Толпа на выгоне возле креста ширилась и бурлила, жандармы пытались навести порядок среди мобилизованных, усаживали их на подводы. Один особенно ретивый сержант, стараясь воодушевить новобранцев, заставлял их петь «патриотические песни». Те смотрели на него мутными глазами, не понимая, чего от них требуют.
Нет, не пелись лихие песни, тяжело было на душе у людей. Руки тянулись к плугу, а им протягивали винтовку.
Илиеш увидел отца, сидящего на повозке среди других. Вот сейчас он тронется, только легкая пыль взовьется над дорогой. Сердечко мальчика защемило, он тихонько захныкал, надеясь, что и его возьмут хоть до станции. Роман спрыгнул на землю, вытер сыну нос платком и поцеловал.
Ну, не реви, поедешь с нами до высохшего родника, садись.
Потом Роман достал из кармана взятый из дому календарь, оторвал от него листок, свернул цигарку. Обернувшись к Ангелине, пристально поглядел на нее, сказал серьезно:
Хорошенько смотри за сыном. Не валяй дурака, не таскайся, а то узнаю пришибу.
Совсем одурел спьяну, рассердилась жена. Лучше напиши, как доехал.
Скрипуче вздохнув, вереница повозок тронулась, затарахтела. Над ухабистой дорогой с выгоревшими обочинами поднялась пыль. Постепенно утихли крики, ухарское гиканье; возбужденные и потные лица будущих солдат посерьезнели. И лишь один Павел Гынжу вымучивал мелодию «Выйди, матушка, на холм к кресту», словно старался выжать из нее всю горечь.
У высохшего родника Роман надвинул Илиешу козырек кепки на глаза, поцеловал сына еще раз, и они расстались. Мальчик взобрался на дощатый желоб, обитый ржавой жестью, по которому когда-то текла вода, и долго махал вслед удалявшимся подводам, пока те не скрылись из виду. Потом он успокоился, его утешила неожиданная мысль: теперь на него некому ворчать, теперь он единственный хозяин в доме, как Ион.
Глупый несмышленыш! Ты еще не знаешь, что, проводив отца, навсегда расстался с детством, с играми, с безоблачной и озорной порой.
Бывает, идешь по дороге, видишь в поле что-то ярко сверкает, словно самоцвет горит на солнце. Сразу не разобрать, но, должно быть, что-то очень красивое и дорогое. Бежишь к тому месту, уверенный, что наткнешься на клад, а когда подойдешь, глядишь всего-навсего осколок стекла, о который можно порезать руку.
Такое чувство испытал и Илиеш. После отъезда отца все как-то потускнело, завяло, выцвело. Чертов курган, прежде таивший столько интересного, где так хорошо было бегать за бабочками, искать птичьи гнезда, играть с ребятами, теперь превратился в обычную гору, в тяжелый подъем сбиваешь пальцы о многочисленные камни, когда идешь поутру, не продрав глаза после сна, с сапой на плече.
По ту сторону этого проклятого холма, что возвышался за селом, как древняя крепость, и находился их участок. Пока дойдешь, язык высунешь. А лошадь! Его любимый Вьюн, сесть на которого было великим счастьем, когда отец выводил его из конюшни, теперь отнимал все свободное время. И накорми его, и напои, и отведи на поле так с рассвета и дотемна.
Даже Ион, лучший друг и наставник, превратился теперь в повод для попреков: Ион делает так. Ион делает сяк, а у тебя ветер в голове И парнишке хотелось убежать куда глаза глядят.
Но ведь Ион старше его, иногда пытался защищать Илиеша дедушка.
Илиеш стискивал зубы, напрягаясь, поднимал на повозку плуг или борону, старался доказать, что не такой уж он неумеха, как о нем думают. Как-никак, а сев все-таки закончил. Помогли дедушка, Ион. Многие же делянки односельчан вообще остались незасеянными. Обо всем этом Ангелина написала Роману. Отец прислал письмо, адресованное лично Илиешу. Кому же, как не ему, должен отец посылать письма! Он писал, что служит на венгерской границе и ожидает скорого возвращения, если, конечно, настанут спокойные времена.
Однако расцвели сады, кукушка подала голос, поднялась посеянная Илиешем кукуруза, а отец все не приезжал. И вести от него стали приходить реже.
Мать сильно изменилась с тех пор, как отец ушел в солдаты. Она подолгу стояла в центре села в ожидании почтальона, надеясь получить письмо от Романа. Теперь ее не занимали хозяйственные дела, временами она куда-то исчезала, а когда возвращалась домой, была особенно сурова с Илиешем. В праздники она уходила к Евлампии, большой мастерице перемывать чужие косточки.
Произошло еще одно важное событие, которое сильно задело Илиеша: дедушку отстранили от должности звонаря. Теперь уж не полезешь на колокольню. Сколько помнит себя Илиеш, дедушка звонил в колокола, продавал свечи и, говоря откровенно, был не только для него, Илиеша, но и для всех мальчишек лицом более значительным, чем сам поп Аввакум. А теперь вместо дедушки стоит хитрый и задиристый Оксинте Кручек, такой жадный, что способен за одно яблоко травить тебя собаками по всему селу.
Падение деда Епифана произошло на второй день пасхи из-за коврика. Этот коврик предназначался специально для попадьи, его расстилали перед ней, когда она приходила молиться. Если же попадьи не было, дедушка стелил коврик перед барышней Рэуту, учительницей, преподававшей рукоделие. На его несчастье, в этот день они пришли обе сразу. Старик заметался между ними с ковриком в руках и постелил его перед учительницей. Попадья, чуть не испепелив звонаря взглядом, вышла вон. А на другой день вместо деда Епифана в церкви появился Оксинте Кручек.
Вот уж радости было у Евлампии, которая многое бы дала, чтоб только унизить свекра. Она во всех подробностях пересказывала эту историю. Ангелина не отличалась особой набожностью, в церковь ходила преимущественно тогда, когда одевала обновку, и поэтому не разделяла возмущения Евлампии, патетически восклицавшей:
Нужно совсем потерять совесть, чтобы решиться на такое!
И все же их Евлампию и Ангелину что-то объединяло. Возможно, обе считали себя несчастными из-за того, что вышли за этих братьев-мужланов. Обе старались избегать работы в поле. Ангелина сдала каким-то людям одну, уже засеянную часть своего участка за половину урожая, а вторая оставалась на попечении Илиеша.
Найди напарника, быстрее прополешь, подсказала мать.
Илиеш объединился с Ольгуцей, дочкой Истратия Малая. Они были ровесниками, дело у них пошло быстро. Один день пололи на участке Илиеша, другой на участке Ольгуцы.
Только вот беда трудно определить, кто больше прополол: кукуруза и подсолнух были посеяны вручную, где густо, где пусто. По утрам они отмеряли себе участки пять шагов Ольгуце, пять Илиешу. Ставили вешки и брались за дело. Через некоторое время Илиеш останавливался, ища глазами и не находя своей вешки. Ольгуца тоже оставляла сапу, вместе они начинали искать границы своих делянок. Но знаки словно сквозь землю проваливались. В конце концов Илиеш вздыхал:
Нету.
Давай новые колышки поставим, миролюбиво предлагала Ольгуца.
Снова отмеряли поле, снова ставили знаки. А через некоторое время уже Ольгуца придиралась:
Твоя делянка получилась меньше моей!
Это тебе только кажется.
Давай будем мерить снова, потом увидим, кто прав.
И так целый день то мерили, то пололи.
Когда начинала невыносимо ныть спина, когда кукуруза затевала какой-то танец, стараясь попасть под сапу, они обращались к богу.
Изнеможенные, пропеченные беспощадным солнцем, становились они коленями на горячие комья земли, молились с истовой доверчивостью: да ударь сильный дождь, с пузырями на лужах, да промочи нас до костей, да размочи землю, чтобы она стала, как тесто, чтобы нам не надо было идти в поле! Но бог не замечал, что они еще маленькие, а сапы большие и тяжелые, что поле кочковатое и тверже камня. Тучи оставались где-то за горизонтом, а детишки под солнцем, на самом пекле.
По вечерам приезжал Ион и брал Илиеша с собой в ночное. Если бы не усталость, въевшаяся в самые кости, то ночь в поле, проведенная вместе с ребятами, была бы восхитительной. Они ночевали под вязами на старой вырубке. Собрав хворост, жгли костры, пекли картошку в золе, рассказывали сказки про Фэт-Фрумоса, Иляну-Косынзяну. И только сон обрывал их рассказы.
Была тихая ночь конца июня, когда спелые травы пахнут особенно сильно и от этого слегка кружится голова, когда созревает ячмень и кукушки теряют голос. Ион и Илиеш подъехали к вязам. Там уже пылал костер. Возле него ребята ждали своей очереди печь картошку. На траве растянулись Сырге приемный сын Оксинте, Якоб старший отпрыск Евлампии, Григорий сын Тоадера Мунтяну и сын сельского учителя Владимир.
