Мариша поднял голову вопрос был обращен к нему. Ему живо вспомнилась темная лестница и вывеска на ободранной двери: «Дамская портниха, а также беру ажурную строчку», и сальный запах притиснутой груди, и холодная капелька, убежавшая за ворот. Вспомнился портрет угрюмого гимназистика, высоко поднятый семиклассником Гусевым: «Вы не должны плакать: он умер героем!»
А вдруг это он, Митенька Невзоров, первый доброволец их гимназии, плакал в ту ночь, раненный в «плохое место»?..
Мариша робко посмотрел в помрачневшее лицо Вильде и виновато понурился.
Вильде встал и прошелся по столовой.
Вот если я сумею донести в будущее последний тихий вздох, последнюю бессильную слезу, последний пар дыхания этого неповинного мальчика, как я их сам чувствую, вот тогда я буду удовлетворен. Разве не ужасно, не преступно, что человек этот высший цвет природы, чудесный итог ее миллионолетних превращений режется в крошево и развевается прахом с лица планеты, хозяином которой он числится? Во имя чего, спрашивается? Кто смеет обрывать эту короткую, прекрасную мою, твою, его жизнь? Будущие поколения будут перешагивать ужасающие могилы этой войны, проклиная нас, не имеющих силы остановить эту подлость сейчас же, немедленно
Генерал резко обернулся:
Позвольте, позвольте! Какими средствами и на каких условиях?
Любыми и на любых, остановился Вильде.
Брататься пойдете? сощурился генерал.
А что вы думали? И пойду!
Вильде торопливо порылся в папке и с торжеством взмахнул в воздухе толстой, туго сшитой тетрадкой. Страница за страницей он взъерошил эту тетрадку, и перед глазами генерала замелькали серые, измятые, густо проштемпелеванные и перечеркнутые военной цензурой листы.
Самое веское в моей коллекции! сказал Вильде. Это пишет простая «серая скотинка». Тут, видите, и русские и немецкие письма. Я, как мародер, лазил по карманам трупов, искал за холодной пазухой, заглядывал в сумки, в записные книжки, доставляемые в штаб. И вот то, что я собрал, великое сокровище!
Он приблизил к лицу генерала медвежьи злые глаза и заговорил тихо, с угрозой:
Ненавистью звучат эти голоса. Ненавистью! А что, если А что, если вопрос о войне будут решать они сами? Что тогда? Что, если через головы мертвоглазых старцев, засевших в штабах и правительствах, вопрос о жизни и смерти будет поставлен самими солдатами? Вы думаете, они будут спорить об условиях? Нет-с, им спорить не о чем. Вот в чем смысл братания, понятно ли это вам? Да вы меня слушаете? оглянулся Вильде.
Слышу! коротко и по-странному звонко выкрикнул генерал. Я не глухой, я все слышу!
Он спрятал дрожащими руками очки и, раздувая щеки, с красным лицом подбежал к Вильде:
А вы знаете, как называются такие разговорчики? Из-мен-ни-чес-ки-ми! Да-с!
Рванул книзу за рукав Вильде и выбежал, хлопнув дверью.
Чудак ваше благородие! посмотрел ему вслед Вильде и засмеялся. Как вот ему объяснить, что мы живем уже в другом веке, чем он? Не понимает этот воинственный помещик, что если его дедка целил глазом на Святую Софию и кричал: «Братушки, на супостата!», то теперь все это пригодно только для оперетты. Ну и черт с ним! Верно ведь, Мариша?..
Кажется, генерал теперь окончательно рассердился на вас, заметил Мариша.
И пускай. Вы понимаете, Мариша, я отнюдь не из тех, кто, получив по щеке, смиренно подставляет обидчику другую. И я понимаю, что подло, заслышав ночью в соседней квартире: «Караул, грабят!» натягивать на голову одеяло. Нет, я за хорошую сдачу, за то, чтобы бить насильника по рукам. Я признаю: в истории всякие бывали войны. Но эта только кровь и грязь, грязь с кровью Вот что я пытаюсь втолковать этому чудаку. Да где там!..
Вильде безнадежно махнул рукой и стал завязывать свою папку.
XII
Молнийным шаром прокатился генерал сквозь кухню. Как в сильной сквозняковой тяге, с грохотом захлопывались за ним все двери. На крыльце зашипел на Япошку, мирно крутившего усенки перед зажатым в ладонь осколком зеркала, и понесся по аллее.
