Продолжайте.
Немец-солдат стоял с перекошенным ртом, сизый от гнева. Он начал не сразу. Не подымая глаз от земли, заговорил он угрюмым, неподатливым голосом, как бы с трудом выталкивая слова. Только постепенно голос его стал набирать прежнюю силу.
И показывал немец заскорузлым пальцем туда, наверх, где на высоком бруствере русских окопов яростно метался огненный плат знамени.
Голос немца, хриплый и лающий, гулко звучал в лощине. Ветер срывал с губ эти чужие слова и уносил далеко. И сам он, крепко расставивший кованые башмаки, весь дрожал сейчас от внутренних усилий, как котел под паром.
Он говорил о том, что с Россией-республикой он воевать не хочет и не будет, что об этом то же самое говорят все солдаты в германских окопах.
Всем рядом немцы откликнулись согласно:
Рихтиг.
Левка перевел, сияя довольством:
Камрад спрашивает их: верно, ребята? И они все отвечают: правильно!
Все поняли это еще до того, как Левка начал переводить.
И как-то само собой вышло, что немец тесно сблизился с Семеновым, они вдруг раскрыли руки и, сшибаясь, крепко и надолго обнялись и расцеловались.
Русски карашо! сказал немец, одобрительно пошатывая высокие плечи Семенова.
Семенов смущенно усмехался, придерживая его под тяжелые локти. Постояли так, держа друг друга, и поцеловались еще раз.
Делегаты сошлись и протянули руки. Запутались в десятке скрестившихся рук и дружелюбно усмехались, заглядывая в глаза.
Мир! говорили русские.
И немцы охотно повторяли это известное им слово:
Мир! Мир!..
В ту же минуту неистовые крики полились из траншей в лощину, и медные звуки «Марсельезы» донес ветер из русских окопов.
Делегаты растерянно оглядывали неприступные высоты позиций. В разрывах музыки доносило вниз одну долгую ноту: «Э-э-э-э»
Вспугнутыми галочьими стаями взлетали из траншей в небо и оседали вновь солдатские шапки.
На бруствер к знамени вспрыгнул опять высокий солдат. Раскачиваемый ветром, он несуразно размахивал руками и кричал что-то неслышное.
С обеих сторон лощины выбрались из земляных щелей окопники. Накапливались толпами над краями оврага.
«Э-э-э-э» плыла сверху тягучая нота.
Потрясенный этой минутой, один из русских делегатов, в измятой вахлачной шинеленке (это он по дороге сюда вскрикнул звенящим голосом: «Вася!»), отвернулся на сторону и страстно, навзрыд заплакал, уткнувшись в рукав себе.
О чем плакал этот бедный солдат? О мертвецах ли, которые истлевают в безвестных могилах, или просто от великой человеческой усталости?..
Холодными, непонимающими глазами смотрел на его прыгавшие плечи лейтенант.
А немецкие солдаты понурились и разбрелись смешные в своих кургузых с разрезом сзади мундирчиках.
Мариша отвернулся, чувствуя в горле тугой ком готового прорваться рыдания. Он услышал всхлипы своего стесненного дыхания и с усилием откашлялся. Сквозь стеклянную, вздрагивающую муть еле различимыми, тусклыми пятнами возникали перед ним лица.
Мир был подписан.
Окопники качали Семенова. Они дружно вскрикивали: «Пошел!», и десятки рук выбрасывали председателя над окопной ямой. Он взлетал на воздух, держа руки по швам, прямой и строгий, как в строю.
Мариша спрыгнул в окоп, переполненный возбужденной солдатской толпой.
Ну что? Ну, как там? наперебой спрашивали его.
Прапорщик Вильде протиснулся к нему, жал руку и заглядывал в глаза.
Как бы издали слышал Мариша его голос:
Вы счастливец величайшие минуты удалось отлично получите этот исторический снимок
И еще спрашивал о чем-то, стискивая локоть:
Верно ведь? Правда?
Мариша ответил не сразу. Нервный озноб сотрясал его плечи. Он с усилием развел челюсти, усмехнулся чужими, непослушными губами и выговорил:
Ужасно все просто
1930
ПОВЕСТЬ О СТАРОМ ЗИМУЕ
I
Велики леса северные: сухоборья, да глубокие топкие пади, да озера, да опять зеленые прохладные суземы.
Где у них начало, где середка, где конец, кто проведает, какие ученые люди-землемеры?
