Не спишь, Илиеш? внезапно спросил Ион.
Нет.
Тогда присмотри за моими лошадьми, а я сбегаю в село. Интересно, что там.
Присмотрю, пообещал Илиеш.
Несмотря на возбуждение, вызванное необыкновенной новостью, ночь и усталость взяли свое: Илиеш крепко уснул, согревшись под армяком, которым заботливо укрыл его Ион. Сладок и здоров сон в детстве, да еще на открытом воздухе. Особенно крепко спится перед рассветом. Однако и на этот раз Илиешу не удалось полностью насладиться сном. Кто-то расталкивал его и кричал в самое ухо. Еще сонный, Илиеш спросил:
Что? Где? Волки?
Волки ему мерещатся! тормошил его Ион. Да вставай же, весь белый свет проспишь, дуралей! Идет такое!.. Вставай! Слышишь?! Ион схватил Илиеша в охапку, поставил на ноги. Распутывай лошадей, едем домой.
Сейчас, ночью?
Делай, что говорю, да поторапливайся. А то останешься один в поле.
Лишь теперь Илиеш заметил, что под вязами остались только они с Ионом. Все остальные уже уехали. Тут он вспомнил все, что случилось ночью.
Куда поедем?
Скорей садись на коня! Ты хочешь, чтобы советские вошли без нас, пока мы будем прохлаждаться здесь?
Больше Илиеш не сказал ни слова. Быстро сел на Вьюна и молча поехал за Ионом навстречу заре, которая только занималась на востоке.
Русские идут! Идут советские!
Этот слух молниеносно облетел все село.
Рано утром в дом Браду пришла Евлампия. Ее глаза были красными и припухшими от слез. Она казалась убитой горем. Ангелина, занимавшаяся делами на кухне, удивилась:
Какое горе свалилось на тебя, сестрица? Чего выплакиваешь глаза с утра?
Евлампия уткнулась в передник и запричитала. Впрочем, слез не было заметно.
Ушел наш батюшка, ушел, и неизвестно, когда еще увидим его!
Ангелина вытаращила глаза:
Какой батюшка? Что ты мелешь?
Один у нас батюшка, отец Аввакум. Уехал со своей матушкой. Я их только что проводила. Что же теперь будет? Как жить теперь? Ох, грехи наши тяжкие!
Пастырь, улыбнулась Ангелина, бросил свое стадо на произвол судьбы?
А что, надо было оставаться? Чтобы безбожники содрали с него кожу?
Что со всеми людьми, то и с ним.
В это июньское утро Илиеш не находил себе места. Из разговора матери с Евлампией он ничего не понял. Побежал к деду, тот знал все и вся.
Солнце уже взошло, но его заслонял Чертов курган, и село было пока в тени. Трава перед домом, осыпанная росой, отяжелела. Возле ворот в долбленой колоде плескалась стайка пискливых утят. Сосед Тоадер Мунтяну сапой срубал вдоль своего забора крапиву, бурьян, лопухи. После каждого удара роса дождем обрушивалась на него. Он промок с головы до ног. Непоседа этот Тоадер. Никто никогда не видел его без дела, вечно он чем-то занят. И на все руки мастер и плотник, и каменщик, и колесник, и сапожник. На клочке земли возле его дома вызревали мак, разные сорта гороха, вики, фасоли, цикорий, салат, картофель, лук, помидоры, чеснок, щавель, тыква всего не перечислишь. Казалось, его привлекают не столько плоды, сколько заботы, уход за растениями. Вдоль забора он насадил кусты крыжовника. Среди них стояли ульи, пять штук.
При одном взгляде на ульи у Илиеша текли слюнки. До чего же вкусен мед в сотах! Каждый год Тоадер, снимая урожай, зовет Илиеша полакомиться медом. Сотовый воск приятно упруг на зубах, прилипает к нёбу. Бывает, в какой-нибудь ячейке останется незамеченной пчела возьмешь в рот кусок, полный янтарной сладости, и вдруг всего прострелит боль. Потом ходишь неделю с распухшим языком. Тогда Григорий шутил: мол, поцеловался с пчелой. А вот Тоадера и Григория пчелы никогда не кусали. Впрочем, Григорий был равнодушен к меду, никогда не брал его в рот. По его словам, ему больше нравятся соления да квас. Трудно в это поверить Илиешу. Не может быть на всей земле человека, которому не нравился бы мед. Если бы у Илиеша были ульи, он не ел бы ничего, кроме меда.
Другой сосед, Истрати Малай, стоя у забора, что-то горячо обсуждал с группой собравшихся односельчан. Его фигура возвышалась надо всеми, лицо горело.
Поделить между собой их имущество, и весь разговор! кричал он, жестикулируя. Разделить, чего мешкать!
Если бы нам раздали землю, мечтательно прервал его один.
Да еще бы налоги уменьшили, добавил другой.
Но Истрати никого не слушал.
Поделить все, раз пришла свобода! Мы должны попользоваться ею. Поделить, и никаких гвоздей. Чего там ждать, скорей надо делить!
Не желая путаться под ногами, Илиеш двинулся дальше, к дому Лимпиады; там проходил большой шлях, и, как обычно, по четвергам и воскресеньям проезжали крестьяне пяти соседних сел, держа путь на Шолдештский базар. Нынче по шляху в сторону Прута двигались отряды румынских пограничников и множество перегруженных подвод с имуществом румынских чиновников, нажитым в Бессарабии. В саду у Лимпиады собралась толпа любопытных посмотреть на это бегство. Люди перебрасывались короткими фразами:
Смотри, смотри, это же перчептор из Солонен!
И адвокат Маринеску драпает! Гляди-ка!
Кончилась их лавочка, теперь тут им не климат!
Ехавшие на подводах уныло глядели поверх голов собравшихся у дороги людей. Им нечего было сказать остающимся ни спросить, ни посоветовать. После двадцати двух лет хозяйничания в этих местах они спешили убраться, зная, что никто не вымолвит им доброго прощального слова. И занимала их одна мысль не опоздать бы на поезд.
После обеда подвод на дороге стало меньше, а потом она и совсем опустела. Все пошло, как обычно. Лимпиада белила завалинку, дедушка чинил крышу сарая. Ион принес из хаты кусок плацинды с брынзой и поделился по-братски с Илиешем.
Пойдем купаться? спросил Ион, подмигнув.
Нашли время бегать, забеспокоилась Лимпиада.
Мы только до речки, уверял ее Ион.
Растут без призору, проворчал старик им вслед.
Вечерело, солнце клонилось к горизонту. День кончался, а перемен, о которых говорило все село, так и не произошло. Некоторые засомневались: может, все это брехня? Люди, занимаясь своими обыденными делами, нет-нет да и бросали взгляды на дорогу. Но она оставалась пустой.
Ион и Илиеш вышли за околицу, свернули к оврагу. Илиеш горел нетерпением узнать, куда они идут. В конце концов не вытерпел:
Куда мы идем?
Встречать русских, серьезно ответил Ион.
А где?
В Девичьей долине.
В зарослях шиповника их поджидали Гаврилаш, Григорий, Боря Зильберман, сын бакалейщика, и его сестра Рива, рыжая веснушчатая девочка. Илиеш подозрительно покосился на нее. Не дело, когда в серьезную компанию лезет девчонка. Гаврилаш держал обструганную палку с привязанным к ней красным платком.
Советское знамя, пояснил Ион Илиешу и, повернувшись ко всем, добавил: Все готовы?
Готовы.
У кого хлеб-соль?
Вот. Григорий показал узелок.
Девичья долина, похожая скорей на ущелье, заросла кустарником, отсюда начинался лес Хынку. По лесной опушке через лощины и заросли шиповника змеилась железная дорога и пропадала в черной пасти тоннеля. Названа так долина потому, что много лет назад в этом месте стая волков растерзала девушку. Бедняжка возвращалась домой с Шолдештской табачной фабрики и тут встретила свою смерть. До сих пор на ее могиле в долине стоит крест с зубчатым жестяным навесом.
Добравшись до тоннеля, откуда веяло прохладой погреба, ребята расселись на траве. Прежде тут стояли часовые, теперь же кругом не было ни души. Григорий развязал полотенце все увидели пышный кулич, увенчанный голубками, и блюдечко с солью. Поглаживая рукой соблазнительно пахнущий хлеб, он с притворной серьезностью сказал:
Разговеемся, отведаем кулича.
Ты в своем уме? возмутился Гаврилаш, который не понимал шуток.
Григорий иронически извинился, потом, посерьезнев, спросил:
А что, если они пойдут по дороге?
Все задумались. В самом деле, могло случиться так, что, пока они тут прохлаждаются на травке, те, кого они ждут, пройдут совсем другой стороной. Потом все согласились с разумными доводами самого же Григория: даже если советские пойдут по дороге, все равно часть их должна явиться и сюда, ведь железная дорога и тоннель не игрушки, их надо взять под охрану. Григорий стал рассказывать разные смешные истории, ребята сгрудились возле него. Только Рива бегала по склону долины, собирая цветы. И вдруг все вскочили, из глубины тоннеля послышался гул тяжелой солдатской поступи.
Идут, еще не веря ушам, сказал Ион, ей-богу, идут!
Они растерялись, не зная, с чего начать, как встречать людей этой неведомой страны, о которой прежде говорили тайно, шепотом. А во тьме ущелья грохотали шаги множества ног. Ближе, ближе На лицах ребят улыбки то сменялись тревожной серьезностью, то вновь вспыхивали радостно, то опять сменялись растерянностью. Так бывает, когда быстро бежишь мимо деревьев в солнечный день на лице то свет, то тень, то свет, то тень
Рива не находила себе места. Она взволнованно теребила собранный букет.
Боря, что делать с цветами?
Оставь свои глупые вопросы, нервничал брат.
Она надулась: все мальчишки грубияны, разговаривать по-человечески не могут. Илиеш взглянул на нее исподлобья. Она была в голубом платьице, в золотистых волосах ленты. Илиеш смягчился, подвинулся к ней, указав на цветы, посоветовал:
Раздай их солдатам.
Оба они были меньше других, никто не принимал их во внимание. Это сближало.
Шаги все отчетливей Еще несколько мгновений, и они встретятся лицом к лицу с красноармейцами.
Сейчас они выйдут сюда, сказал кто-то.
От волнения Илиеш ничего не слышал, голоса друзей сливались, он плохо понимал, что происходило. Все поднялись на каменную площадку невдалеке от тоннеля, откуда было удобней всего приветствовать русских.
Когда шаги послышались совсем близко, Гаврилаш не выдержал, спрыгнул с камня и, держа флаг над головой, ринулся к тоннелю, крича во все горло:
Ура! Да здравствуют советские! Ура! Да здравствуют
Закончить ему не удалось. В последних лучах заходящего солнца перед ребятишками появилась группа солдат в слишком уж знакомой форме. И не успели дети сообразить, что это румынские пограничники, как шедший впереди офицер поднес руку к бедру и в Девичьей долине грянул выстрел. Гаврилаш качнулся, рухнул на траву, подмяв под себя самодельный флаг. Ребята замерли, не в силах двинуться с места. Офицер сунул пистолет обратно в кобуру.
Румынские пограничники, запоздавшие неизвестно по какой причине, прошли спешно, не поднимая глаз. Им было не до того.
Ребят привел в себя жалобный голос Ривы:
Боря, я боюсь!
Григорий зло выругался, с силой бросив узел с хлебом на землю.
Чего стоите! заорал он. Может, он жив. Пошли посмотрим.
За ним тронулись остальные, только потрясенная Рива осталась у камня. Она все повторяла, всхлипывая, словно ей не хватало воздуха:
Боря, пошли домой, я боюсь!
Гаврилаш хрипел. Григорий разорвал пополам платок, служивший им знаменем.
Помогите поднять его. Григорий поддерживал Гаврилаша. Я перевяжу. А ты, Илиеш, беги к деду Тинку. Расскажи, что случилось. Пусть поможет доставить его на мельницу.
Чуть ниже линии железной дороги весело бежала сред камней речонка Смолита, похожая скорей на ручеек. Тем не менее у нее хватало сил крутить жернова крупорушки. Туда и отнесли Гаврилаша. Мельник обещал присмотреть за ним.
А через два дня Гаврилаша принесли в село в новом ясеневом гробу, оклеенном синей бумагой. На груди подростка, по старому обычаю, лежал белый цветок, цветок жениха.
Разбитые, вконец измученные, ребята вернулись домой со страшной новостью. Было уже темно, когда Илиеш вошел в свою калитку. Ангелина обшарила всю деревню в поисках его и теперь встретила сына заранее припасенной хворостиной.
Он безропотно снес заслуженную головомойку. Чувствуя себя самым несчастным человеком на земле, залез на печь. Всю ночь проворочался, не в силах уснуть
Илиеш, сыночек, вставай. Голос матери был таким нежным, словно не она дубасила вчера хворостиной. Вставай, Илиеш, вставай! Они идут
Последние слова заставили Илиеша сразу вскочить. Он протер заспанные глаза.
Где они?
Идут от Гарличен. Вот послушай.
В распахнутое окно вместе с холодом вливались чуть слышные звуки музыки. Эту мелодию он раньше никогда не слышал. Она звучала нежно и тихо, но затем, постепенно усиливаясь, стала могучей и бурной, будто безудержный поток катил, готовый разнести все плотины. Ангелина обняла сына горячими мягкими руками.
Слышишь, Илиеш?
Слышу, мама.
Ему редко приходилось испытывать материнскую ласку. Илиеш крепко прижался к матери, простив ей все-все обиды и оскорбления.
Мелодия приближалась, становилась ясней, отчетливей, тверже. Казалось, она лилась откуда-то сверху, из поднебесья. Вместе с солнечными лучами она ласкала потрескавшуюся от сухого зноя землю, как ласкала Илиеша нежная материнская рука. Внезапно мелодию перекрыл грозный рев и лязг. Ангелина бросилась к окну:
Что за шум, куманек?
Это танки. Слышишь, советские войска идут!
Через дворы, через сады толпы людей бежали напрямик, туда, где слышался лязг и грохот, к токам за околицей. И Ангелина с сыном, наскоро одевшись, ринулись туда же, забыв запереть дверь хаты. Из долины к токам поднимались четыре странных железных чудовища, без колес, на зубчатых гусеницах. Земля содрогалась под ними, пыль тяжелым хвостом вздымалась сзади. Вот это машины! удивлялся народ. Таких здесь никто еще не видел. На башнях танков колыхались красные полотнища с надписями и портретами. Над первой машиной возвышался портрет человека с прищуренными умными глазами и выпуклым лбом.
Ленин, сказал кто-то.
Ленин, тихо повторил Илиеш.
Он поискал глазами человека, который бы рассказал ему, кто такой Ленин.
Ленин? словно угадав его вопрос, переспросил Ион. Ты не знаешь, кто такой Ленин? Это великий человек, это богатырь, понимаешь?.. Его боятся все буржуи.
Поравнявшись с толпой, танки остановились. Открылась крышка, и из люка вылезли солдаты без мундиров и погон. На них были длинные зеленые рубахи, перехваченные ремнями. Один военный из первого танка обратился к народу с речью. И тут из толпы выдвинулся вперед учитель Георгий Ботнару. Он держал в вытянутых перед собой руках белый кулич на широченном вышитом полотенце. Поцеловав хлеб, Ботнару протянул его военному.
Лиса, пробормотал кто-то. Люди стали подталкивать друг друга локтями: вот, мол, проныра!
Мол, пролез вперед.
И теперь он хочет стать во главе.
Но тут рядом с Ботнару стал, словно вырос из-под земли, дед Епифан, держа поднос с хлебом-солью. Старик хитро улыбнулся, сказал что-то по-русски, и советский военный, немного растерянный и недоумевающий, положил на броню танка хлеб учителя, а дедушкин почтительно принял в руки.
Что сказал дед Епифан? заинтересовалась толпа.
Сказал, что этот хлеб от народа, пояснил кто-то.
В толпе стояла Иленкуца Хамурару с охапкой цветов и сгорала от смущения. Сырге уговаривал ее поднести цветы русским:
Иди, Иленкуца, не бойся, иди!
Наконец она осмелилась, выступила вперед и еле слышно произнесла:
Товарищи
Но танкисты услышали ее, главный улыбнулся ободряюще, протянул к ней руки. А через минуту она уже была на танке вместе со своими цветами. Все окружающие развеселились, подступили к самым машинам. На танки взобрались дети, броня покрылась цветами. Все закружилось в водовороте общего ликования. Над толпой полыхал красный флаг. Толкотня, смех, в воздух полетели цветы. Кто-то крикнул взволнованно:
Красной Армии ура! Да здравствует Советская власть!..
Деда Епифана окружили соседи.
Дед, что сказали советские?
Они говорят, чтобы мы их отпустили, просят прощения, что мало задержались, им пора на Прут. А сзади идет пехота, она постоит дольше.
Веселыми возгласами, светлыми улыбками проводило село танкистов. Теперь музыка, которую, проснувшись, услышал Илиеш, звучала совсем рядом. В долине сверкало серебро труб оркестра. А за оркестром, насколько хватало глаз, шла Красная Армия.
Эти дни освобождения для Илиеша были сплошным праздником. Казалось, утраченное с отъездом отца детство снова вернулось. Он забыл про еду и сон. Забыл про своего Вьюна, про дом про все. Село заполнилось множеством машин, не умолкала музыка, смех слышался с утра до ночи. Целые дни проводил Илиеш у дороги, встречая и провожая колонны войск. В садах не осталось цветов даже для изготовления лекарств все они были сорваны и брошены под ноги освободителей. Этот праздник стал еще радостней, когда пришла весть, что мобилизованные весной мужчины возвращаются домой.