Мариша поднялся с места и с интересом стал разглядывать маленького Степу.
Степа заговорил тихо, презрительно:
Господа почтенные, которые пришли сюда с егориями на грудях! Вы что думали: сбить вам тут кого удастся на старое? Нет, плохо вы считать учены, хоть и чиркаете карандашиками в книжках. А наша арифметика простая: вас тут от силы десяток наберется, наших остается, значит, десятка три душ. Так что ж вы нас пугать-то начали? Себе для храбрости, что ли? Известно нам и без ваших речей, что вы оборонцы, ага! что охота вам оттянуть дело мира до Учредительного собрания, а там либо будет, либо нет, либо карько, либо гнед. Так мы на это не пойдем и слушать вас не будем. И сами вас попросим убраться, ежели будете тут нам мешать. Понятно? Я вас об этом прямо предупреждаю.
Фракция затихла. Солдатик с «георгиями» сел на место и зашептался с соседями, возмущенно встряхивая хохолком.
По первому вопросу, продолжал Степа, беру слово я. Только я скажу не от политики, а от жизни, как это было со мной на фронте, в Галиции. Пошли мы раз, три верных товарища, в разведку. И, сбившись с путя, зашли мы далеко в тыл противника. Подошли мы так, значит, к деревне, сидим во ржи и смотрим, где что деется. И видим: во садочках девчонки яблоки сымают, и во ржах жатка машется, и на кузне кузнец молотом звякает хорошо все слыхать. И девчонки во садочках песняшки играют, вроде совсем наши. А мы сидим во ржах, как воры, конокрады какие-нибудь, с ружьями в руках. Вот тогда я и подумал: товарищи мои дорогие, это кто же такой меня во разбойники-то вписал? И на кой черт мне надо эта земля? Не надо мне эта земля, работайте!
Степа перевел дух, и с ним сочувственно вздохнуло все собрание. Лицо Степы закраснелось и помягчело, пропали жесткие скобки вокруг запавшего рта. Степа усмехался своим воспоминаниям, показывая детские голые десны.
Я и говорю: «Пойдем, ребята, назад». «А куда назад-то? В окопы? Нет, погоди, может, лучше сдаться ихним мужикам в руки?» Вот скинули мы всю военную сбрую, бросили ружья в рожь и по-за кустами прошли в деревню. Во садочек зашли, сшутили с девчонками и испить попросили, товарищ мой по-хохловски балакать мог. Вынесла нам бабушка одна молока: «Кто, говорит, такие будете, молодцы?» Мы, мол, русские, в плен к вам идем. «Ой-ей, говорит, бедная ваша доля». «Почему так?» «Да каждый день, говорит, вашего брата из лагеря на погост выносят, гробов не хватает». И заплакала над нами старушка. Поглядели мы тут друг на друга, три верных товарища, покачали головой: надо, мол, скорее смываться отсель. И пошли наобратно в рожь, накинули опять свою военную сбрую. Нет, видно, воевать нам, ребята, до скончания века такая наша солдатская доля.
Степа остановился и прислушался. Тихо сидели делегаты, не сводили, как зачарованные, глаз со Степы.
Я к чему вам про это сказываю? А к тому, что не было нам, солдатам, выхода из войны, кабы не революция. Что мы знали? Что понимали? Что враг у нас озашей сидит и глаза нам руками зажимает, мы про это разве знали? Что главный враг у нас же в тылу сидит, нам про это кто-нибудь говорил? Как слепые котята мы были! А зачем нам была эта война? Кто честно трудится, тот не разбойник, тому воина не нужна. Пускай все работают. Не мы эту грабительскую войну заварили, а буржуи. И вот наше дело теперь ее остановить. И мы ее остановим, не спросим никого! Мы повернем штыки в тыл, на самих буржуев и на всех ихних холуев. Вот тогда мы и добьемся настоящего твердого мира Товарищи, я кончил. Да здрассс!..
Концовка Степиной речи потерялась в горячих рукоплесканиях. Он медленно сел за спиной Семенова.
Хорошо сказанул, Степа, одобрил его председатель. До всех дошло.
Он поднялся и довольно постучал по столу.
Ну как, окопная фракция? Степа тут за всех нас сказал, прибавить нечего. Может, голоснем, а?
Довольно, кончай!
На местах обсуждено уж!
Ставь прямо на голосовку!
За мир подняли руки все, кроме эсеровской четверицы и приставших к ней трех делегатов.