Никто того не проведает. А только говорят старики, что от самого Студеного моря, от Печоры, от Мезени, от Канина до Питера-города все можно лесом идти, живой души не встретишь.
И поехали в такие леса воевать англичане. Чудаки! Для какого смыслу?
Сказывал утром милиционер мужикам на берегу:
У них все на картах промечено: и где лес, и где вода, и где луг. И где твоя, к примеру сказать, деревня Долгая Щелья. Опять же у них аппараты разные. Видать, большая война будет!
Хоть и не поверил старый Зимуй такое у него понауличное звание милиционеру, а весь день думалось.
Стоял у высокого крыльца, починял крылья невода. И все на реку поглядывал, поджидал сына с заречья за сеном уехал, с отливом должен быть, сказать ему надо. Опять, видно, забирать на войну станут.
«Не спущу Ваську, думает Зимуй, уедем на промысел за навагой, там доставай с Канина. Мыслимо ли дело, с одной войны распустили другую зачинать. Не спущу и все!..»
Гудело в избе то молодица жернова вертела, жито домалывала.
Вышла на крыльцо баба Зимуева Анисья, сказала:
Что личемер-то давеча сказывал, правда ай нет? Молодица, ишь, ревет, Ваську у меня, говорит, заберут. И у меня сердце затомило, и работа в уме не стоит.
Лешего! осердился Зимуй. Наворожите тут до дела.
Даже нитку новосканную сорвал, осердившись. Не любил старик бабий язык, змеиный, долгий язык.
Тре-пло! Пришить вот языки-те!
А как зашумела под берегом вода на отлив пошла, сам стал на угоре, подождать сверху карбасов.
Широк Кулой в полной воде что твое море! Зыблется весь на солнце, смотреть больно. Треплет свежий ветер бороду Зимуя, раздувает беспоясную рубаху.
«Морянка, должно, начинает перебивать, обдумывает свои дела Зимуй, благоприятно нам с Васькой завтра в Сояну плыть за семгой».
А вот и показались из-за мыса карбаса. Шибко несет вода, у ребят и веселки убраны. Сидят с девками на сене, на воду поглядывают да песни поют.
Певучий народ щельяне, зря карьеполы перед ними бахвалятся.
Не кукушица скуковалася-а
Эх, да не горюшица сгоревалася-а
Постоял Зимуй, послушал. Хороша песня, досельная, дедовская.
Красна девица сгоревала
То Сарка поет ишь, голосистая девка! Нет, не Сарка! Ефимка, надо быть? Или Сарка?..
Эх, да по хорошеньком плачет,
Пригоженьком,
По наде-е-е-женьке плачет,
По ми-илом дружке-е
Стой, девки, как бы взаправду не привелось «Надеженьку»-то петь!
И, сложив в рупорок руки, закричал на всю реку Зимуй:
Вась-ка-а!
Чего-о?
В Архангельском-то, бают, смен власти-и!
Ну-у?
Да вот те и ну-у! Англичане, бают, наехали-и!
Кто сказывал?
Человек тут был с Мезени!
Сразу стало тихо на карбасах. Кончилось пение. Так и под берег подъехали невесело.
Собрались тут на угоре ребята, толковать про политику стали.
Да не ходите и все, ну их выругался Зимуй. Васька, ты не ходи!
Пускай ужо заставят! говорили ребята, расходясь. Кто теперь пойдет?..
Ночью пришел с Мезени лесом молодой матрос, звал с собой ребят в большевики идти и про новую политику сказывал:
Это, что приехали они сюда с Ерманией-то воевать, пустой разговор. Все одно что кобылу с хвоста поить. А приехали они нас под себя замять за богатства наши: за лесок, за ленок да за семужку. Погодите ужо, увидите!
И сманил за собой пятерых молодцов комитетских, ночью все и ушли.
II
Месяц на перекрой самое время семгу промышлять.
Мужики с ближней избы наказывали: вчера за одну тоню по пятьдесят рыбин в лодку сваливали. И никого на деревне не осталось, все уплыли.
Понесли Зимуй с сыном невод в лодку, с вечерней белой водой порешили плыть. С горы высмотрели: карбас гонят с Мезени. Дождали:
Не новую ли власть лешак несет?
Вышли тут на берег трое городских с сумками.
Комитетские где?
Не сказал Зимуй, что ушли в большевики с матросом.
На промысла ночью уплыли..
Не врешь?
Не корыстно мне врать-то!
А мужики где?
И мужики на промыслах. До одного все.
