За мальчиком нужен хороший уход. Кто позаботится о нем? недружелюбным тоном говорила она.
Я. Ты не беспокойся, отвечал Никита.
Весь день работаешь как вол, и дома нет покоя.
Илиеш сделал вид, что спит и не слышит. Хотелось пить, но он боялся попросить воды, дабы не рассердить эту злую тетку. Он молчал и терпел, думал о том, что завтра утром она уйдет на работу и весь день в доме будет спокойно. Счастье его, что она работает.
Хочешь горячих картошек? придирчиво спросила она.
Я не голоден.
Никита подошел к нему и силой заставил есть.
Ешь, иначе не выкарабкаешься.
Когда женщина на минуту вышла из комнаты, Илиеш спросил:
Дядя Никита, где я буду жить, когда выздоровлю?
А я знаю?.. Пока ешь.
Я не пойду больше к ним наверх.
Никто тебя там и не ждет.
Что же мне тогда делать?
Найдем тебе уголок в общежитии.
Хорошо бы.
У тебя есть адрес матери?
Есть. Но он там, наверху, у Руги. Мне хотелось бы жить у вас, но вижу, что тетя Анисия сердится.
Все жены такие. Положить тебе масла в картошку?
Ну, конечно, положить! Говорят, масло смазывает внутренности и смягчает боль.
Мало-помалу он привык к жене садовника. Видел, что Никита не очень-то обращает внимание на ее ворчание.
Человек может ко всему привыкнуть, говорил Никита.
И Илиеш привыкал. Скучновато было целыми днями лежать в постели. Ему хотелось бы почитать что-нибудь, давно он уже не держал в руках книги, но Никита говорил, что при сотрясении читать нельзя. Сотрясение мозга это деликатная болезнь. Тетка Анисия не терпела, когда человек без дела валяется в постели. Она клала рядом с Илиешем поленья и ножик и просила нащепать лучины к вечеру. Это довольно-таки приятное занятие: дрова были сухие и легко раскалывались. Но Никита однажды заметил, выбросил полено и дал тетке Анисии нагоняй. Никита тоже хорош, когда выходит из себя. Поднять скандал из-за каких-то щепочек? Неужели это сотрясение такая уж деликатная болезнь?..
Устремив взор в потолок, Илиеш лежал целыми днями и скучал. Но однажды пришел Онофрей и принес письмо от матери. Письмо было полно беспокойства, мать спрашивала, почему он не пишет. Никита написал ответ на нескольких страницах.
Вы написали ей про сотрясение? спросил Илиеш.
Упомянул обо всем.
Не надо было.
Почему?
Я Онофрею обещал, что ничего не скажу про это. Он мне шоколадку принес.
Спи! сердито проговорил Никита, накрыв его одеялом.
Выздоровев, Илиеш больше не пошел наверх Никита устроил его жить у кузнецов. Парень продолжал работать в конюшне. Бывших своих «благодетелей» он видел редко и чаще всего издали. Иногда кланялся им, иногда притворялся, что не замечает. Им, видно, стала совсем безразличной его судьба: они уже не приходили к нему, не приносили шоколада. Даже Онофрей перестал спрашивать, как он поживает. Илиеш тоже забыл про них. Только шрам на лбу остался на всю жизнь.
С некоторого времени мать стала забрасывать Илиеша письмами. Они были полны советов и ласковых слов. Мать обещала приехать и забрать его в Кишинев, писала, что тоскует по нему, беспокоится, как бы он не забыл ее, что он для нее единственное утешение. Эти наивные письма, похожие друг на друга, вызывали в нем волну грусти.
Иногда же эти письма вызывали злость, напоминая о Чулике. Тогда он комкал их и совал в карман, не читая. Он ждал ее приезда, но, когда вспоминал, что приедет и Чулика, желание видеть мать пропадало.
События войны опередили обещание Ангелины. В середине марта часть Молдавии снова была освобождена. Мать и сына надолго разделил фронт.
Уже несколько дней фабрику лихорадило. Главные ворота совсем не закрывались. Беспрестанно въезжали и выезжали повозки. Они не успевали вывозить багаж чиновников. Руга охрип от криков и ругательств. Начальник станции не давал им вагонов: железнодорожный путь был перегружен. Не хватало и паровозов.
Склады были заперты. Табак никуда не увозили. Работницы разбежались по домам. Тимофте Хамурару уже не так строго, как раньше, следил за порядком в конюшне. Когда Илиеш спрашивал, куда уложить сбрую, он отвечал угрюмо, не вынимая цигарки изо рта:
Брось ее куда-нибудь.
