В больницу попала.
Избил, что ли?
Кто знает. Говорит на дверь налетела.
А он?
Вот отпустил его к жене Прощения просить.
За дверь, что ли?
Человек усмехается смущенно.
Как вас зовут?
Котельников. Простите, забыл представиться. Василий Поликарпыч. А вас, мне уже сказали, Анна Сергеевна. Так, что ли?
Дом, куда он постучал, открылся сразу, впустил нас охотно. Там жила семья школьных учителей жила довольно бедно, но как-то не убого: молодые муж с женой и девочка лет пяти. Она сразу кинулась к Поликарпычу и уже не слезала с колен, а он отогрелся и теперь светился широким лицом, неожиданной на этом лице какой-то девичьей улыбкой, и ресницы приспускал тоже по-девичьи, будто было необходимо ему затенить ласковость глаз. «Во какой попался! думала я в удивлении. Ну и чудеса!»
Нас поили водочкой, подали на застланный клеенкой стол миску с отварной, холодной уже картошкой и свои, не круто соленые огурцы. Его как-то особо ублажали, но искренне, без суетливости. А рядом с ним и меня пестовали и нянчили, и было мне хорошо. «Эге, да с тобой и правда тепло и уютно!» думала я.
До поселка, согревшись, добежали не заметили как. Прямо долетели!
Я им дом этот отбил! Целое сражение было, радостно, но по-райкомовски сдержанно говорил Поликарпыч.
У кого же отбили?
Из колхозного фонда.
Здесь есть такой?
Есть. Вот ознакомитесь Здесь много интересного. И добавил: А то что ж, их детей учат, а они не могут учителям условия создать. Разве комнат-то наснимаешься! А при школе маленькое помещение, не для семьи.
Да, да! Чему-то смеялась я. А какие добрые дела еще?
Что «еще»?
Ну вы? Людям, а? Человекам?
Он смущался.
А мне можете подкинуть немного того не унималась я.
Чего «того»?
Счастья, к примеру. Удачи. Радости и процветания.
Будьте спокойны. Положитесь на меня! засмеялся наконец и он, выходя из закованности.
Он, как оказалось, был говорун. И рассказчик. Правда, все больше про рыбную ловлю, до которой «наш первый охоч».
Сидишь, сидишь и вдруг потянет. Подсечешь и вот он, лобастенький, так и рвется в ушицу.
Получалось, что он удачлив, хотя и нетороплив (и это было безусловно так), а «первый ну прямо как ребенок, даже покраснеет весь, хоть своего окуня ему в ведерко кидай».
И кидаете?
Что вы. Еще истолкует не так.
Голос его не дрожит обидой, что могли предположить в нем такое, и объяснение его доброе: подложил бы, мол, не жалко, да вот истолкует.
У вас тут бунинские места недалеко, переключила я. Не ездили?
Слыхать слыхал, да все как-то
А читали?
Читал. Не подробно с пятого на десятое.
А я только что перечитала все подряд. И меня понесло. И про «шестую книгу» ( Что это за книга?
Туда была дворянская знать записана.
А),
и об Анне Буниной, и о Жуковском, который родственник.
Он у меня, бедняга, только ртом воздух хватал.
Мне «Деревня» его особенно не нравится, тихо сказал он.
Почему «особенно»? А другое просто не нравится?
Да, видать, что так.
Вот оно что! А «Лика»?
Да, конечно. Грустная вещь. И добрая.
Добрая? Почему?
Да вот что не велела про свою смерть говорить.
Ну, для меня там другое.
А что?
Это ощущение полноты жизни оттого, что есть о н а, Лика. Даже какие-то поступки поступки против нее, против ее любви, но тоже возможные, лишь от этой полноты, от е е присутствия.
Человек на дороге задумался. Потом качнул головой из стороны в сторону:
Нет. Я бы за любовь все. Мне бы другого ничего не надо. Никакой этой полноты и рыжей бабенки.
Насупился видно, осудив свою излишнюю открытость, и зашагал быстрее.
Я заговорила о другом: об их «экономическом чуде». Помедлил с ответом:
Это уж на месте вам расскажут.
Потом оказалось, что именно у него экономическое образование, но проводить со мной беседу, видимо, счел неудобным (никто не уполномочил. Знай, мол, свое место.).
А вас не смущает, что исчезают деревни? спросила я.
Крестьяне же остаются, и поля, и огороды.
А вот сама деревня как понятие как явление. А?
Чего бояться, если так будет лучше.
Но лучше ли? Вы уверены?
Так вот посмотрите цифры. Обеспеченней живут.
Я поняла, что тут он отгородился (ух ты какой!), и спросила, как здесь, не скучно ли?
Снова он оживился и, помнится, отлично рассказал об одной своей сослуживице, которую назвал «Вороний глаз» так и вертит глазами, так и высматривает, где что получше ухватить Вороний глаз. А? Я смеялась, радуясь точности.
На другой день узнала, что он заболел «простыл», как сказала секретарша в райкоме. А через два дня я уехала, так и не увидев его.
Я вспоминала это, кружа по дачному поселку и чувствуя над головой нежаркое без лучей красное солнце.
Кофта моя, вероятно, уже примелькалась со мной здоровались незнакомые.
Был бы только этот милый и необязательный эпизод, мы встретились бы теперь легко, и никакая черная родинка или копна крашеных волос просто не имели бы к нам отношения. Но дело обстоит не так.
Года через три после той поездки мы столкнулись снова в газете, в экономическом отделе, где я, как и прежде, работала по договору и иногда посещала летучки, планерки и собрания.
И вот однажды заглянула в отдел, а он почему-то там! И пошел, пошел ко мне нескладно, будто в новых валенках, здороваться. Он был тщательно одет, но провинциальная обстоятельность осталась и приятно контрастировала с бойкой хваткостью столичных. «Какой милый человек! снова подумала я. Какой милый! »
Коля Птичкин, молодой литсотрудник, наблюдавший сцену встречи, отозвал меня в сторону:
Ты давно его знаешь?
Давно. Но мало.
Темная лошадка.
Глупости.
Вот увидишь. Нашего Валерия будут выживать (Валерий Викторович зав. отделом), на его место Сады́ковича, а этого Растиньяка в замы
Я долго смеялась по поводу Растиньяка, уж такой мой Поликарпыч был не французистый, нерасторопный, разве только вот что из провинции.
Я нарочно через несколько дней зашла в отдел. Поликарпыч сидел в общей комнате, трудился, высунув кончик языка, его круглое милое лицо было добродушно-сосредоточенным.
Ну? спросила я глазами глупого Колю.
Он развел руки: ошибочка, мол. И, когда я проходила мимо, шепнул:
Твой-то! А? Он у нас авгиевы конюшни расчищает. Уже на все письма ответил. Прямо мустанг какой-то!
У тебя что-то лошадиные ассоциации.
Я уж сам заметил! и засмеялся.
Когда я стала прощаться, мой симпатичный Поликарпыч, не поднимая глаз, снял черные нарукавнички, убрал их в стол и лишь тогда глянул, улыбнулся беспомощно. Было бы свинством не кивнуть ему и не попросить, чтобы проводил до конца коридора.
Я очень обрадовался вам, сказал он по дороге. Вы, стало быть, продолжаете работать здесь?
Совсем мало. Поступила в аспирантуру. Тему уже взяла для диссертации.
Какую?
Я назвала. Глаза его посерьезнели, потемнели, потеряли сияние.
Чего вы?
У меня даже мыслей таких не возникает. А ведь один и тот же институт окончили.
Не всем ведь про одно и то же; вас, верно, интересует другое.
Нет, нет, он горестно покачал головой. Я поздно начал. Собственно, образование начинается с родителей, даже с дедов
Эк вы куда хватили!
Но ведь с вами именно так обстоит, верно?
С чего вы взяли?
Вижу. Я долго тогда болел и все думал ну про ту нашу встречу.
Ага. Забавно все вышло.
Мне было неловко. За себя. Каким я предстал перед вами.