Поговорили тихонько меж собой приезжие. И подошли опять:
Мы тут приехали новую власть устанавливать. Речь хотим сказать, разъяснение сделать.
Сощурился Зимуй, усмехнулся:
Любое дело тут вам власть-то ставить, коли бабы одни остались.
Изобиделись. Мы, мол, не для баб, а для всего народа добра хотим.
А Зимуй им:
Да ведь я смехом сказал, не в обиду. А только, по нам, безо власти-то лучше. Мы тут век в лесу живем, никакой власти не знаем. Коли при старом прижиме и был, к примеру сказать, урядник, так у нас, бывало, как напился мужик и пошел того-сего урядника по морде бить. Первое дело было, хо-хо!..
Изобиделись того пуще. И сказал один:
Ты, видно, старик, большевик?
Где уж!.. Неграмотен я.
Нет уж, большевик!
Такой вышел разговор нехороший. И ушли они на деревню.
Тут Васька отца забранил:
Чего ты на их все насыкался? Еще арестуют с новой-то лешевой властью.
А-ре-сту-ют? За каку таку провинку?
Ишь, сказали большевик.
Мало что сказали! Так, пожалуй, и все наши мужики по-ихнему большевики выйдут. Чудаки!..
Совсем уже срядились плыть Зимуи. Все барахлишко подорожное склали бабы в лодку. И поветерь дула такая благоприятная, скорее воды понесет. Поглядывали на низ, караулили, скоро ли челка забелеет.
А как челка прохлестнула и вода закрутилась, на прибыль пошла только бы в лодку садиться, пришли опять те трое.
Это чья лодка? Кто хозяин?
Я хозяин.
А, ты, старик! Вот что, отвези-ка нас в Карьеполье.
Ни за какие деньги не повезу!
Вот как! Эт-то почему?
Не туда сряжался. Неспопутье!
Тут задориться стали, на испуг хотели взять.
Ты знаешь, что тебе за это будет? Может, мы по военному делу?
Не выйдет дело!
И Зимуй оттолкнулся от берега.
Крутит Кулой, весь желтый, в пене весь, живо вынесло на струю. Стал Зимуй парус крепить и подмигнул хитро сыну.
Те хо-хо!.. трепки-те! Приехали власть становить, а ружьев-то и не захватили! Ныне, брат, без ружьев что с народом сделаешь! Слобо-да!..
III
Дикая река Кулой. Выбежал он у Пинеги и бежит извивается в глухих лесах черных до самого моря, льдами овитого. То в пене весь закипит, падунами моет серое каменье, то остановится глубокими, светлыми заводями, то опять побежит походкой веселой в старых, седых лесах.
Всего три деревни по Кулою на сотни верст. И одна меж ними дорога Кулой же.
Плывут Зимуй вверх к промысловой избе, в кои веки попала навстречу одна только лодка с Карьеполья.
Стоит на лодке кормщик, стихи досельные поет: про стольный Киев-град да про света Илью Муромца, крестьянского сына, матерого богатыря.
Замолчал кормщик, высматривать стал. По лодке морской, востроносой, сразу видать, щельяне плывут. А не любят карьеполы щельян встречать:
Востроголовым поветерь нам противная.
Ну, однако, приветный народ на Кулое, покричали, пока разминовались, и про смен власти, и про англичан, и про то, будет ли мобилизация.
И согласились заодно:
К лешему такую новую власть!
Да и пожалуй, что к лешему!
За полночь кинули якорек Зимуи у промысловой избы.
Тепло в избе, как в бане. Каменка только истопилась, дымом еще пахнет, и каменья в темноте краснеют. Не спят еще мужики, лежат на полатях, сказки слушают.
Поставил Зимуй чайник греть, стали с сыном рыбник тресковый заламывать. И рассказал он мужикам про тех троих, которые власть новую приехали ставить.
Схохотали над ими, чудаками, мужики. А Митька Носов молодой парняшка, на лесотаске у «Стелла Полларе» работал, сказал:
То исэры, которым надо Учредительное собранье.
И заругался Зимуй:
Хошь бы и такие! Чего лезут нам зад чесать, покуда не чешется! Тебе, может, парень, охота на войну с ими идти иди!
Смутился Митька Носов:
Да ведь мне что!.. Я ведь так сказал.
И замолчал.
Долго еще ворчал в темноте Зимуй.