Ошарашенный Япошка долго смотрел генералу вслед, жиденькие хвостики усов его медленно и как бы недоуменно раскручивались.
Генерал бегал в пустых аллеях, размахивая руками и возбужденно разговаривая с собой. Он нервно хватался за усы, привычным жестом стараясь заправить их в рот.
«Ха! «Война разбойничье дело». Сказал тоже! Это еще мы посмотрим, кто тут прав, господин прапорщик Вильде!..
А доблесть, а честь, а величие нации? Старые, овеянные легендой знамена над гробницами славных полководцев? А золотом написанные названия геройских полков на мемориальных мраморах?
Видели ли все это вы, господин собиратель грязных документов? Посетили ли вы хоть раз сумрачные притворы знаменитых храмов, памятников отечественной славы? Неужто не забилось при этом ваше сердце? Да полно, русский ли вы после этого?..
И потом, разве в войне побеждает не сила национального духа, не его способность к дисциплине, выдержке, самоотвержению? Разве война не служит выражением организационного гения нации, великого чувства единства во множественности?
И это не разумом постигается, а ощущением, инстинктом, кровной связью со своим народом, с его тысячелетней историей. Русским сердцем, господин немецкий приват-доцент! Да-с!..»
Генерал сердито остановился перед раскрытыми темными дверями сарая. На помосте, меж автомобильных колес, он увидел широко раскинутые солдатские сапоги. Звонкий, горячий стук далеко разносился в парке.
Упершись руками в колени, генерал с любопытством присел в дверях.
Ну! Свет закрыл к дьяволу! заорал на него сдавленный напряжением голос из-под автомобиля.
А ты чего кричишь? Кто такой? Какой части? Ну? Встать смирно!
Генерал пнул корявые огромные сапожищи и отскочил.
Из-под автомобиля неспешно вылез председатель комитета Семенов.
В измазанных руках он вертел тяжелый ключ, вокруг на полу были рассыпаны гайки. Председатель вытер рукавом потное лицо и сказал медленно и нехотя:
Какое такое «смирно»? Видите работаю, а вы свет застили. Так я ж и не видел кто, думал, кто из команды.
То-то, не видел! Не видел! Кто такой? Что тут делаешь?
Да вот кузова у ваших машин сымаю, слесарь я. Платформы поставим, хлеб на позиции возить. А то грузовые никак не берут.
А вы спросили? А ты меня спросил? сразу рассвирепел генерал, подступая ближе.
Но-но! Не тыкай! зычно поднял голос председатель, с угрозой уставляя усы. Ключ в его руке мерно закачался.
Голубые выпуклинки генеральских глаз полезли на лоб.
Ма-ал-чать! яростно затоптался на месте генерал. Аре-стую!
Он вцепился в рукав председателя и рванул.
Семенов отшвырнул ключ, и глаза его в сумраке навеса зажглись фонариками.
Уходи прочь! торопливо и негромко выговорил он.
А ты знаешь, что такое английский бокс? Ты знаешь, что такое английский бокс? круто пошел на него генерал, сразу взъерошившись и выставляя вперед розовые кулачки.
От толчка председатель крепко выпрямился.
Один ус его по-прежнему торчал вверх, другой, растрепанный, нелепо обвис на губу. От этого вид его был зловеще страшен.
Семенов молча шагнул к попятившемуся генералу. И вдруг тяпнул по плечам генерала тяжелыми руками с такой силой, что тот низко присел и коротко, по-бабьи икнул.
Потом председатель широко раскрыл руки, и оба они схватились в крепкий, пыхтящий ком, с грохотом покатившийся по деревянному настилу.
На крик генерала прибежали солдаты комендантской команды, работавшие в соседнем сарае.
Насев сзади, они едва разомкнули кольцо железных председателевых рук, и высвободившийся генерал отскочил в сторону. Он поминутно поправлял криво обвисающий погон и, отдуваясь, выкрикивал:
Мерзавец! Под суд отдам!..
А председатель, чуть побледнев, угрюмо поводил белками и усмехнулся в растрепанные усы:
Тоже, под суд! Это которого же числа приходить?
Солдаты враз прыснули, а председатель опять полез под машину. И звонкий, горячий стук снова покатился по парку, настигая и подталкивая в спину убегающего генерала.