Клади картошку, сказал Владимир Якобу.
Подожди, рано еще, отозвался тот.
Ничего не рано.
Задымится, а не испечется.
Григорий, высокий парень, известный зубоскал, с кем никогда не скучно, вынул из-за пазухи горсть абрикосов и подбросил вверх:
Лопайте и не ссорьтесь.
Уловив взгляд Сырге, насмешливо спросил:
Тебе тоже дать? Или Оксинте кормит тебя отборными?
Домника держит их только для святых ртов, а мой рот, как известно, грешный, отшутился Сырге, поправляя огонь.
А его рот кто освятил? Не Лисавета ли? хитро прищурился Григорий.
Все село знало, что Оксинте путается с соблазнительной вдовушкой Лисаветой Бождеукэ. Известно это было и Домнике, его жене. На ее спине отмечены все его встречи с Лисаветой. Когда распространился слух, что Лисавета зачастила по ночам в винный сарай, где Оксинте проводил все лето, охраняя сад, чтобы кто-нибудь, не дай бог, не полакомился его черешнями или яблоками, сельские остряки прозвали его «Святым».
Ты не очень пересаливай, а то обижусь, иронически отозвался Сырге.
Что ты, что ты! Григорий сделал невинное выражение лица. Кому придет в голову обижать твоего пономаря?! Он совсем не такой скряга, как говорят люди. Недавно иду это мимо его усадьбы, вдруг вижу стоит Святой под вишней с палкой в руке. Кричит, ругается, машет палкой. Сперва я подумал, уж не свихнулся ли человек. Пригляделся, вижу, на дереве ворона. А он бесится, прямо умора! Я остановился: интересно, что же будет дальше. Ну, ворона как ворона, схватила одну вишню и улетела. А Оксинте с тоской посмотрел ей вслед, перекрестился и сказал: «Ну, если уж ты взяла вишню, то пусть это будет за помин души моей матери».
Все покатились по земле от хохота.
Ха-ха-ха! Ну и Гришка! Вправду так было или сам придумал? спросил Якоб, корчась от смеха.
Пусть Сырге скажет, ему лучше знать.
То, что я знаю, лучше никому не знать Гляди, картошка горит. И, обжигая пальцы, Сырге вытащил из огня несколько картофелин, бросил ребятам. Нате, не говорите, что я похож на крестного.
Тут-то ты щедрый, а вот посмотреть бы на тебя дома, засмеялся Якоб.
Там дело меняется, вместо Сырге ответил Григорий, Он дал тебе бумаги на землю? Как бы не пришлось тебе даром батрачить.
Сырге помрачнел. Бездетный Оксинте взял его в сыновья, пообещав за верную службу дать бумагу на хату и два гектара земли. Годы шли, а обещание оставалось обещанием.
Пока еще не дал, чуть слышно ответил Сырге, но поклялся при свидетелях.
Григорий посоветовал:
Чем верить клятве, лучше уж идти поденщиком, Георгий Моль возьмет.
«Молью» в селе прозвали учителя Ботнару. Прозвище плотно прилипло к нему.
Из полумрака показалась квадратная голова Владимира с оттопыренными ушами. Задетый Григорием, он сказал:
Ты не трогай отца, он с тобой коров не пас!
Владимира никто из ребят не принимал всерьез слабосильный, глуповатый. Однако он отличался злобной хитростью, мстительностью и хвастливостью. Учитель загубил уйму денег и много бочек вина в надежде просветить наследника, таская его по всем школам Румынии. Впрочем, и сам он не отличался образованностью: где-то в монастыре проучился года два-три, с таким багажом при поддержке влиятельного лица получил место сельского учителя, за которое ежегодно жестоко воевал. Как известно, яблоко недалеко падает от яблони. И едва Георгий устраивал сынка в какую-нибудь школу и возвращался домой, как тот догонял отца: «В этой школе невыносимо! Вот если бы была другая, полегче, чтобы без арифметики»
Подыскивали другую, но и там Владимир не задерживался. После очередной взбучки отец снова отвозил его куда-нибудь. Наконец Владимир сказал прямо: «Лучше буду помогать матери прясть, чем забивать мозги всякой чепухой».
Это заставило Георгия задуматься. Он хороша знал своего сына. А когда до села дошел слух, что сын Мошки-бакалейщика, который учился на раввина, сошел с ума, учитель совсем отказался от мысли увидеть свое сокровище ученым.