Дедку на турецкую войну гоняли, сам в японскую ходил, сына только что с германской отпустили. И опять Тревожат власти народ, хоть бы обождали, пока нарастет новое мясо. Неладно власти поступают.
Сидели так в темноте, убылой воды ждали. Те, кто уснул, храпели на разные голоса да от блох чесались шибко много было в избе блох.
Да под каменкой скреблись, повизгивали мыши за корку дрались.
IV
С водой выехали пораньше Зимуи на плесо. Старик сидел на веслах, сын снасть выкидывал.
Напружило водой невод, сразу худо лодка пошла. Подсменились.
Сделали круг с полреки, стали уж загребать к берегу. Вдруг старик скинул ушанку и головой тревожно завертел. И сын опустил весла, слушать стал.
Где-то близко за мысом хлопало: тук-тук-тук и в берегах отдавало.
Моторка! С чего бы то?
Вскочил старик, завыглядывал.
Заездили, лешевы власти! Срежет снасть, загребай пуще, Васька!..
Дымилась еще по берегам предутренними туманами река, с холоду рябью поеживалась, и не видать было, где хлопает. А хлопало близко.
И вдруг из мглы вынырнула востроносая лодка-моторка.
В один голос завопили Зимуй:
Эй, на моторке! Держи-и лева-а! Дьяволы-ы! Куда едете, снасть у нас та-ма-а! Лева-а!
Со всех сил вопили. Чутко было, в берегах заоткликалось на сто голосов. Только не слышала моторка, прямо на срез шла.
Ах ты, сука серая! грозил старик моторке кулаком. Ах ты
Пушил, матерился на всю реку. Потом вдруг опустил руки.
Видел он, как заныряли один за другим на волне поплавки и больше не показывались уже. Потом рвануло из рук у старика веревку, махнул волосьями до самой воды, чуть из лодки не вылетел.
Стоял, белый весь, смотрел на моторку. А она бежала весело, как будто ничего и не было. Поблизку пробежала.
И видел Зимуй: стоит на носу железный козел о трех ногах, глазком вперед смотрит.
Гляди, гляди, батя, пулемет на нас наставили! тихо, как бы про себя, сказал Васька.
И видели еще: стоят на моторке люди, будто не в русской одеже и с ружьями все. Крикнул им вдогонку старик: «Стой!» да не услыхали. Только помахали ручкой и засмеялись.
А моторка уж хлопала дальше. Убежала, только вонью обдало.
Надо снасть искать, сказал Васька.
Отец сидел, опустив веселко, все на воду смотрел. Только брови черные, клочкатые тесно сдвинулись. И подскочил вдруг, крик поднял:
Вон те и рыбка плывет, вон те и семужка! Не зря, вишь, снасть закидывали!..
Оглянулся сын: по воде, кивая головками, плыли к ним три пустые бутылки.
Как будто весело говорил старик сыну:
Вот те и добыча за труды! Вишь, сколь скоро да хорошо вышло!
Сам все бровями водил.
Мужики тут подъехали. Покидали багром туда-сюда, поискали снасть. Нашли половину у берега; другую, видать, водой унесло.
Мужики ругались, а старый Зимуй все пошучивал:
Наехала власть на чужую снасть.
Только как на берег вышли, сказал он сыну:
Новую-то снасть теперь, брат, не заведешь, нет!
Сощурил глаз, поглядел вокруг на елки и кулаком семь пудов немоченый весит вдаль помахал:
Ужо, кабы да эти ваши насмешки наобратно вам не отсмеялися!..
А на другой день к ночи оба Зимуй с племяшом плыли вверх по Кулою. Берданки промысленные и заряды лежали у них спрятаны под соломой.
На оклик сказывался Зимуй:
В Немнюг поехали, рыбу на хлеб променивать.
Ехали сами на Пинегу, оттуда на Двину, хотели в большевики выйти. А может быть, и на Вагу, к головорезным ваганам, как там придется.
V
С Кулоя зашли на Сотку. Сотка речка тихая, застойная. Долго шестом пихались в корявых хвощах, в резучей осоке, щук спугивали.
Вода в Сотке болотная, красная. Где мелко шли берегом, карбасок за веревку вели. В глубоких плесах высматривали черных окуней матерые окуни в ломе, в корягах живут. Глушил их Зимуй из берданки, всплывали красноперые окуни кверху зеленым брюхом. На остановках хлебали славную ушку с дымом.
Двое суток шли так. Прошли по наволочью дедовским старинным путем из реки в реку и приткнулись близко Пинега-города.