Он вовсе не лицемерил.
Полно вам, Василий Поликарпыч! Я ведь насчет Бунина просто хвост распушала. Интересничала. Только и всего.
Это-то я понимаю, вдруг очень по-мужски усмехнулся он. Но ведь важно, к а к вы это делали.
Я протянула ему руку, и он тряхнул ее твердо и не грубо очень как-то в самый раз. Милый какой человек «Это-то я понимаю»
«Ну, довольна? спрашивала я себя, топая по улице. И отвечала: Очень! Очень, очень довольна!»
С того дня мне стало трудно бывать в редакции. Но зато каждое утро раздавался телефонный звонок.
Пора, красавица, проснись! звучал молодой игривый бас. Чрезвычайно нахальный.
Или:
Ты не спишь ли, спишь, Танюша, али так лежишь?
Так лежу, сумрачно отвечала я. Потому что этому Птичкину только подыграй. Его точно подхватило течением чужих (моих в данном случае) волнений и радостей. Он был возбужден сверх всякой меры бодр, активен, весел: потирал руки, садясь за стол, редактировал быстрей и четче обычного, острил, встревал в разговоры. И эти вот звонки! раньше, бывало, только по делу.
Прямо себя не пойму, без тени стеснения признался он однажды. Я точно конь, который не участвует в заезде, а копытом все равно бьет.
Опять конь?
Сам, сам заметил, захохотал он в трубку. И вдруг сообщил: А нашему Вальку́ вчера статью завернули.
Его статья?
Нет, авторская. Скандал был. Пришел он от главного и уронил пенсне. Валёк-то. Разбил.
Нашего зав. отделом Валерия Викторовича звали Валёк шутки ради, разухабистое прозвище это никак не шло к его узко-элегантному облику, тихому говору и обращению через «пожалуйста». А «завернули» статью ему впервые, он был компетентен и болезненно самолюбив, так что сдавал все, как у нас говорили, «в ажуре».
Представляю, как он огорчился!
Сильно расстроен?
Убит.
Ну уж. Главный его любит.
Ты что, с луны?
Почему?
Не знаешь, что главный-то теперь другой? Новый. И окружение набирает новое.
Тут я и замолчала. Хотелось спросить, кто пришел раньше новый или мой Котельников, но не решилась. Коля сам сообразил:
Новый твоего обожает.
Они, значит, знакомы?
На общей работе где-то были.
Так это что ж новый его
Все может быть. Но Поликарпыч прибыл раньше это я должен сказать справедливости ради. Хотя слухи о переменах уже шли. Кажется, я говорил тебе.
Ох, Коля, дай осознать.
Сводка новостей будет передана завтра в то же время.
И сводки пошли.
То нашего Валерия Викторовича оборвали на летучке; то отобрали у него для другого отдела одну из трех комнатушек; то, наконец, назначили обсуждение редакции экономики. Ясно для разноса. Обсуждение открытое. Я решила пойти.
Твой пока безукоризненен, сказал мне Коля.
«ненен»?
Не балагурь. Ведь волнуешься?!
А чего мне волноваться? Коля, милый, мы с тех пор не виделись и не увидимся еще сто лет.
А сознание, что по тебе сохнет хороший человек, а? Именно хороший.
И не сохнет вовсе
Ну не в буквальном смысле, веса не теряет. А нежная его душа
Пути человеческих симпатий и антипатий неисповедимы. Почему, к примеру, знающий дело и опытный руководитель отдела «N» (в данном случае Валерий Викторович) мог так уж не устроить главного редактора «К» (то есть Нового по имени Степан Степанович)?
Может, излишняя сдержанность, самолюбивая дотошность в работе, никаких сил не жалко, лишь бы не поставить себя под удар, под хамское панибратство! «Не простой он какой-то, не свой!» изрек Новый. А может, уважение, которое вызывали у других его знания, манера держаться? («Развели тут обожествление» были, говорят, и такие слова недовольства.)