Чтобы не связываться с сыном учителя, Григорий сделал вид, что не слышал его, и отошел к лошадям. Как бы там ни было, но тот, кто побывал в школе и имел «счастье» учиться у Георгия Ботнару, кто узнал его тяжелую костлявую руку, уже никогда не хотел иметь с ним дела. Бывали годы, когда Ботнару отстраняли от работы и в село приезжал новый учитель или учительница. Все ликовали, но радость, как правило, была недолгой. Получалось так, что в середине года новичка переводили в другое место и в школу опять возвращался Ботнару. Он снова заводил свои порядки. Его желтое высохшее лицо воодушевлялось лишь тогда, когда он лупил кого-нибудь или наказывал. Его боялись даже те, кто уже давно закончил школу.
Григорий вернулся и прилег рядом с Илиешем. Все замолкли, слушая, как потрескивают ветки в костре и жуют лошади. Хорошо было лежать под ясным небом в тепле костра. Илиеш с трудом разнимал слипающиеся веки, ожидая, что кто-нибудь начнет разговор и тогда легче будет бороться со сном. Внезапно в ночной тишине послышался стук копыт. Вьюн навострил уши и заржал. Кто-то скакал по склону холма к вязам. Илиеш поднялся посмотреть.
Кого это несет так поздно? не вытерпел Сырге, приподнявшись на локте.
Верховой спрыгнул на землю, отпустил коня и подошел к костру. Все узнали Гаврилаша Дулгеру.
Новости привез! воскликнул он.
Нашел время, съязвил Григорий.
Помещики бегут, не переводя духа, выпалил Гаврилаш.
От тебя, что ли, бегут? опять вставил Григорий.
Не веришь? Гаврилаш опустился рядом с ребятами на землю. Своими глазами видел. Афанасий, конюх с усадьбы, говорит, что по радио объявили Помещики собирают барахло на повозки и драпают на вокзал.
Не может быть! Что ты треплешься? недоверчиво перебил его Ионикэ. С чего бы им бежать?
Русские придут.
Все даже подскочили. Сонливость как рукой сняло.
Один Владимир недоверчиво ворчал:
Чепуха! Если бы что-нибудь такое случилось, так уж отец первым бы знал. А он ничего не говорил. И сплюнул, выказывая полное презрение к нелепому слуху.
Ребята собрались в кружок и стали советоваться. Только один Якоб лежал, завернувшись в тулуп. Илиеш потянул его за руку. Якоб откинул тулуп показалось заспанное лицо, узкий лоб, глаза без бровей и ресниц. Вылитый Сидор, белобрысый, медлительно-вялый.
Чего тебе? недовольно протянул он.
Что же теперь будет? в свою очередь спросил Илиеш.
Якоб почесал шею, растертую до крови рубашкой из сурового полотна. Не размышляя долго, ответил:
Что будет? Война.
Война Развороченная земля, усеянная трупами, кровь, умирающие раненые с пересохшими губами. И стаи ворон над ними Такую картину рисовало Илиешу воображение еще с тех времен, когда в школе он читал про битвы под Марашештами и Плевной. Теперь ему вдобавок представлялось и то, как его отец умирает от ран на чужих полях. Глаза защипало, горло перехватили рыдания. Вся горечь и боль последних месяцев, все обиды вспомнились Илиешу в эту минуту. Стыдясь своей слабости, он уткнулся лицом в шубу, закусил до боли рукав, чтобы заглушить плач. Но плечи мелко задрожали, и скрыть слезы не удалось.
Что с тобой, Илиеш? удивился Якоб. Чего ты плачешь?
К ним подошел Ион.
В чем дело, что случилось?
Боюсь, что война будет.
Ион рассмеялся.
Какая война тебе померещилась?
Гаврилаш сказал, что идут русские.
Григорий щелкнул его по лбу.
Эх, глупая башка! Они приходят мирно, по договору. А ты выплакиваешь глаза. Тыква ты зеленая, а я-то думал, что ты уже настоящий парень!
Григорий подсел к костру, стал рассказывать.
Говорят, за Днестром объединили все земли. Все вместе пашут и сеют казенными машинами.
Лучше так, чем гнуть спину на кулаков, философски вставил Гаврилаш. Вон у твоего деда Никиты, он повернулся к Владимиру, так в прошлом году на косовице даже в полдень не давали отдохнуть. Я у него поденно работал. Приходит его жена и заявляет: «Пока отдыхаете, давайте чистить картошку».
Кто же виноват? пожал плечами Владимир. Имей больше земли, не будешь наниматься.
Видно, так богом заведено одни погоняют, другие тянут, заключил Сырге.