В столовой генерал возбужденно рассказывал о битве в сарае. Он сучил локтями и, все поправляя спадающий погон, совал в воздух кулаком:
Славно я его в рожу! В зубы! В усы!.. Этак, этак!.. Даже, вон видите, кожу на кулаке содрал.
Из угла растерянными глазами смотрел на генерала Мариша. И еще рассеянно слушал его, неотрывно глядя в парк, начштаба.
«Как глупо, бестактно! нарастало в нем неодолимое раздражение. Подрался с солдатом, фу!..»
Холодный ветер начисто переметал аллею, стайками гнал серые листья в канавку. Казалось то лавой рассыпавшаяся конница бешено пролетает гладкий и ровный рельеф, чтобы укрыться в низине.
И чисто выметенная аллея стала светлой и пустой, как подзорная труба. В конце ее четко теперь виден двурогий серый костел.
Начштаба любил там сидеть в одиночестве. Там выглядывает из ниши маленькая мадонна с лукавой улыбкой польской паненки на мраморном личике. И над ней вьется голубое покрывало с золотой латинской вязью: «Ave, Maria, gratia plena» чистый, светлый язык мертвых.
«Анна, Самара, девять, десять», вспоминает начштаба ключ своей тайнописи, оставшейся навсегда без ответа.
В только что полученной сводке прочел начштаба на мгновение остановившую его сердце весть: тот, кому писал он глухими ночами длинные, убеждающие письма, упал с подножки своего вагона прямо в разъяренную солдатскую толпу пуля революционного матроса пронзила ему горло.
«Анна, Самара, девять, десять» язык мертвых. Что же теперь делать? Куда идти?.. «Одна за другой затмеваются звезды»
Так как же, Яков Сильвестрович? заговорил просительно генерал. Под суд его, а? Ведь этот негодяй срывал на мне погоны, видите? Он жалобно помахал опавшим крылышком золотого оплечья. А? Яков Сильвестрович?
Знаете, не выйдет! резко щелкнул каблуками начштаба. Прочтите вот тут.
И твердо зашагал в свою комнату.
Притихший генерал с недоумением взял серую, еще сырую от клея бумажку, поднес к глазам очки, не расправляя оглобелек, и стал медленно вчитываться в тусклые строки телеграфной ленты.
XIII
В штабе видели этот необычно ранний съезд верховых к комитету и тревожились: в глубоких окнах барского дома то и дело мелькали беспокойные лица. И даже генерал не вышел в обычный час гулять в парк.
Мариша явился в комитет точно к назначенному часу. Он несмело прошел через переполненную солдатами кухню и остановился перед столом председателя.
Семенов пил чай, опуская усы в глубокую жестяную кружку. Перед ним на лавке стоял его кованый сундучок. Изнутри на откинутой крышке были наклеены картина «Переход русских войск через р. Неман», групповая солдатская фотография и вокруг зеркальца открытки с улыбающимися красотками. Вынимающаяся верхняя часть сундучка была домовито разгорожена на маленькие закрома с выдвижными крышками. На крышках было вырезано: «Соль», «Сахар», «Чай», «Табак» и даже «Письменный прибор». Такие сундуки видел Мариша у старых фельдфебелей и кадровиков унтер-офицеров в серой казарменной жизни они заменяли им уют давно утраченной домашности.
К председателю один за другим подходили прибывшие с фронта делегаты, знакомо тянули через стол руку, и происходил тут короткий, больше бровями и невнятным движением пальцев, разговор:
Товарищу Семенову!
Здравья желаю!
Значит того-этого?
У-гу!
Семенов макал ржаной коркой в отделеньице с солью, отщелкивал зубами кусочек сахару и снова опускал усы в кружку. А глаза его зорко оглядывали прибывающих, и уши ловили обрывки разговоров.
Мариша подал свое удостоверение. В нем туманно указано было, что «состоящий при канцелярии штаба вольноопределяющийся Мариев направляется для присутствования при всех имеющих быть переговорах с противником». Никто из офицеров не захотел подписать это удостоверение, подмахнул его за штабного адъютанта старший писарь.
Семенов, не отрываясь от кружки, долго вчитывался в эту бумажку и одобрительно кивнул:
Садись, вольнопер.
Он смачно обсосал усы, задвинул крышки всех закромов в сундучке и крикнул писарьку:
Все, что ли?
