Лодку утопили в омуте, веревку вывели к приметному кусту. И пошли горой. Обошли стороной город и тропками глухими прямо в лес ударились.
Шли опять долго, путь по солнцу держали, ягодой кормились, у озер лесных костерки раскладывали, сухари в чаю мочили, ночевали в избах лесных. Большие леса прошли, как ниткой прошили.
И на третьи сутки вышли на высокий берег. То река великая Двина.
Сидели долго в бору на круче, в обе стороны глядели. Не видать на реке ни дыма, ни паруса, ни лодочки пустая, неработная плывет вода. Неладное что-то сотворилось на великой реке.
Только чайки одни сидят по песчаным косам, будто пена белеет по краям. И кричат чайки женскими тревожными голосами. Да бор шумит под ветром по вершинам издали идет глубокий ропот.
И положил старый Зимуй идти вверх по реке: там должны быть свои, не минуется встреча. Пошли вверх узенькой тропкой, лапы еловые раздвигали, о корневища узловатые запинались. Прошли в одном месте лесосеку широкую. Только хотели в лес зайти, вдруг из-за бугра хлопнул выстрел, пуля под самыми ногами жуком зарылась в песок.
Сто-ой! заойкало со всех сторон по лесосеке.
Осердился старый Зимуй, заругался с досады на весь лес:
Фу-ты, шаль! Чего палишь без спросу? Сболтало тебя, ишь!
Выскочили сразу из-за бугра два молодца, ружья направляют.
Кто идет?
Крикнули ребята:
Свои.
А Зимуй опять выбранился:
Ишь ведь, какая вы невежа! Убить нас могли, дураки!
Подошли молодцы поближе, ружья опустили. Пожурил их Зимуй: молодяжки, службы не знают. Ты сначала спроси, потом пали.
Оправдывались ребята:
Тут, брат, сурьезная война объявлена, не смотреть на вас было. Мы белую гвардию караулим. Думали, не она ли идет?
Закурили, поговорили, ознакомились.
Ну, показывай главного командующего, сказал важно Зимуй.
Остался один парень на бугре стоять, другой проводить пошел.
За горой, в излучине, увидели: пароходик белеет бочком к берегу привалился. На мачте красный флажок трепыхается. По сходням туда-сюда люди бегают, дрова на пароход носят. Весь пароход по бортам дровами обложен.
Вот и стоянка наша. Сегодня в рейс пойдем на низ, в разведку. Англичан не видали?
Как не видать, видали.
Да ну? Какие они есть?
Какие? Обыкновенные! сказал Зимуй.
Парень поежился:
Говорят, идут. Близко ли, далеко ли не знаем. Ну, пошли теперь в штаб.
Действительно, на дверке капитанской каюты бумажка: «Штаб». За дверью сердитые голоса спорят. И слыхать, чей-то тяжелый кулак по столу крепко стучит.
Вахтенный просунулся в дверь:
Добровольные пришли.
Обожди, говорю! откликнулся из каюты хриплый голос.
И дверь захлопнулась. Стали Зимуй ждать. Долго сидели, пока не надоело. Пошел в каюту старик хотелось ему скорей про англичан рассказать.
Густо накурено было в каюте облаком поплыл из дверей дым. Там сидели трое. Замолчали все, как вошел Зимуй.
Что скажешь?
Большой, кудластый уставил навстречу ему тяжелую голову похожий на медведя в тесной берлоге. На широких щеках его огнисто горела рыжая щетина. Часто мигали маленькие бессонные глаза. И голос сиплый, с натугой, спросил опять:
Что скажешь, дорогой? Давай скорее!
Не ко времени зашел Зимуй сам видел: заняты люди делом. Лежит на столе большая карта, краями свесилась до самого полу. Седой важный человек прилежно клонил над картой стриженную ершиком голову, мерял спичкой зеленое поле. Усы у человека пышные, витками прямо генерал.
Даже сробел Зимуй, запнулся на первом слове:
Ни звать, ни взвеличать не знаю как извиняюсь, товарищи. Примите нас на верную службу.
Откудова?
Сдалека! Четверо суток лесом шли.
Один?
С сыном да с племяшом. Выехали, вишь, мы на промысел, а они у нас снасть сорвали
Постой! Какая снасть? Ах ты, ей-богу Некогда нам, отец! Понимаешь?
Устало вздохнув, провел по лицу кудластый. Он поднялся в тесноте каюты, огромный и широкий, и, заслонив окно, вытер ладонью запотевшее стекло. Посмотрел на берег и повернулся:
Не могу принять на пароход. Мест у нас нет. Понял?