Им подсвистнули.
Закрасневшись, вскинул руку и Мариша. Ему все казалось, что Семенов смотрит на него и подбадривающе кивает.
Солдатик с «георгиями» взмахнул было собственной резолюцией, но его не стали и слушать. Он положил резолюцию на стол перед Семеновым и только попросил «приобщить к протоколу».
Под конец взял еще слово Левка.
Наша группа, сказал он, оглядываясь на двух связистов, поручила мне заявить, что мы голосовали за предложение комитета о немедленном заключении мира. Подчеркиваю: прин-ципи-аль-но. Это не обозначает, что мы признаем комитет как власть. Наоборот, мы, анархисты, его отрицаем, считая, что всякая власть означает урезку народных прав. Там, где начинается власть, там кончается революция. Прошу это заявление группы занести в протокол.
А, чепуха на постном масле! раздраженно зашипел на Левку Степа. Что вам протокол мусорный ящик, что ли?..
Солдаты Левку уже не слушали. Усевшись вокруг плиты, они развязывали сумки: был обеденный час.
Через полчаса Семенов вызвал к телефону начштаба и сообщил ему решение чрезвычайного съезда.
Разговор был короток и решителен.
Вы должны явиться в комитет для выработки условий.
Все слушали тихо в комитете, как кричал в трубке подымающийся голос. Как рявкнула под конец трубка: «Молчать!» И как сказал на это Семенов: «Самому замолчать!» и бросил трубку.
Потом усмехнулся побелевшими губами:
Сволота корниловская! Последний был с тобой разговор!
XIV
В это утро через фронт перелетели два ворона.
Тяжело поборая ветер, они летели наискось, оглядывая линии затихших окопов, и как бы ободряюще перекликались.
Окопники зорко следили за неровным полетом птиц на ветреной высоте. Чутко вслушивались в их заунывные голоса.
Раньше посыпались бы вслед зловещим птицам азартные выстрелы с обеих сторон фронта. Знали окопники: кормится проклятая нечисть не прибранными в лесах солдатскими трупами, потому и живет около фронта.
Теперь эта черная пара была вестницей наступающего мира. Ни одного выстрела не было сделано из русских окопов. Схватившегося за винтовку стрелка тут же осадили:
Цыть ты! Слухай германа!
Запрокинув головы, все слушали. Над немецкими окопами стояла предупредительная тишина. Вороны, сбиваемые ветром, благополучно снизились к синевшему далеко за фронтом перелеску.
К добру, облегченно поправили шапки окопники. Хоть бы одно ружье выстрелило. А?..
Здесь, где ближе всего сошлись траншеи, разделенные глубокой лощиной, где особо упорными были последние июльские бои, в стыке двух дивизионных участков была назначена сегодня встреча.
Еще задолго до назначенного часа к ближней рощице подкатил серый генеральский автомобиль, и один за другим исчезали делегаты в кривой щели ходов сообщения. Следом за ними, посвечивая в земле медью труб, пробиралась музыкантская команда.
Делегаты сгрудились в пулеметном гнезде. В узкие продольные щели бойниц смотрели в сторону немцев. Близко под окнами ветер гнул некошеные засохшие травы. И было тихо на фронте, каждый слышал взволнованное дыхание своего соседа.
Председатель комитета Семенов часто взглядывал на часы. Лицо его стало заливать серостью, заходили скулы.
Так, сказал он, пряча часы в кармашек.
И выглянул из-под навеса:
Эй, кто там! Станови знамя!
Высокий солдат, жердеобразно качнувшись туловищем, легко взлетел на бруствер и выпрямился; с шорохом отвалилась от толчка сырая глина приступка.
Солдату подали свернутое знамя, он оглянулся по сторонам огромно уходящий ввысь великан, потом неторопливо поплевал в горсть и сильным тычком всадил шест в бруствер. Оглянулся еще раз и стал бережно развертывать плат.
Ветер подхватил легкую кумачовую ткань и понес. Как бы трепет легких крыл заплескался с серого неба в окопную яму. И тут же горнист поднял к небу сигнальный рожок и певуче заиграл встречу. Серебряные звуки округло покатились в лощине.
Пошли! сказал хрипло Семенов, и все увидели его вдруг обесцветившиеся глаза.
Сбившиеся толпой окопники услужливо подсаживали делегатов, подставляя ладони под залипшие глиной сапоги.