Как-то Илиеш приехал со станции замерзший и усталый. Ему б в пору погреться отдохнуть, но потянуло пойти в кузницу, послушать, о чем беседуют кузнецы. Там всегда можно было узнать новости. Не успел он уложить сбрую, как в конюшне появился Руга. Откуда он взялся? Ведь только что был на погрузочной площадке
Приготовь закрытые сани, приказал он Тимофте.
Илиеш прижался к стенке. С некоторого времени он вновь стал бояться шефа. У Руги был такой взгляд, что от него бросало в дрожь.
Кого дать кучером? спросил Тимофте.
«Черт заставил его спросить! Вдруг потребует меня?» заволновался Илиеш. Но ответ Руги успокоил его.
Поедешь ты, сказал он Тимофте.
Я? удивился конюх, не веря своим ушам.
«Да, ты, злорадно подумал Илиеш. Что, не ожидал, думал послать меня? Не вышло. Что, Руга, ты не увидел меня? И что с сегодняшнего дня ты не видел ничего на свете!»
Муцунаке, ты здесь? Идем со мной!
Это Руга его зовет! Тьфу, черт, как он заметил? Ведь он так хорошо спрятался. Вот что значит преждевременно радоваться. А теперь некуда деваться. Нужно идти. Куда же он его зовет? Илиеш не осмелился спросить и покорно пошел следом за шефом.
Они миновали фабрику. Прошли по парку мимо столовой. Куда он ведет его?..
Между женским общежитием и канцелярией была маленькая комнатка с белыми стенами медпункт. Раз в неделю здесь принимал больных врач Судя по всему, Руга направлялся сюда. Но зачем?
К доктору? Не может быть! Ведь шеф не очень-то отличался вниманием, когда Илиеш болел. Тем более непонятно, зачем он ведет его в медпункт сейчас.
В медпункте никого.
Муцунаке, ты не выйдешь отсюда до тех пор, пока не превратишь все это в осколки, приказал Руга, кивнув на полки и ящики, полные бутылочек, банок и коробок. Ты понял меня?
Он не совсем понял. Но было боязно попросить объяснения. Не очень-то приятно находиться вместе с Ругой в пустой комнате, особенно после того что произошло.
Понял или нет? нетерпеливо спросил Руга.
Да, еле слышно ответил Илиеш.
Пусть после тебя останется Содом и Гоморра. Ты помнишь, что это такое? Тогда действуй! Вот я сделаю почин.
Своими здоровенными волосатыми ручищами он схватил банку с желтоватой жидкостью и ударил ее об пол. Жидкость брызнула по чистому полу. Осколки полетели во все стороны.
Илиеш взял бутылочку и поступил так же. Затем взял еще. Но разбивать по одной для этого потребуется не один день.
Пузырьки были наполнены черными, белыми, красными пилюлями, разными мазями, жидкостями. Маленькие, такие красивые, что конечно же было жаль разбивать их! Но приказ есть приказ. Руга не любил шутить, когда речь заходит о работе.
Илиеш пододвинул стул к шкафу и принялся вытаскивать склянки на стол. Так будет удобнее разбивать их. Взгляд его задержался на большой коробке из серого картона. На этикетке разборчиво было написано: «Кальций глюконат». Название показалось знакомым. Илиеш уже встречал его где-то, но не помнил где. Кальций глюконат?
Яркая бабочка случайно залетела в окно. Опершись на подушки, его отец сухо кашлял, радостно глядя на пеструю посланницу весны. Рядом стоит доктор, невысокий старичок, с маленькой черной бородой. На шее у него висит трубка для прослушивания.
Кальций глюконат, говорит он, вручая Лимпиаде записочку, шесть штук четыреста пятьдесят лей. Ему нужно не меньше двух-трех серий. Продается в любой аптеке.
Доктор ушел. В доме кашлял Роман. На ступеньках Ангелина и Лимпиада делают подсчеты. Три серии по четыреста пятьдесят лей. Таких денег у них никогда не было.
Купим шесть штук, потом увидим, решает Лимпиада. Может быть, больше и не понадобится.
Ангелина грустно слушает ее, поднеся руку ко рту
Картина исчезла, как дымок. Перед ним была картонная коробка. Ампулки, лежащие в гнездах из серого картона, казались слезами.
«Шесть штук четыреста пятьдесят лей», звучит в ушах Илиеша голос доктора.
У них не было средств купить три серии. Отца уже нет. Вместо замечательного человека с широкой и доброй душой явился Чулика. Теперь же Илиеш должен уничтожать то, что могло бы спасти отца. Невольно он остановился и принялся считать. Считал, сколько всего коробочек, сколько ампулок в каждой из них, сколько денег все это может стоить. Сумма, которая получалась, не могла уместиться в его уме. Он, заработавший за всю жизнь всего несколько сотен лей, должен уничтожить добро на сотни тысяч. А в нескольких шагах от этой комнаты чахотка свила гнездо среди работниц и высасывает их так же, как высосала и отца. Илиеш знал не одну женщину-работницу, которой требовался кальций глюконат.
Разгоряченный, воодушевленный, что и он наконец может сделать доброе дело, Илиеш соскочил со стула. Как было бы хорошо крикнуть всем: «Идите сюда, берите сколько вам нужно! Я знаю, что такое чахотка. Она сожрала моего отца. Я знаю, сколько стоит одна ампула кальция».
Снаружи послышались чьи-то шаги. Вошел Онофрей.
Идет дело, Муцунаке?
Идет, ответил он и бросил на пол бутылочку. Онофрей пошарил в шкафу, наполнил карманы маленькими коричневыми ампулками.
Все равно полетят к черту, сказал он, словно извиняясь. Хотел уйти, но раздумал и задержался на минутку. Послушай, Муцунаке, у тебя есть родичи поблизости?
А вам зачем знать?
Было бы хорошо, если бы ты ушел к ним на время. Понятно? Когда кончишь порученное дело.
Подожгут фабрику? спросил Илиеш.
Слышно, что да.
А девушки?
Могут уходить, их никто не держит.
Когда они жили вместе, Онофрей никогда не бил его и относился к нему человечнее остальных. С ним Илиеш чувствовал себя не так скованно, поэтому и спросил прямо:
Вы убежите или останетесь?
Онофрей поднял густые брови, похожие на пиявки, удивленный такой смелостью:
Заткнись, Муцунаке! Не забывай, что я Онофрей, а не бог Саваоф. Если Руга зайдет сюда, не говори ему, что я был здесь. И Онофрей ушел.
Оставшись один, Илиеш решил посмотреть, чем же набил карманы Онофрей. На этикетке полуоткрытого ящика с трудом можно было разобрать: «Опиум». Он взял одну из оставшихся ампулок и стал играть ею, как палочкой. На одной из аллей показался садовник Никита. Он шел, склонив голову, заложив руки за спину, не обращая внимания на цветы, которые еще вчера заполняли всю его жизнь. Может быть, спросить у него, что делать? Никита порядочный человек. Он приютил его, ухаживал за ним во время болезни. Илиеш позвал садовника, но тот скрылся за углом, не услышав зова. А может, сделал вид, что не слышит. С той поры как утопилась Наташа, он замкнулся в себе, избегал людей.
Илиеш до сих пор ничего ему не говорил про Наташу. Правда, Никита никогда и не вспоминал о ней. Словно бы и не жила на свете девушка с двухцветными глазами, которая доводилась ему племянницей.
Острая боль в сердце вывела Илиеша из задумчивости. Он ударился о лестницу, узенькую лесенку из досок, выкрашенных в вишневый цвет. С любопытством поднялся по ней и открыл дверцу на просторный чердак, который был почти пуст. Счастливая мысль заставила Илиеша быстро спуститься вниз. Через секунду-другую он снова поднялся на чердак с картонным ящиком на плече. Входную дверь предварительно запер, чтобы кто-нибудь не зашел. Время от времени он разбивал какую-нибудь банку, на случай, если будут проверять. Но это оказалось излишним. Никто не показывался, и он свободно переносил содержимое аптеки на чердак. Уже опустел один шкаф, Илиеш принялся за второй. Закололо в боку. Но он упрямо со злостью продолжал таскать. Стемнело, не видно стало перекладин лестнички, можно было оступиться. Илиеш повернул выключатель, но лампочка не вспыхнула. Что-то случилось. И тут он вспомнил, что не слышал гонга. Судя по сумеркам, давно минуло семь часов. Почему же не звонят? Может быть, в пылу работы он не слышал?
Илиеш вышел посмотреть. Склады были закрыты, аллеи пустынны. Снизу, от конюшни, поднимался густой черный дым. Вероятно, за сэмэшканским лесом, что начинался возле станции, снова что-то горело. Последнее время там часто полыхали пожары. Их дым делал ночи еще темней. По парку, так образцово ухоженному, свободно бродили лошади. Илиеш побежал к конюшне, чтобы сказать об этом Тимофте, но на половине дороги остановился. Сквозь ветви старых шелковиц, там, где кончался парк, поднимались языки пламени. Под мартовским ветром пламя металось, судорожно подпрыгивало, его языки, как оборотни, охватывали здание фабрики со всех сторон. Понятно подожгли!
Илиеш бросился к Никите, но дверь оказалась запертой. Зато двери квартиры Руги были распахнуты настежь. Что-то толкнуло Илиеша заглянуть туда. Хаос, беспорядок. На полу валялись сапожная щетка да несколько грязных воротничков все, что осталось от великой власти Руги и Вэкэреску. Очевидно, они скрылись, пока Илиеш возился в медпункте. Только ему не верилось, он боялся, что все происходящее новая шутка троицы. Неужели все разбежались? Не может быть, ведь кто-то же должен остаться. Илиеш опять бросился к конюшне.
Над садом полыхало зарево. Гигантское пламя дико плясало там, где возвышалась фабрика. Заснеженные деревья, озаренные пламенем, казалось, зацвели, огонь облизывал их, и они мгновенно чернели. Пожар жадно пожирал этаж за этажом, руша стены. Вот уже видны прессы, находящиеся внутри, они зловеще скалят свои раскаленные зубы.
Горит фабрика, горит до самого основания старый мир с его злом и несправедливостью. Эта ночь тревоги и бессонницы предвестник хорошего.
Горсточка людей, среди которых Илиеш узнал Никиту и Тимофте, носила снег и воду, обливала крыши соседних складов. Ведь там табак, труд тех, кто навечно связан с этой землей. Один из рабочих прокричал что-то на ухо Илиешу, указывая на бочку из-под медного купороса, стоявшую в саду с прошлого года. Илиеш, не поняв, пожал плечами. Рабочий потянул его за собой, и через минуту они вдвоем, напрягшись изо всех сил, взвалили бочку на повозку. Илиеш стал подвозить в ней воду.
Началась метель. Но люди, полураздетые, чуть ли не в одном нижнем белье, растягивали мокрые полотнища брезента на крышах складов, срубали ближние деревья, рыли канавы, чтобы преградить путь огню, который рвался на простор.
Весь в саже, забрызганный грязью и медным купоросом, Илиеш работал вместе со всеми до самого утра. Лишь на рассвете он мертвецки уснул на охапке соломы в фаэтоне бывшего начальника.
Был уже март, но весна запаздывала. Метель, начавшаяся ночью, усилилась. А пожар утихомирился. Дымились лишь головешки на развалинах. От гордого шестиэтажного здания остались только полуразрушенные стены черные, угрюмые, как монахи. Склады же, полные табака, были спасены.
Со стороны вокзала доносился гул канонады. Работницы разбежались. На фабрике осталась лишь горстка рабочих, и среди них Илиеш.
Несколько дней прошло в напряженном ожидании. На этот раз освобождению не сопутствовали цветы, песни и солнце.
Еще бесилась Евдоха, которая, судя по древним поверьям, стряхивала последний снег со своего полушубка, встречая весну. Под сугробами уже прела потеплевшая земля, распускались подснежники, лаская взор солдата, которому, может, суждено пасть в этой борьбе за освобождение. Еще один солнечный день, и подснежники расцветут во всей своей прелести.
В груди у Илиеша зрели желания, просыпались давно заглохшие мечты. Немецкие войска уже ушли. Утих гром орудий, что доносился со стороны вокзала. Только на полянке с акациями, вблизи фабрики, еще временами лаял, как упрямый цепной пес, немецкий пулемет. Укрытый деревьями, он простреливал все шоссе. Илиеш попытался было разглядеть сквозь забор немецкого пулеметчика, но ничего не смог различить. И все же ему казалось, что он знает его, знает, как он выглядит. Ведь столько раз встречались! Это он бросил бомбу, которая покалечила Иона, это он повел Риву на смерть, это он поднял ночью Иона и дедушку и увел их бог знает куда. А теперь хочет преградить путь весне. Ненасытное чудовище!
Что, если тихонько подобраться и навсегда заткнуть ему рот? Это желание заполняло Илиеша. Он не хотел больше быть Муцунаке, как прозвал его Руга. Сердце рвалось совершить подвиг. Как ему будут завидовать сверстники!..
Чего ты таращишься? Хочешь заработать пулю?