Или сам факт бо́льшей компетентности, не дающей спокойно развернуться, расправить крылья? Вечный этот критический, всезнающий глаз? Вот, вот, это, пожалуй, ближе к делу. («Если уж такой понимающий, пусть бы и руководил. Так почему-то не назначили же?!»)
Да, пути начальственного неудовольствия темны и неисповедимы, но в сложном их плетении всегда есть два компонента: «Не угоден» и «Могу себе позволить».
Я вошла в комнату экономического отдела, когда говорил Новый. Был он широк, носат корявой, сучковатой какой-то носатостью, рот длинен и темногуб, да и кожа темноватая, неровная, в оспинах и пятнах. Не самый красавец. Но сила чувствовалась. Это уж точно.
Поликарпыч мой сидел через человека от Нового, и Новый часто на него поглядывал. Василий же Поликарпыч улыбался всем своей затаенной девичьей улыбкой. А вот на мой приход болезненно сощурился. Потом отвел взгляд на Главного.
ведущий отдел, это, я полагаю, доказывать не надо.
Это Новый Главный о том, что экономический отдел ведущий в газете и что это не нуждается в доказательствах. Но дальше, тем не менее, пошли доказательства, настолько очевидные, да еще облаченные в официальную газетную терминологию, что я как-то отключилась и упустила момент, когда начались военные, так сказать, действия. Внимание мое вернулось, подхлестнутое резким выкриком Валерия Викторовича:
Для чего же подтасовывать?!
Голос его был непривычно тонок, губы оттопырены, лицо бледно.
Вам будет дано слово, Виктор Валер то есть, простите, Валерий Викторович. Будет дано. Новый сказал это, не глядя на нашего Валька, как бы в скобках, и продолжал: Но дело не только в этой статье. Я говорю о переориентации отдела вообще. Не книжная, не теоретическая экономика нам нужна, а практическая отклики с мест, новый опыт, новые дерзания Средний читатель, на которого мы обязаны ориентироваться
Вот оно что! А наш отдел как раз и интересен-то был теоретическими статьями за это подчас и газету покупали. Жаль. Ведь походить на всех это не значит становиться интересней. Даже так называемому «среднему читателю» хочется иной раз увидеть дальше своего носа.
Мне трудно согласиться с новой позицией, которую предлагает газете Степан Степанович, взял быка за рога наш Валёк. Пока никто еще не доказал
В общем, он сразу пошел не с той карты, забыв, именно забыв, потому что понимать-то понимал, что речь идет не о деле, а лично о нем, и что он подходит под понятие «неугоден». Однако, это формула только с виду проста, как (ab)2, например. Вот если бы не было этих скобок и квадрата другое дело. А так все много сложнее: она (то есть формула) распадается на составные части. Так, нельзя уволить человека, если у него нет выговоров. Стало быть, их надо создать. А для этого нужно определенное общественное мнение, потому что начальство хочет популярности, а не так чтобы просто пугать народ из своего кабинета. Но, с другой стороны, общественное мнение складывается не всегда из представлений о ценности человека в деле, а еще из многих соображений, которые овевают каждого рядового в этой битве, а именно: что принесет ему перемена (или чем она чревата); чего можно ждать от того, кто все это затеял, какие за ним силы; или, опять же наоборот, как обернется, если переси́лит тот, против кого Вы, может, подумаете, что все это мои циничные выпады, тогда попробуйте сами, глядя, как роют яму ближнему, представить: один неверный шаг и такую же выкопают вам. Представьте себе это, если вы, конечно, не есть профессиональный борец за справедливость.
Сейчас, насколько я поняла, шла предварительная работа по этому рытью снятие дерна, скажем. Зам. зав. отделом, некто Алексей Петрович, губастый редкозубый человек с маленькими, чаще, чем надо, моргающими глазами, человек, между прочим, большого обаяния, встал и, шепелявя, но вполне конкретно сказал о редком умении нашего Валька́, то есть Валерия Викторовича, руководить, понимать обстановку, о его образованности. То есть понял, о чем речь, и занял оборону. Впрочем, если бы полетел Валёк, полетел бы и он. Так что в одном окопе.