Семенов, держись!.. услышал председатель вслед себе напутственный шепот кого-то из окопников.
Одновременно в этот условленный парламентерами час перескочили стенку окопов и немцы. С высокого бруствера Семенов сразу заметил солдат, стоящих напротив, высоко над краем лощины.
Обе делегации мерно и неторопливо, ровным военным шагом пошли за проволоку, навстречу, туда, на смертный участок, где ворошился на ветру остриженный пулеметами молодой березняк.
Долго пробирались в запутанном лабиринте колючей проволоки, прошли через вскопанный снарядами бугор, за ним обогнули забитый землей окопчик, где разрушенный артиллерией накатник высоко выставил из земли сломанные ребра бревен, где глина на срезе сочилась бурой сукровицей.
В последнем бою здесь погибла горсточка обманутых храбрецов, из них не вернулся никто.
Вася? вдруг вскрикнул один из делегатов в мятой вахлачной шинеленке, остановившись над торчавшими из земли сапогами.
Вася лежал, крепко приникнув лицом к земле, только на ветру трепыхался выбившийся из-под фуражки соломенный вихор его.
От дождей и солнца побелела шинель на выставившихся лопатках, и казалось, проросла уже шинель мертвеца тонкими нитями трав, как бы пришиты были к земле раскинутые полы белыми жадными корешками.
Но, вы-ы! зарычал Семенов на остановившихся перед неприглядным зрелищем смерти делегатов.
Он шагал впереди, бледный и разъяренный, круто выставив вперед рогатку усов.
Идущие позади слышали его грозное бормотанье:
В-васю они увидели!.. В-вася им тут занадобился!..
Делегаты вышли в открытую лощину. Огромной казалась им снизу пустота лощины. Казалось, идут они, сопротивляясь резкому, сырому ветру, в ложе могучей реки, где-то близко остановленной на короткие сроки. И неуверенно озирались идущие на высокие берега: не обвалилась бы на горсточку затерянных людей притаившаяся стихия.
Внизу, на видимой с обеих сторон площадке, обе делегации одновременно остановились и одновременно же взяли под козырек. И сотни человеческих голов жадно вытянулись из земляных щелей с той и другой стороны. И напряженной стала тишина в лощине.
В короткую минуту успели делегаты оглядеть друг друга. И было для всех неожиданно, что с немцами пришел лейтенант, высокий, подтянутый и щеголеватый даже в окопах, где офицер всегда старается походить на солдата.
«Штабной», подумал Семенов.
Лейтенант не мог не заметить этих косых взглядов и, быстро шагнув вперед, с любезной усмешкой протянул портсигар Семенову. Тот взял плоскую турецкую сигарету, смущенно повертел ее и заложил за ухо.
Мариша заметил, что ни у кого из сошедшихся не было при себе оружия. Даже лейтенант пришел с безобидным стеком под мышкой.
Он поочередно оглядел всех пришедших с русской стороны и поманил к себе Левку. Мариша видел, что Левка усиленно показывает почему-то на него.
В чем дело? спросил Семенов.
Господин офицер спрашивает, есть ли здесь представитель командования, подойдя, козырнул Семенову Левка.
И махнул Марише рукой. Мариша, сразу смешавшись, выступил вперед. Под знобящим ветром стоял он, стеснительно ощущая на оцарапанной в ночном приключении шее тугие бинты.
Лейтенант уставил на него пустые глаза и издали неуверенно прикоснулся к козырьку. Представитель командования показался ему слишком юным. Притом же погоны вольноопределяющегося, окаймленные витым шнурком, видимо, были ему известны. Впрочем, лейтенант сразу принял безразличный вид, а Мариша незаметно отступил за солдатские спины.
Начинай, подталкивали Семенова сзади.
Семенов отставил вперед ногу и начал, трудно и громко дыша:
Товарищи германцы! В России нет больше царской власти. Старый режим прикончен. Эта война была нужна царю и капиталистам да Семенов покосился на лейтенанта, и офицерам а нам она не нужна. Так не будем мы больше истощать друг друга.
Переводил Левка Беркович. Он вытягивал худую шею и, вдохновенно сверкая глазами, сдабривал скупую речь председателя словечками, заимствованными в командировке из речей минских ораторов.
Товарищи! продолжал Семенов. Сколь побито, поранено! Эту ямину вон по тот край можно налить кровью, кабы всю собрать. Рекой пойдет. А за что?