Не было эсеровской четверицы. Где-то на задворках сарая эта фракция определяла свое отношение к текущему моменту.
Просили обождать, сказал писарь.
И еще: подозрительно пропал Левка Беркович с двумя единомышленниками из команды связи.
К чертям! поднялся председатель. И без них начнем. Все одно наша берет.
Он сел на кровать Степы и тихо пошептался.
Сейчас начнем, выглянул в кухню писарек. Зовите всех.
И когда уселись на тесно сдвинутых скамейках делегаты, Семенов начал:
Товарищи окопники! Одно есть дело, над которым нам не надо долго думать. Это дело в том: пора или нет кончать войну. Это дело наше, солдатское, и мы его должны решать сами, без всяких там фракций. У нас тут одна фракция: окопная. Я предлагаю наш чрезвычайный съезд считать открытым.
Правильно! захлопали дружно солдаты, сдвигаясь ближе к столу.
Подоспевшая эсеровская фракция с шумом ввалилась на кухню.
Прошу слова, на ходу вытягивал руку предводитель фракции, аккуратный красивый солдатик с золотым хохолком. На чванно выпяченной грудке его болтались три «георгия».
Какого еще вам слова? нахмурился сразу председатель.
Прошу слова к порядку дня.
Семенов наклонил ухо к Степе и сказал неприязненно:
Порядок дня всем известен, нечего сбивать собрание.
Солдатик с «георгиями» вышел вперед, подчеркнул что-то карандашом в записной книжке и торопливо выговорил:
По основному вопросу о заключении мира наша фракция требует содоклада.
А не давать, внятно сказал за спиной Семенова голос Степы.
Не давать! откликнулись голоса на скамьях.
Предлагается слова не давать, повторил Семенов. Голосую: кто «за»?
Позвольте! торопливо поднял руку солдатик. Тогда я прошу слова по мотивам голосования.
Он хитро, торжествующе оглянулся на свой отряд. Золотой хохолок его воинственно встопорщился. Фракция ободряюще загудела.
Никому слова не даю, упрямо выговорил Семенов. Будем голосовать.
Лицо его посерело, глаза нацелились в далекую точку, и твердо, как рога, выставились усы.
Эсеровская фракция вскочила с мест, кухня ответила многоголосым шумом.
Ти-ша! падая на стол, брякнул Семенов кулачищами, и все удивленно притихли.
Тогда, улучив минутку, заговорил эсеровский предводитель, тогда мне остается использовать свое право и выступить здесь с внеочередным заявлением. Прошу!
Он обернулся к своим, губы его обиженно сложились сердечком, и хохолок склонился набок.
Семенов пошептался со Степой и сел, угрюмо поводя белками:
Говори, черт с тобой!
Черт со мной или с нашим уважаемым председателем, вкрадчиво заговорил солдатик, снова подчеркивая что-то карандашиком в книжке, это пускай судит почтенное собрание. Мое же заявление сводится к тому, что необходимо обеспечить здесь нормальное обсуждение поставленных вопросов. С самого же начала стало ясным, что нам не хотят давать говорить. Где же завоеванная нами свобода слова и собраний? Где демократия?
Они ж власть! бесстрастно изрек выглядывавший из кухни Левка.
Солдатик обрадованно качнулся в его сторону:
Вы со мной согласны? Вот видите! Если дело будет так же идти и дальше, мы будем вынуждены организованно покинуть съезд и подадим телеграмму в высшие организации, что не признаем принятых данным съездом решений законными.
Ой, испуга-али! мгновенно вырос из-за спины Семенова встрепанный Степа. Ой, нам стра-ашно! Ой, пропали наши головушки!..
Он приседал и раскачивался на скамейке, как бы готовясь вспрыгнуть на широкие плечи председателя, и, весело оглядываясь, по-козлиному заверещал:
Ой, ма-а-ма!..
Собрание всколыхнулось от смеха. Густыми клубами покатился к потолку махорочный дым. На задних скамейках повскакивали.
Теперь пойдет!
Степа сейчас их загонит в пузырь.
Крой их, Степа!
Нашпоривай!
Сидевшему в дальнем углу Марише невольно передавалось это общее возбуждение. В происшедшей на его глазах короткой стычке он ясно почувствовал отголоски какой-то давней, глухой борьбы непонятных ему сил.