Долго стоял Зимуй, не знал, что сказать.
Эко неловко! Хошь назад иди теперь. Вот ведь оказия!
И тут поднялся третий маленький, черноватый. Он сидел на капитанской койке, оглядывая всех из угла веселыми глазами.
Я его беру с собой, сказал он. Стрелять умеешь, отец?
С малых лет охотники. Белку в глазок бьем.
Ишь ты! А ты, брат, вон какой налитой! восхищенно пошатал он могучие плечи старого Зимуя.
Силушка еще есть, степенно похвалился Зимуй.
Тебя как звать-то?
А Кузьмой зовут.
Ну, ладно, Кузьма-богатырь. Пойдешь со мной а лес.
Они вышли из каюты. И тут черноватый весело, по-знакомому, подмигнул Зимую, показывая на дверь:
Сердится! А ведь добрейшей души человек! Ну и пусть сердится, а мы все-таки сделаем по-своему. И большое дело сделаем. Верно, Кузьма-богатырь?
И хоть не знал Зимуй, о чем говорит человек, а тоже засмеялся:
Так и пожалуй, что верно!
VI
Черноватого звали Пунин. Первое время все поглядывал на него Зимуй: не узнать, что за человек. Расхаживает по пароходу, маленький, ручки в брючки, а ходит по-петушиному головой набочок, будто клюнуть хочет. Со всеми разговаривает и все время зубы кажет. А сам неприметно глядит и глядит веселым глазом, будто насквозь щупает.
Говорили, в штабе он большой человек комиссар. Оно и верно: тихо, без шуму, а устроил все как надо, Принял-таки тот кудластый и Ваську и племяша к себе на пароход. А Зимуя записали к Пунину в отряд на большое дело.
На большое дело снарядились четверо: комиссар Пунин, да тот белоусый с генералом схожий, да старый Зимуй, да выпросился еще с парохода Исайка Мягкий, проводником взялся быть, хаживал будто бы в этих местах на лесные промеры, знает места хорошо. Взял его Пунин в отряд, только посмотрел зорким глазом:
Ты, парень, может, со страху с парохода уходишь? Так наше дело будет опаснее, имей в виду.
И тихо, без гудков отпихнулся от берега пароход, пошел в разведку на низ.
Поцеловались на прощанье Пунин с кудластым, посмотрели долго друг на друга.
Рисково, говорю, действуешь, сердито заворчал опять кудластый, может, отдумаешь?
Нет, брат, не отдумаю.
Ну и черт с тобой! Твоя затея ты в ответе. Отдай чалку!..
Поцеловались и Зимуй с сыном. Оправил старик бороду, замигал часто. Хотел прибодрить парня, а сказалось совсем не так:
Коли что, так смотри, не особо
Строго сказалось, не заслужил того верный, тихий сын. И махнул рукой старик, побежал по шатучим сходням на берег.
Зашлепал пароходишко вниз англичан искать. Два пулемета сидели по-собачьи, мордой кверху, один на носу, другой на корме.
С кормы смотрел недвижно Васька, только ветер кудрю взметывал.
Бежал по берегу Зимуй, кричал вслед:
Матке наказывай с кем ли поклон. Скажи, коли живы будем, домой на зимние праздники будем.
Засмеялись все на пароходе:
Правильно, отец: коли не помрем живы будем.
И ушел пароход. Далеко в излучине повернулся еще белым боком, зажглись на солнце окна. Потом увернулся сразу за зеленый мысок, и стало затихать шлепанье колесных плиц.
Собирай вещи-и! петушком кукарекнул Пунин.
И оглянулся на него Зимуй: по-иному звучал теперь голос маленького комиссара, и озабоченным стало его приветное лицо.
Все подвязали мешки и молча двинулись в лес, сырой и замоховелый, то и дело натыкаясь на трухлявую валежину.
Двое суток опять лесами правили. А дорога все в гору да под гору. Ноги то в болотине вязнут, а в гору идти назад катятся по сухому игольнику да ломкому брусничнику.
Тяжелая выпала путина. Оно бы и ничего, ежели бы клади поменьше. А то патронов по сту, да круглые гранаты по пятку на брата, да еды всякой на неделю.
Легче всех на ногу оказался старый Зимуй «у нас эдак по грузди ходят». За ним равнялся маленький комиссар, шея вперед вытянута, и жилы на ней напряглись лямки давят. А не отстает. Дальше гусиным ровным шагом шел белоусый пунинский знакомец. А напоследях тихоходом буксовал Исайка Мягкий, идет пыхтит, красный и сердитый, ноги у него как чурки.
По дороге больше молчали. Сказал комиссар, что враг с любой стороны выскочить может: «В глубокий тыл идем, потише надо».
На первом привале решился спросить Зимуй комиссара, с какого он будет места, и живы ли где родители у него, или, может, есть где детки посеяны?
Усмехнулся комиссар, переглянулся с усачом.
Забыл, брат, я родителей, а деток совсем не имею.
Удивился этому Зимуй: как же так человек может забыть родителей?
Даже фамилию свою настоящую не сразу вспомню, усмехнулся опять комиссар. Жизнь-то по ссылкам прошла. А больше и не спрашивай.
И уставил Исайка любопытные гляделки на маленького комиссара:
Вон что! Так ты, выходит, Пунин не Пунин, а не знай кто!
И еще сказал комиссар, что усача зовут Брониславом, что служил он раньше на железной дороге, а имя у него оттого трудное, что не русский поляк. И опять подивился про себя Зимуй: каких только людей не встретишь на свете! Ведь вот и не русский и волосом сед, а эдакую даль от родного места ушел, какой ему прибыток ставить голову на чужой стороне? Видно, заела беда какая.
Так на этом и знакомство все кончилось. Шли опять дальше. Правили все по комиссаровой зеленой карте. И к вечеру на другой день вышли к реке на высокий берег.
Горела река под вечерним огнем, чуть отсвечивала стылым под кручей. Холодок тянул под берегом косые серые зыби. На дальнем луговом берегу посвистывали травнички. Тихо было.
Пришли! сказал комиссар.
Скинули все мешки и прилегли отдохнуть на высокой круче. Смотрели, слушали.
Достал опять Пунин зеленую карту, долго водил пальцем, объяснял военную задачу:
Вот эта синяя жила Двина. А это по зеленому вьет жилочка то наша река. Вот тут мы и лежим. Задача наша такая: запереть реку и никого снизу не пропускать. Зачем это нужно? А затем, что сверху наша колонна лесом идет вот здесь. И вся штука в том, кто раньше поспеет вот сюда, наши или белые. Понятно ли?
Все было понятно.
Дело тут, значит, ясно: кто снизу тот белогвардеец, кто на низ тот к белогвардейцам. И тем и другим мы загородим дорогу. Все. Теперь пойдем выбирать позицию.
VII
Позицию выбрали нельзя лучше.
Круча стояла высоким отвесным лбом над рекой. Понизу четкие пласты зеленой глины, сочится из нее ржавая темная вода. Выше желтый крепкий песочник, весь источен черными ходами ласточьих гнезд. А на нем старый вековечный бор. Выбирай любую елку далеко вокруг видать на обе стороны.
Вот и заперли реку. Две ели-вековуши стоят над обрывом устроили на них караульную вышку. В лохматой гущине глазом не найдешь.
С утра засели там Зимуй и тот белоусый поляк. Сидели рядом, только руку протянуть.
Было им любо качаться на высоте. Глянешь вниз и щекотно подкатывает к сердцу жуть. Лентой далеко загнула река мелкая по заречью, перекаты везде желтеют. А самая глубь тут под кручей. И лес, боровая чаща, далеко уходит синими верхами. По другому бережку, низовому, виснут над водой осинки да рябинки, красные с ночных холодов.
А сегодня пригрело по-летнему солнышко. Благовонной смолкой раздышались старые ели. И на песчаных косах истомно машут крыльями чайки.
Ветер доносит издали чуть приметно дымком там за болотцем у шалаша варит Исайка кашу-воденяшу. Комиссар там спит на припеке, первую ночь сам в карауле выстоял.
Посмотрит Зимуй на соседа и усмехнется в бороду. Целит все поляк свою винтовку далеко вытянул ее по мохнатому суку, берет на мушку дальних чаек. Глаз голубой прищурил, будто закрыл совсем, и губу оттянул, только пышный ус подрагивает. И молчит поляк, про себя что-то думает.
А мир велика пустыня, будто только двое их и жителей. И хорошо им качаться в светлых зеленых лохмах вправо-влево.
Выплыл тут из-за леса рыжий орел канюк. Раскинул в небе широкие крылья, кругами парил над заречьем. Острая голова уставлена вниз высматривал в прибрежных кустах молодых глупых чайчонышей. Все ниже вел свои круги, чуть вздрагивая широким крылом на поворотах.
И очнулись от дремоты чайки на песчаных косах, махали крыльями и тревожно стонали. Плачевные их голоса жалко разносились над рекой.
Орел кружил все ниже. Пыльно-серыми казались его крылья, освещенные сверху солнцем. И вдруг, как схваченные ветром, всплеснули крыльями чайки и понеслись навстречу. С разлету падали на орла, а он легко увертывался и кружил снова сильный и равнодушный.
Только один раз рассердился канюк, взмыл повыше, настиг чаек и крепко ударил одну клювом только перышки поплыли по ветру. И прянули испуганные чайки книзу, а одна из них, торопливо махая подбитым крылом, падала в прибрежные кусты.
Зимуй и поляк неотрывно следили за этой воздушной борьбой.
Ах ты тварина злая! схватился было за берданку Зимуй, завидев близко над собой рыжие крылья.
Поляк раскурил цигарку и глянул на Зимуя непонятно весело.
Вот послушай-ка, расскажу я тебе такую притчу. Пришлось мне одну осень работать на прокладке дороги по берегу моря. Далеко это отсюда. По этому берегу птица всякая летит на зимовку в теплые края. И вот, скажу я тебе, летят там большими стаями перепелки птичка малая, а жирная, вкусная. Вот я раз и примечаю: летит большая стайка, а за ней сокол-ястребок малый в хвосте летит, не отстает. Фураж свой гонит. Они в траву падут попастись, и сокол тут же на деревце сядет пообедать. И ведь сколь хитер бьет только ту, которая притомится, отставать станет. А которые хорошо летят, тех не трогает, мое, мол, не уйдет, пускай себе жирок нагуливают. Так вместе и летят. И птички эти глупые так привыкнут к своему ястребу, что уже не боятся и даже не понимают, что он их погонщик вечный. Может, даже за товарища своего считают, за охранителя.
Поляк помолчал.
Вот и у людей, отец, не так ли идут дела? Мы жизнь живем, работаем и даже не знаем, что рядом с нами хищник-человек идет, от нашего труда даром кормится. И мы тоже думаем, что это так и надо, что это правильный порядок, и даже свободными себя считаем
Кто же это такой? соображал Зимуй. Богатые, что ль?
Правильно угадал! похвалил его поляк.
И тут же стал объяснять Зимую удивительный и трудный распорядок человечьей жизни. Растолковал, как разделились люди на богатых и бедных и как пошел между ними вечный раскол.
И быть теперь, сказал поляк, великой войне
К зимним праздникам ужли не кончим? спросил Зимуй.
Не-ет! протянул поляк. Ты впутался, отец, в большую историю, так и знай. Война теперь пойдет, пока не возьмет верх бедная сторона, и не только у нас здесь, а по всему миру. Понял? Расскажи-ка, ты с чего на войну-то вышел?
Вспомнил тут Зимуй про свою обиду, заводил бровями.
Так, легла у нас одна поперечина.
Нуте-с?
Снасть англичане сорвали!
И рассказал про свою беду Зимуй все, как было: без снасти ты не человек.
За эдакую насмешку я кому хошь заплачу. Не по миру идти!
Ну, значит, крепко! сказал поляк, подкручивая ус. Ты на бедной стороне стоишь.
И опять объяснял поляк, отчего делится теперь мир на белых и красных. Чутко слушал Зимуй, и точно светлее становилось в его голове от этих ясных слов. Совсем как в часах: одно за другое цепляет, только надо понять, что к чему. Так, бывало, объяснял Зимую механизм немудрящих деревенских часишек зашедший на ночлег проходяга-мастер. Думалось никогда не понять этого темной головой. А оказалось просто все. И даже с тех пор стал сам Зимуй чинить свои ходики, коли случалась поломка. Так и теперь.
Вот ведь, доживешь до желтого зуба, смущенно сдвинул шапку на глаза Зимуй, а главного-то и не знаешь.
Он зорко посмотрел из-под козырька на соседа и полюбопытствовал:
А ты почто на войну вышел?
У меня тоже снасть сорвали, хитроумно ответил поляк.
Вот-те беда! удивился Зимуй. Да не врешь ли?
Только моя снасть пообширней твоей будет. Снасть эту революцией зовут. Мы всю жизнь эту снасть готовили, ячейку за ячейкой выметывали. И только пришло наше время, стали мы новые порядки заводить тут и наехали непрошеные гости мешать нам. Ну, раз такая поперечина я тоже не стерпел. Вроде как с тобой дело получилось.