Дул в лощине острый, холодный ветер, усатые блеклые травы приникали под его тяжестью низко к земле. И зябко непроницаемы, казалось, были лица немцев. Высок и бесстрастен стоял офицер.
Мариша вспомнил далекие в круглой рамке бинокля картины: над этими холмами вставали белые, скрюченные призраки войны, и черные кусты разрывов густо лохматились по взгорью.
Он окинул глазом холодные, угрюмые тучи, теснившиеся в высоте: где-то там, за ними, невидимым пунктиром чертили в те дни свой смертоносный полет миллионы снарядов. Что, если бы можно было материализовать все это сплетение траекторных нитей? Какой тяжкий железный шатер упал бы на головы, накрыл бы всю лощину! Тогда, может быть, поняли бы, очнулись бы
Мариша прислушался к словам Семенова, посмотрел на плотную стенку немцев и тревожно подумал: «Поймут ли? Вот где нужны были «очищенные» слова прапорщика Вильде».
Семенов исподлобья взглядывал на немцев, трудно было понять их твердые, нерусские лица.
И стал горячее от этого Семенов, будто скрытое раздражение поднимало его голос все выше:
Товарищи! Докуда будем лить кровь ни за что и гнить в окопах? Не пора ли нам воткнуть штыки в землю? Чего ждем? Не пора ли всем сказать: «Мир хижинам, война дворцам»?..
Дрожащей рукой нащупал тут Семенов на поясе короткий ножевой штык с японской винтовки и с размаху всадил его меж расставленных ног в землю.
Было видно по лезвию мирным целям служил этот штык: весь зарос он хлебным мякишем и желтой замазкой белорусского кислого сыра.
Махнул по этому штыку Семенов вдоль по лощине.
Товарищи, клянемся никогда через эту линию больше не переступать. Ни взад, ни вперед. Глядите все: вон наверху, на бруствере, что вы видите? Красный флаг! То есть наше знамя. И кто на это знамя пойдет, тот есть враг рабочих и крестьян. Понятно?
Опять долго и вдохновенно переводил председателя Левка, но, кажется, теперь его поняли и так: вдруг подобрели тусклые, иззябшие лица немцев, и глаза их стали уважительно разглядывать плечистую фигуру Семенова.
Тут же вышел от них тяжелой перевалкой коротконогий увалень с ярким шрамом вдоль щеки. Увалень сказал, что он рабочий из Вестфалии, социал-демократ, что он пошел воевать против России из боязни, что победа русского царя бросит мрачную тень угнетения на всю Европу.
Мариша посмотрел на рдеющий рубец на щеке оратора, на красные большие ручищи, засунутые одними пальцами в тесные кармашки мундира, на короткие, свихнутые в коленях ноги и подумал с уважением: пролетарий. Мариша как бы примеривал это новое для себя слово на крепыше германце.
Грубым, как бы сердитым голосом говорил оратор. Левка переводил фразу за фразой. Солдаты слушали молча.
Лейтенант рассеянно обводил глазами высокие края лощины, вскопанные местами гвоздившей артиллерией.
На бугре взгромоздились оттащенные на сторону рогатки проволочных заграждений. Они уродливо рисовались вскинутыми к небу сочленениями, как пожирающие друг друга пауки.
Тут же голенасто вышагивал прапорщик Вильде, расставляя треногу фотоаппарата.
Вдруг лейтенант тревожно вскинул нос и, нацелив стек куда-то вверх, пошел вперед.
Сразу осекся оратор. Все смотрели вслед лейтенанту и ничего не могли понять. Он шел, не сводя глаз с горы и выкрикивая на ходу одну короткую фразу.
Левка перевел:
Это не предусмотрено условиями.
Не сразу поняли, что стек лейтенанта был уставлен на прапорщика Вильде, только что нырнувшего под черную накидку фотоаппарата.
Какого он там черта? нетерпеливо оглянулся Семенов на размахивавшего стеком лейтенанта.
Воспрещается снимать за проволокой, вполголоса напомнил Левка заключенное накануне условие.
А ну их!..
Прапорщик Вильде, заметив внизу встревоженного лейтенанта, неторопливо подхватил треногу аппарата на плечо и, раскачивая корпусом, двинулся в гору.
Лейтенант выждал, пока долговязая его фигура потерялась за гребнем бруствера, и, успокоенный, вернулся на место. Он плотно сомкнул прямые ноги, подбросил стек под мышку и кивнул оратору: