Муцунаке, отвернись к стенке!
Мальчик прятался под одеяло и молчал, делая вид, что спит. Однажды, потеряв терпение, он остался ночевать в конюшне, никому ничего не сказав, свернулся клубочком на охапке соломы возле яслей, накрылся своим домашним армячком. Но его нашли, привели к себе и сильно побили.
Ты мой подопечный. Твой отец платит деньги за то, чтоб я заботился о тебе, а ты капризничаешь! вопил Руга, не переставая колотить его. Устав, он вскричал: Беги, несчастный, если не хочешь, чтобы я тебя убил, и вытолкнул его в соседнюю комнату.
Через полчаса Руга снова пришел к нему. Илиеш еще всхлипывал. Руга успокоился и впал в состояние глубокой меланхолии. Взгляд был мрачным. Он устало сказал:
Кончай плакать, Муцунаке! На моем месте и ты не был бы более милостивым. Давай выпьем. Не могу пить один.
Руга сел на стул рядом и налил ему стакан рому. Из злого вихря он превратился просто в пугало. Онофрей и Вэкэреску где-то пропадали. Мальчишке было нелегко смотреть на «шефа». Он глядел в окно, словно ожидал оттуда спасения. А за окном лежала ночь, теплая, мягкая, с мерцающими звездами и стрекотом цикад.
Подойди ближе, позвал Руга и сам придвинул ему стакан. Погляди на меня и говори правду, как на исповеди: ты пристрелил бы меня, если бы подвернулась возможность?
Крепко обняв колени руками, Илиеш боролся с дрожью. Его еще трясли рыдания. От выпитого рома тошнило. Он, конечно, прикончил бы Ругу. Однако не сейчас. Руга в таком виде вызывал только отвращение. Зато он убил бы того Ругу, который недавно избивал его, кто наливал Наташе ром за пазуху, смеясь взахлеб.
Видя, что мальчишка молчит, Руга сам ответил:
Застрелил бы. Знаю. Даже не принял бы во внимание, что я кормил и поил тебя. Застрелил бы за то, что я твой классовый враг.
Вошли Онофрей и Вэкэреску, оба в хорошем настроении. Они замыслили одну штуковину, которая заранее веселила их.
Осел подан! весело доложили они.
Но Руга был не в духе.
Оставьте меня! К черту! Все надоело!
Инициатива твоя, напомнил Онофрей.
Руга пресытился пьянками, пресытился жизнью в этой провинциальной дыре, пресытился хилыми девчонками и скверным ромом. Теперь, когда рушился весь мир, рушились привычные порядки, он предчувствовал и свой конец.
Я выдохся, готов, со мной кончено!
Мясистые губы Вэкэреску сложились в улыбке сочувствия:
Это война убила в нас радость. Если она продлится еще пару лет, то совсем убьет нас. Давайте лучше развлечемся напоследок.
У Руги чуть порозовели щеки.
Ты ничтожество, Вэкэреску, но все же веселый парень, проговорил он, раздавив указательным пальцем окурок. Но сегодня я не пойду. Сказал и точка! Заберите его. Руга указал пальцем на Илиеша.
Разочарованная парочка обернулась к Илиешу:
Пойдешь с нами, Муцунаке, посмотреть, как гуляют господа!
Внизу стоял привязанный к перилам ослик. Он невозмутимо чесал бок о перила.
Женское общежитие длинное и низкое здание, похожее на гараж, было погружено в тьму. Железным прутом Вэкэреску поднял крючок дверь бесшумно открылась. Можно было различить два ряда железных кроватей вдоль стен. После тяжелого трудового дня работницы спали мертвым сном. Им не мешал застоявшийся воздух, они привыкли к нему. Кто-то стонал, переворачиваясь с боку на бок, кто-то бормотал во сне. Большинство же работниц спало мертвым сном. Вэкэреску зажег свечу. Онофрей укутался в белую простыню, надел на голову венок из наспех связанной травы, взял в руки пылающий факел. Затем сел верхом на ослика, тот, однако, заупрямился, попятился назад.
Подгони его, приказал Онофрей Илиешу.
Было душно, и некоторые девушки раскрылись во сне.
Погляди-ка, как они спят с голыми пузами! с восхищением воскликнул Вэкэреску.
В глубине общежития кто-то проснулся и спросил сонным голосом:
Кто там?
Начинаем! шепотом скомандовал Онофрей.
Благословен грядущий во имя господне, гнусаво запел Вэкэреску.
Вставайте и кайтесь, грешницы, ибо Иисус вошел в Иерусалим! подхватил напев Онофрей.
Пружины кроватей застонали на разные голоса. Девушки повскакивали, как были голые, растрепанные, наталкиваясь друг на друга. Вэкэреску и Онофрей продолжали петь. Вдруг к их голосам присоединился третий заревел ослик. Его отчаянный рев, заглушив все, далеко разнесся сквозь тонкие дощатые стены по окрестностям. Девушки бросились искать свою одежду. Одна из работниц, Аника Пынзару, женщина лет сорока пяти, в ночной сорочке, уперла руки в бока и зло спросила:
Соскучились по голым женским задам, господа? и, повернувшись, задрала подол.
А ну брось, а то такого тебе задам, что забудешь, как звали родную мать! пригрозил Вэкэреску.
Ты еще хочешь драться, проклятый! завопила разъяренная женщина и схватила палку. Вот вам Иерусалим, идолы, получайте! замахнулась она на них.
Вэкэреску ухватил палку за другой конец и вырвал из рук Аники. Та бросилась на него, стала царапать ногтями. Некоторые ринулись ей на помощь.
Осел продолжал яростно реветь. Его стали гнать вон, но проклятая скотина словно вросла в пол.
Илиеш остановился посреди комнаты, испуганно следя за потасовкой.
На одной из кроватей сидела Наташа, в рубашке, с голыми плечами. Она смотрела на происходящее отсутствующим взглядом. Увидев Илиеша, поманила к себе.
Где Руга? спросила она.
Наверху.
Что делает?
Ничего.
Пьяный?
Да.
Вдруг в дверях выросла высокая и крепкая фигура шефа. Щеки Наташи слегка потемнели, в глазах вспыхнули странные искорки.
Это что за сумасшедший дом?! загремел Руга. Почему не спите?
Толчея в комнате прекратилась.
Женщины бросились на свои постели. Более смелые стали жаловаться:
Мы спали, господин Руга, а Онофрей и Вэкэреску набросились на нас.
Кто открыл им двери? спросил Руга, прикидываясь справедливым судьей.
Как кто? Сами открыли.
Разве вы не закрываетесь?
Мы закрываемся на крючок, а они подняли его.
Они врут, господин шеф, дверь была открыта, стал оправдываться Онофрей.
На шум начал собираться народ. Руга решил, что пришло время прекратить дебош.
Завтра мы поговорим, как обстояло дело с дверью. А сейчас ложитесь спать, хватит! И он вышел в сопровождении двух «храбрецов».
Наташа хотела сказать что-то, но не успела. Погасли искорки в ее глазах, по щекам потекли два ручейка.
Ты плачешь? удивился Илиеш. Почему плачешь? Болит что-нибудь?
Душа у меня болит, простонала она. Затем, словно очнувшись ото сна, набросилась на него с руганью: А тебе чего здесь нужно? Пошел вон! Чтоб я тебя больше не видела! Чтобы не видела больше вас, проклятых! Девушки, гоните и этого!
Я и сам уйду, уныло произнес Илиеш, направляясь к двери.
Его очень огорчила брань, в сущности, нежной и красивой девушки. Ведь он не сделал ей ничего плохого.
Около недели кипела вся фабрика. Работницы договорились послать жалобу в Бухарест, в главное управление. Они даже составили ее, но вскоре успокоились. Тем временем Анику и еще двух девушек уволили. Сказали, что Онофрей поймал их, когда они пытались унести с фабрики пачки табаку.
Наступили дни приемки табака. Круглые сутки на фабричном дворе скрипели повозки, груженные тюками. Все ночи Руга проводил на вокзале у погрузочной площадки. Он спешил отправить табак в Румынию. Домой приходил злой, усталый.
Фронт приближался. Все работали спустя рукава, с полным безразличием. Начальство тщетно старалось подстегнуть рабочих. Возчики собирались в кузнице, Обсуждали новости дня. Сколько еще может длиться война? Минет ли она фабрику? Капитулирует Германия или нет? Многое волновало их. Илиеш тайком приносил туда газеты, которые получал Руга.
За последнее время мальчуган сильно изменился. Курил наравне со взрослыми, больше не краснел, когда кто-нибудь скверно ругался. Если злился на лошадей, то бранил их, не обращая внимания на присутствующих. Ему нравилось говорить баском, когда приходилось обращаться к кому-нибудь из начальства.
Взрослеешь, Муцунаке! заметил как-то Вэкэреску.
Пора, господин, ответил он с сарказмом.
Из всех девушек, которые приходили к Руге, больше всех ему нравилась Наташа. Он тайно обожал ее. Ему нравилось смотреть на ее длинные каштановые косы, не заплетенные до конца и перекинутые за спину. Ее красота могла покорить любого, кто ее видел. У нее были странные глаза один голубой, другой карий. Они светились глубоко и задумчиво, как две струи родника. Наташа так тепло улыбалась, что, словно молодое вино, могла смягчить любое сердце.
Наташа доводилась племянницей Никите-садовнику, жила в общежитии. Однажды, встретившись глазами с Илиешем, который проезжал на повозке, она подозвала его. Он спрыгнул на землю, подошел с волнением в сердце. Она положила ему руку на плечо и тихо попросила:
Не говори дяде, что видел меня у Руги.
Ее просьба вызвала в нем целый вихрь разноречивых чувств и неприятных воспоминаний. Ему казалось, что на ней остались следы рук шефа. В памяти всплыл гнусавый голос Вэкэреску, который приказывал: «Муцунаке, повернись лицом к стенке!» Сердце его заколотилось. Охваченный яростью на всех и на все, что он вытерпел и еще вынужден терпеть, Илиеш злобно бросил:
Нет, я скажу, что ты потаскуха!
Это прозвучало жестоко. Девушка прикрыла лицо рукой, словно защищаясь от удара. Застыдившись, он прыгнул на повозку и ударил лошадей. Девушка закричала ему что-то вслед, но стук колес и свист кнута заглушили ее слова.
Он бы и сам не смог объяснить, как повернулся язык так обидеть ее. Много дней подряд носил он потом тяжелый камень в груди, но так никому ничего и не сказал.
Однажды Наташа исчезла из дому. Вскоре узнали, что она утопилась. Оказывается, была беременна. Ночью Илиеш плакал, мысленно просил у нее прощения. Он пытался представить ее мертвой и не мог.
В воскресенье Илиеш отправился в церковь и зажег несколько свечей за упокой ее души. Это, по его мнению, должно было как-то успокоить тень Наташи. Но тающий воск, казалось, горячими каплями падал на его сердце, жег его еще сильнее. Подавленный, он вернулся на фабрику. В его душе что-то надломилось. Чем верить в пустое, лучше совсем не верить.
В комнате Илиеш тоже не мог высидеть, приходил ночевать поздно, когда все уже готовились ко сну.
От тебя несет девичьим духом, посмеивался Онофрей.
Он ничего не отвечал, но в груди накапливалась ненависть.
Как-то вечером в комнату Руги вошла закутанная в пеструю шаль старушка. Она появилась, как призрак, не постучав в дверь и не поздоровавшись. Подошла к столу, где трое играли в карты, по очереди посмотрела в лицо каждому и сурово спросила:
Кто из вас Руга?
Все трое молча поглядели на нее, делая вид, что стараются вспомнить, кто такой тот, кого она ищет. Илиеш в сторонке ваксил туфли Вэкэреску.
Руга? задумчиво пробормотал Онофрей. Зачем тебе Руга?
Я мать Наташи.
Сапожная щетка выпала из рук Илиеша. Онофрей бросился к старушке, чтобы предложить стул.
Мать Наташи? Садитесь, пожалуйста.
Но женщина продолжала стоять. Руга барабанил пальцами по столу. На его угловатом лице играла презрительная улыбка.
Руги здесь нет, наконец сказал он, повернувшись на стуле. Нет его, ушел в село.
Как так нет? удивился Илиеш.
Если я говорю нет, значит нет! отрезал Руга.
Старушка все еще стояла Шаль с ее плеч сползла до пола. Она поправила ее, из-под шали показались руки.
Илиеш посмотрел на эти почерневшие, сморщенные пальцы с обломанными ногтями, и ему стало жаль ее.
Пойди в канцелярию, тебе дадут денежную помощь, посоветовал Руга.
Старушка несколько успокоилась. Голос ее смягчился, стал жалобным.
Вы знаете, что значит вырастить человека? спросила она, обращаясь к Онофрею.
Да, трудно, пробормотал Онофрей. У меня тоже есть дети. Сколько я терплю от них
Повернувшись к ним спиной, Руга продолжал барабанить пальцами по столу. Илиеш знал эту привычку: так он постукивал, когда проигрывал в карты.
«Почему он не хочет сказать старухе правду?» раздумывал Илиеш. Щетка снова выпала из его рук.
Он убил мою дочь, жаловалась старуха.
Вы пройдите в канцелярию, уже поздно, закроется, торопил ее Онофрей.
Но старуха не двигалась с места.
Развалившись в кресле, Вэкэреску читал «Вселенную». Читал, а может, только делал вид, что читает. Женщина вытерла глаза концом шали:
Подавитесь вы вашей помощью!
Пальцы Руги потеряли темп. Илиеш бросил туфлю. Онофрей деликатно стал подталкивать старушку к дверям. Еще немного, и она выйдет. Уйдет и не будет знать, что стояла так близко от того, кого искала. А завтра, может быть даже сегодня, Руга с дружками будут смеяться, вспоминая, как провели ее. Что им до страданий этой женщины? Илиеш поднялся.
Тетушка, вот это Руга и есть. Илиеш указал щеткой в его сторону. Это он, тетушка, он!
Стук по столу внезапно прекратился. Челюсти Руги крепко сомкнулись.
Да, это я. Чем могу служить?
Вэкэреску отложил газету и привстал. Он подошел к Илиешу. Свет лампочки внезапно стал зеленым, стены заплясали. Наташина мать метнулась в угол. Потом все пропало: Илиеш полетел головой вниз в какую-то пропасть.
Когда Илиеш, лежа в сугробе снега у крыльца, пришел в себя, он увидел над собою мать Наташи и Никиту. Они пытались поднять его. На втором этаже было темно. Кругом ни души.
«Наверное, спят», подумал Илиеш, снова теряя сознание.
Очнулся Илиеш только на следующий день в доме садовника. Голова оказалась перевязанной полотенцем. Поднять ее было тяжело. Правая рука в царапинах, на локтях ссадины. Он старался припомнить, как все произошло, и не мог.
Дядя Никита, что со мной случилось, где это я так исцарапался?
А я знаю? Наверное, упал с лестницы. Спи. Онофрей пошел за доктором.
Никита высаживал семена цветов для рассады и даже не глядел в сторону Илиеша. Ну и дьявол же этот Никита! Никогда не забывает про свои цветы. Ум мальчика был словно окутан каким-то туманом. Он делал усилия, чтобы вспомнить хоть что-нибудь.
Вэкэреску он меня ударил, с трудом припомнил Илиеш. Недаром его прозвали «Тяжелая Рука», как дал один раз
Молока хочешь? спросил Никита.
До молока ли ему теперь? Его тошнило, болела голова. Хотел сказать что-то, но заснул, а через несколько минут снова проснулся и спросил:
Не знаете, что сделала Руге Наташина мать?
Встала поперек дороги, двусмысленно ответил Никита.
Он не хотел разговаривать с Илиешем, считая его, видимо, малышом.
Ну хорошо, не хочет не надо. Только чего же он принес его в свой дом, если такой сердитый?
Вскоре пришел Онофрей с доктором. Никита оставил их одних и вышел во двор. Доктор обмыл разбитую руку какой-то жидкостью, которая пенится, когда попадает на рану, затем смазал йодом и перевязал. Рана на голове была глубокая и болела сильнее.
Да, бормотал доктор, здорово ты расквасился, паренек.
Он упал с лестницы и ударился о скребок, пояснил Онофрей.
Илиеш попросил зеркало, чтобы посмотреть на себя. Онофрей дружески хлопнул его по плечу:
Зачем, Муцунаке? От этого не умирают, и протянул ему шоколадку.
Видите, на что способен Онофрей. Посмей кто-нибудь сказать, что он плохой человек!..
Доктор тщательно осмотрел Илиеша, залатал его череп пластырем.
Сотрясение мозга, заключил он, нужно будет полежать в постели несколько недель.
Старый хитрец, ласково сказал доктору Онофрей, вкладывая ему деньги в руку и провожая до порога.
Когда за доктором захлопнулась дверь, Онофрей подошел к Илиешу:
Так бывает с глупцами. Кто тебя заставлял лезть куда не просят? Разве не знаешь, какой кулак у Вэкэреску? Он мог убить тебя. Матери не пиши. Зачем ей волноваться? Хочешь еще шоколаду?
Илиеш больше не хотел. Сжался в комочек под одеялом и притих. Хорошая вещь сотрясение мозга. Что это за сотрясение? Приятно быть больным, не ходить по холоду в конюшню, лежать дома в теплой кровати, глядеть, как расцветают ледяные хризантемы на единственном подоконнике комнаты Никиты. Да еще вдобавок Онофрей закармливает тебя сладостями. А ты капризничаешь и отказываешься от них. Да, замечательно иметь сотрясение мозга. Все ухаживают за тобой. Неприятно, правда, когда вечером возвращается с фабрики жена Никиты в юбке из мешковины, от которой несет табаком, и косо смотрит в твою сторону.